Вестник в старом мире

Пролог

1840 год, степи ближнего востока, граница Российской Империи

Тяжелая пуля ударилась о землю, подняв облако пыли. Через летнюю степь неслась казачья сотня под командованием атамана Марченко. Они догоняли шальных хивинцев, похитивших крестьян из пограничной деревни. Вперёд строя выбился подпоручик Беркутов Вадим Борисович. Черноволосый, улыбающийся юноша в синем мундире и с кавалерийской шашкой наголо. Вороной конь фыркнул под Вадимом, чувствуя кисловатый запах горелого пороха.

Казаки тараном наступали на жиденькую линию деревьев, за которой скрылся десяток хивинцев. Вадим радостно хлестал коня по бокам. За последний год русские часто сталкивались со смертью в этих краях, вот и сейчас за поворотом отряд уже ждали спрятавшиеся стрелки. Казаки не заметили, как напоролись на засаду. Загремели ружья и мушкеты, враг стрелял вплотную. Случился кинжальный бой, как говорили ветераны.

Зазвенела сталь сабель, заглушая крики боли и ржание лошадей. Под Вадимом конь встал на дыбы. Он завалился на спину, придавив подпоручика. Дядька Ефим, денщик Вадима, дернулся спрыгнуть с седла, но атаман схватил коня под узды и развернул на ходу. Побитые казаки отступали под хлопки ружей хивинцев.

Вадим задыхался. Слюна смешавшись с кровью и песком теперь хрустела на зубах. На грудь давило тело верного коня, неподъемная крышка гроба. Из-за дерева на Вадима смотрел и ухмылялся хивинец с загорелой облезлой кожей. Он облизнул длинный, тонкий кинжал, прежде чем подойти к придавленному подпоручику. Блеснула сталь, и холод смерти остановил молодое сердце.

Жаркий день сменил прохладный ветреный вечер. У одинокого костра сидела пара дозорных хивинцев с пистолетами за широкими поясами. Их длинные тени смешивались с худенькими деревцами. Толстощекий бугай в новых сапогах с широким поясом раскрыл кожаный мешочек, пока тщедушный хивинец со слипшимися волосами и хитрым блеском в глазах ковырялся в нечищеных зубах…

— Нажива, она как баба, любит ласку, — толстощекий перебирал блестящие кольца на ладони.

— Ты так и в прошлый раз говорил, а сколько тогда хабара принесли? Да и в этот раз — крохи, — тщедушный чесал ногой об ногу натертое место.

— Собака ты безродная, думал бы головой, давно бы богатством обжился!

— Вот ты все о деньгах и о ласке, а у самого дома Фатима с фингалом уже второй год одну паранджу носит!

— Это кто тебе про паранджу рассказал, собака?!

— Подожди Абай, не бей! Ай! Да смотри! — худощавый разбойник с разбитым лицом показал на мертвого коня. Его труп дрогнул и перевалился в сторону, подняв маленькое облако пыли на дороге.

— Фто за файтан?

— Заткнись! — бугай заехал кулачищем по разбитым губам Тщедушного и пошёл к коню, доставая пистолет.

Он отходил от костра в сторону дороги, прикрытой ночной тенью. На небе сдвинулись облака, открыв полную луну. Бугай повел пистолетом, чтобы разглядеть молодого русского, лежащего неподвижно. Засохшая кровь так сильно испачкала китель, что никто не захотел его снимать. Тело лежало так же, как и несколько часов назад. Только у русского были открыты глаза. Рыбьи как и полагалось трупам, холодные и с серой дымкой поверх лопнувших сосудов. И вдруг они посмотрели прямо на удивленное лицо громилы.

Тщедушный у костра шмыгнул разбитым носом и приложил холодное лезвие кинжала к окровавленным губам. В полумраке у дороги проглядывалась широкая спина бугая у трупа лошади. Бугай дернулся, как будто хотел чихнуть, но передумал и снова замер.

— Да и пожалуйста, разбитое лицо не такая уж и большая плата за твою Фатию, — тщедушный отвернулся поискать в мешке ещё холодного металла, когда услышал шаги, — Абай, я не понимаю, почему ты обиделся…

Тщедушный повернулся и замолчал. В полумраке ночи стоял не грозный Абай, а убитый им русский. Огонь слабо потрескивал и под дуновением ветерка колыхнулся, осветив руку русского, с которой ещё капала горячая кровь.

— П-п-постой! Давай договоримся, у меня есть деньги, — тщедушный похлопал по карманам, он искал положений рядом с сумкой пистолет.

Русский ничего не ответил, только шагнул вплотную и со звуком вылетевшей пробки от шампанского оторвал тщедушному голову.

— Вадим Борисович, да теперь так, — русский пнул оторванную голову в сторону и посмотрел на свои босые ноги, — Негоже офицеру в таком виде.

Он прошёлся по станице, собирая вещи и складывая их в мешки. У бугая нашлись сапоги, в вещах тщедушного пара добротных шашек, вот и весь улов. Дальше вдоль леса стояли три дохлые кобылки. Смех для европейца, но гордость степняка.

— Три, — вслух заметил Вадим и пошёл в лес, оглядываясь по сторонам.

Следы из сломанных веток и мусора в траве указывали, что пока два хивинца грелись у огня, третий дежурил в лесу. На стволах деревьев остались редкие дыры от пуль, свежая тропинка. Вещи третьего остались лежать у высокого дуба, с которого он вёл дозор. Все бросил и убежал к основному отряду.

— И черт с тобой, — Вадим заглянул под брошенную бурку. Ничего.

Ценные вещи уместились на лошадей, но стоило Вадиму запрыгнуть на кобылу, как та захромала и согнулась под его весом.

— Не кормят вас сволочи, — пришлось вести лошадей под узду по пыльной дороге. В спину светила одинокая луна и удаляющийся костёр.

Казаки разбили лагерь в десятке километров от места засады. Вокруг стелилась ровная степь, поэтому одинокого человека с тремя конями заметили издалека. Он шёл на звук печальной губной гармони. Кто-то из казаков играл тоскливую мелодию.

— Стой, кто такой? — навстречу путнику шагнул дозорный с ружьем. Он демонстративно щелкнул кремневым замком.

— Свои, не стреляй, — горло у Вадима хрипело.

— Свои дома сидят. Кто таков? — не унимался дозорный.

— Подожди, Григорий, это же Вадимка, — от костра встал широкоплечий мужчина с густой бородой. Вокруг голубых прищуренных глаз у него собрались морщины. Атаман теперь уже казачьей полусотни Марченко, — Зовите Ефима, нашёлся его барчук.

На шум потянулись другие казаки. Свежая боль внезапных утрат мешала спокойно спать. Каждый вернувшийся был чьим-то другом, братом или сватом. В этот раз после крепкой драки вернулся только один. Даже на это не рассчитывали.

— Батюшка! — в ноги Вадиму бросился мужчина в сединах. Немолодой Ефим обнял вернувшегося за колени и не отпускал.

— Встань, — спокойно, но четко сказал Вадим и поднял денщика за плечо, — Воды, умыться.

Ефим посмотрел на грязную форму, заляпанную кровью, пыльное лицо и уставшие глаза.

— Сейчас, вашблагородь, сейчас, — он схватил котелок и кивая бросился к ручейку.

Казаки улыбались, подходили к подпоручику, похлопывая его по спине и плечам. После года совместного похода все друг друга знали. Вадим не отвечал, только кивал.

— Здорово они тебя, — Марченко решил разрядить затянувшуюся паузу и указал на окровавленный мундир, — подожди, сейчас перевяжем.

— Не нужно, не моя, — Вадим выдавил улыбку, приобретшую зловещий оттенок в свете пляшущего костра.

— Водичка, вашблагородь, — Ефим подбежал, запыхавшись с полным котелком воды.

— Пошли, умоюсь, добро пристроем, — Вадим взял денщика за плечо и повёл в сторону, — Ночь выдалась длинной, и мне бы отдохнуть.

— Конечно, конечно, — Ефим поливал холодной родниковой водой, — Все устроим, все. Мы так перепугались, что весточку в Оренбург успели отправить, и что вы пали, и что нас побили.

— Ладно, теперь уже посыльного не догнать, — Вадим только рукой махнул на поспешность атамана.

Утром, ещё до зори, казачий отряд собрался в дорогу. С посыльным пришла весть, что генерал губернатор Перовский сворачивает поход. Первым ехал Марченко на вороном жеребце. После последней драки в его седле появилась дырка от злосчастной пули, которая только чудом не попала в артерию на бедре. Потом ехали казаки, и замыкал отряд подпоручик с денщиком. Вадим в рубахе и брюках ехал на коне Ефима. Жеребец пыхтел от натуги, но держался. Сам же Ефим оседлал одну из трофейных лошадок.

Через неделю пути перед отрядом пошли первые деревеньки, и вскоре показался Оренбург. Город-крепость на берегу реки. Знаменитый противостоянием с Емельяшкой Пугачевым и статусом ссыльной губернии.

— Ефим, продай лошадей и получи зарплату, а я поеду домой, — горло Вадима больше не хрипело.

— Конечно, ваш благородь, только можно спросить?

Вадим кивнул. Они проезжали рядом с внешним посадом из одноэтажных домов.

— Я ведь честно, честно хотел броситься спасать вас, как увидел, что стреляют. Думал, что потерял. Не ел, не спал, — в голосе старика пробилась горечь.

— Знаю, видел и не виню, — сухо сказал подпоручик.

— И на атамана не сердитесь, коли бог вас спас, то не держите зла на нас грешных.

— Не переживай, как будешь зарплату получать, так скажи Марченко, что я не сержусь. Все, мне ехать нужно, — Вадим остановил трофейную кобылу Ефима, выбрал себе шашку посолиднее из вещей и хлестнул жеребца. Он несся по шумным улицам в сторону северной дороги.

Ефим перекрестил его в спину и поехал дальше.