Во славу русскую

Глава 12

12

В начале апреля 1831 года в шишковском особняке на берегу Яузы, где нынче проживала вдова Александра Семёновича с вторым супругом — Александром Павловичем Строгановым, возвращённым после шушенской ссылки, собрались гости. Лилось шампанское, играла музыка, кавалеры приглашали дам на круг вальса, учреждались висты, искушённая публика обсуждала новую Итальянскую оперу, Юлия Осиповна царила как всегда… Но в разговорах, танцах и даже в молчании угадывалась мрачная тень, из-за которой обрывались остроумные эпиграммы, гасли улыбки. Самые легкомысленные из присутствующих, юные девицы на выданье, и те ощущали близость трагического поворота, о коем неуместно напоминать вслух, ибо матушка тут же возбранит за mauvais ton (7).

(7) Дурной тон (фр.)

Груша шепнула:

— Милый, война ещё не началась… Отчего же её дух словно витает в воздухе?

— Потому что война — слишком большое событие. Её приближение чувствуется как локомотив, который ещё даже не показался за поворотом, но уже доносится его шум, а над лесом клубится дым. Да, дым войны.

— Мне страшно… Терзают непонятные предчувствия. Неужели снова, как в двенадцатом?

Я попытался её успокоить.

— Такого точно не будет, поверь. Враг не дойдёт до Москвы, нет сейчас у России врагов, равных Наполеону.

Из курительной донёсся смех. Там мужчины о предстоящей войне судачили громко и подробно. Первую скрипку ныне играли военные, даже ни разу на поле боя себя не испытавшие.

Султан Блистательной Порты заявил о притязаниях на Грузию, Кубань и Приазовье, намереваясь превратить Чёрное море во внутренний османский бассейн. Демидов ответил предложением немедля убраться из Крыма и объявил мобилизацию.

Оставив супругу с Юлией Осиповной, я тоже шагнул в курительную к господам при эполетах — бравым военным, не нюхавшим порохового смрада Бородино и носившегося в воздухе жуткого привкуса сгоревших заживо человеческих тел в захваченной французами Москве. Знаете, как пахнет людской ливер, вывернутый наружу после попадания в туловище пушечного ядра? Как смотрят в низкое небо остекленевшие глаза в отрубленной голове? Как пахнешь ты сам, не имея возможности сходить в баню неделями, переодеться в свежее исподнее, всё время находясь в походе? А ведь эти (достойные — без сомнения) господа в большинстве своём не воевали даже под Муромом, ни с Демидовым в ополчении, ни против нас.

Строганов, возглавлявший армию на Волге, занимал более чем скромный пост в одном из коммерческих банков, соответственно — носил статский фрак. Вместе с помилованием получил он восстановление в правах, его генеральский чин обер-фюрера К.Г.Б. обернулся бригадным генералом от инфантерии в отставке.

Он первый сказал: действительных военных пошлют, куда приказ выйдет, а он намерен записаться волонтёром к Паскевичу, принять под начало хоть бригаду, хоть полк. Да хоть взвод.

Мне был понятен его порыв. Пять лет минуло, конечно же, никто не забыл его гэбешные «подвиги», Александр хотел искупления, очищения доброго имени, если не для себя, то ради наследников. Другие восприняли заявление Строганова иначе, некоторые — превратно, даже Пушкин.

— Александр, любезный, совсем не юн ты, как в Бородине — уже ли дома не сидится? И как бы ни был против я жандармского засилья, но в час войны московский плебс всенепременно всколыхнётся, особенно в отсутствие узды, твой мрачный опыт пригодится.

Хозяин приёма отвлёкся от устных баталий. Сырые строки великого поэта, складывающиеся уже в некоторый стихотворный размер, подтвердили известный слух — он не отдыхает, творит всегда, без передыху жонглируя словами, подбирая их подобно крупицам мозаичного полотна.

— Прав ты, брат Пушкин, только выхода нет иного. Павел до сих пор зверем смотрит. И шушуканье за спиной изрядно надоело. В речах о Бородине меня разве что ты вспоминаешь, остальные норовят попрекнуть конфузом под Муромом, где я под знамёнами Пестеля пробовал воевать Демидова.

— А сейчас премьер глаз не сводит с Юлии Осиповны и оттого к тебе неровно дышит, — добавил поэт. — Нет справедливости в мире. Меня он тоже в Крым решил отправить.

— Господи, тебя-то зачем?

— Чтоб патриотическая муза снизошла, и я, подобно Державину, отписал ему хвалебную оду.

Строганов расхохотался, привлекая лишнее внимание.

— Что-то совсем Пал Николаич от земли оторвался, хоть и сложно ему при изрядной-то массе. Пушкина — в придворные лизоблюды! И что ты ему ответствовал?

— Государей не принято посылать на срамные уды. Сказал ему уклончиво, что искать вдохновения всегда казалось мне смешной и нелепой причудою. Вдохновения не сыщешь, оно само должно найти поэта. Приехать на войну с тем, чтоб воспевать будущие подвиги, было бы для меня, с одной стороны, слишком самолюбиво, а с другой — слишком непристойно. Я не вмешиваюсь в военные суждения. Это не моё дело, — Александр Сергеевич хитро прикрыл один глаз. — Чтоб не докучал мне он более, я принял с благодарностью приглашение Ермолова. Алексей Петрович — мой друг, а новая турецкая война Кавказ не обойдёт. Так что обрету в горах и вдохновенье, и толику рискованных предприятий, кои мне по сердцу.

— Мудро решил. Стало быть, до окончания войны больше не свидимся?

— Мужчины меж собой легко переносят расставание, брат. А как же с дамой сердца? — тёмные пушкинские очи качнулись в сторону малой залы, где блестящая хозяйка развлекала гостей. — Чем заменишь ночи, полные неги и страсти?

— И чем же?

Великий поэт заговорщически понизил голос для декламации шаловливых виршей, их услышали только мы со Строгановым:

Я научил послушливую рукуОбманывать печальную разлукуИ услаждать безмолвные часы…

— Нехорошо пошутил-то, Александр Сергеич! — граф неподдельно возмутился скабрёзной вольности поэта. — У самого, баловня женщин и судьбы, небось не завелось сердечной привязанности, чтобы в кавказской дали сердце ёкнуло? Твой вечный стиль — стихи сложить о любви неземной, «я помню чудное мгновенье», назавтра посвятить другие вирши иной властительнице дум.

— Вредно тебе с поэтами общаться. Сам строфой заговорил. Но ты не прав. Пройдём в зал, и там непременно познакомлю с Натальей Николавной Гончаровой, истинной belle femme. Поверишь ли, когда впервые увидал её, она не вошла — взошла подобно звезде, затмив другие светила, — тут Пушкин взгрустнул. — И, увы, с её маменькой в сопровождении, та на помилуй Бог не хочет видеть подле дочери ветреного поэта. Сие зловредное существо рассудило, что дочь интересна и модна, и для многих желанная партия, оттого скорее тщится выдать её замуж, ибо война убивает женихов. Посему, мой толстокожий друг, убегаю на Кавказ от любви возвышенной и неразделённой.

Я с чувством пожал ему руку. В моём мире Пушкин прожил до 1837 года, до роковой дуэли, но история уже совсем другая, Александр Сергеевич может гораздо раньше нарваться на бретёра, не менее удачливого, чем Дантес, или на черкесскую пулю.

Закончился приём у Строгановых, и следующий тоже, а в воздухе таяла весна, несущая на этот раз не предчувствие легкомысленного лета, но ожидание просохших дорог, по которым пойдут войска, дабы вернуться в куда меньшем числе. Ермоловская победа над персами, поднявшая боевой дух в новой Империи, здравомыслящим людям не застила взор обманчивыми надеждами — османская армия не в пример сильнее шахской.

Демидов трижды отклонял моё прошение и согласился, наконец, отправить меня к Паскевичу, только когда я пригрозил выйти в отставку и идти в армию вольноопределяющимся. А что, на чин и звание наплевать, снова сколочу егерский спецназ, только с магазинными винтовками и револьверами; нашему брату едино: что турок, что француз, все они, пришедшие на нашу землю, одинаково падают рылом в эту землю, получив пулю в башку.

Груша знала о моих стремлениях и молилась, чтоб премьер и четвёртое мое прошение порвал, как три прежних. Посему ничего не сказал ей заранее, объявил ей, детям и Пахому накануне отъезда, запретив проводы.

Жена даже не плакала, не причитала. Только стояла, прижав руки к груди, дети бросились обнимать… Один Пахом сказал спокойно, будто не удивился ничуть: я с вами, барин. А ведь ему — под пятьдесят, по меркам простого люда он старик, куда ему на войну! Но — поехал.

У меня неоплаченный долг. Не победи декабристское восстание, османы не захватили бы Крым.

С другом должником перед совестью провидение свело меня накануне отправки. Моим спутником, как в двадцать шестом стал Александр Строганов. Он не стал запрещать супруге проводить его, от чего я стал свидетелем душещипательной сцены на амбаркадере московского Южного вокзала.

— Если с тобой что-то случится, я не переживу! — причитала Юлия Осиповна и рыдала, не пытаясь скрыть или хотя бы утереть слёзы.

— Генералов редко убивают, душа моя, — утешал её граф. — Скажи лучше, когда сама Москву покинешь. Дородный сластолюбец непременно начнёт домогательства.

— Сразу же, милый. Отправлюсь в Питер с Володей и Федей.

— Лучше к родственникам в Варшаву.

— Понимаю тебя. Верно, так будет лучше.

Со Строгановым ехал Григорий. Мой, теперь вернувший себе военный статус денщика, подначивал Григория — а не окажемся ли мы опять по разные стороны как под Муромом.

Мы с Александром коротали за картами и разговорами. Тонкая нитка из пары рельс связала центр страны с будущим Южным фронтом, дабы перевезти огромное количество людей, коней, оружия и припасов, что без водных путей ранее невозможно было бы. Она оборвалась в степях малороссийского юга, не дотянутая до Таганрога из-за турецко-татарской напасти. Западная ветка закончилась среди шахт у слободы Александровки. Её чаяли продлить в Одессу и дальше, но куда там! Не под самым же османским носом затевать строительство.

Генерал от инфантерии Иван Фёдорович Паскевич, в распоряжение которого я получил предписание явиться, показался мне начальником огромного улья. В том улье сбилось несколько роёв, и толково управлять ими не было никакой возможности. Собранные в мирное время полки ещё находились в исправном виде, почти готовые к смотру в высочайшем присутствии, в подогнанной и единообразной форме, начищенным оружием и бравыми молодыми офицерами, для коих война служит шансом проявить себя на бранном поле, а не потерять на нём голову. Здесь, у берегов безвестной речки Кальмиус, они как по нитке разбили шатры, радуя глаз уставным благолепием и услаждая слух звуками привычных армейских дел.

Однако были и другие, и в превосходящем множестве. Запасные батальоны, где на четыре сотни недавно призванных солдат приходится два унтера и один офицер, срочно собирались в пехотные полки, сразу же испытывающие недостаток всего: оружия, формы, инвентаря, а главное — умелых командиров; не хватало и полковых, и дивизионных.

Казалось бы, с начала беспокойного XIX века Россия воевала почти непрестанно, и понюхавших порох должно остаться вдосталь. Однако роспуск фюрером Императорской армии привёл к тому, что большинство офицеров западных кровей, исключая германскую, тотчас отбыли на родину либо вышли в отставку в России. Павел Демидов, наоборот, немцев обидел, среди них — стране верных и ничего против не злоумышлявших. Часть сосланных при Пестеле от службы отказалась наотрез. Из числа повешенных Благочинием, наверно, многие и согласились бы, но уж точно были не в состоянии.