Во славу русскую

Глава 16

16

Пасха 1839 года выдалась в Гомеле тёплой и солнечной. Высокий Петропавловский Собор, вознёсшийся над рекой близ дворцовых стен, заполнился нарядными городскими обывателями и приезжими из окрестных поместий. Христос воскресе! — Воистину воскресе! — неслось со всех сторон.

Под размеренный колокольный звон к храму прошествовали некоронованные гомельские монархи — князь Иван Фёдорович Паскевич с супругой Аграфеной Юрьевной, сопровождаемые изрядным числом родственников и гостей уездного предводителя дворянства. Погода впервые позволила прекраснейшей части рода людского выйти на улицу в платьях, заготовленных за зиму к тёплой поре года. Глаз не оторвать было от чинно вышагивающего цветника: в этом году в моде были высокие талии, пышные юбки, отдалённо напомнившие кринолины прошлого столетия, широкие роскошные рукава. На головах надеты шляпки, каждая — произведение искусства. Венчали великолепие распущенные лёгкие зонтики, сберегавшие алебастрово-белую нежную кожу от подлых солнечных лучей.

Две дочери фельдмаршала, невесты на выданье, старательно показывали, что не замечают пылких взглядов провинциальных кавалеров. Доставшееся от батюшки высокое происхождение да богатство, правильность черт и стройность фигуры позволяли барышням надеяться на более интересные партии. Охота за женихами велась в Москве, Питере да Варшаве; Гомель — лишь летняя дача.

Столь же безнадёжны были чаяния бледного юноши Феди Достоевского, воспитанника Юлии Осиповны и Александра Павловича Строгановых. Он вышагивал под руку с Полиной Платоновной, будто аршин проглотивши и не смея слово сказать. Младшая дочь славного графа Руцкого унаследовала от батюшки не только завидный рост, отчего Достоевский рядом с ней вытягивался до хруста спины, чтоб не казаться ниже, но и жёсткий характер. Она давно заявила, что видит в начинающем литераторе брата, сама не желает замужества, избрав медицину. Да и сам он не слеп и не безумен — как может приживальщик о чём-то нескромном мечтать? Пусть не бесталанны его писания, однако в наше время любой, перо держать умеющий, строчит день и ночь, осаживая толстые журналы и издательства. Даже великий Пушкин живёт с поместий, а не плодами музы.

Одежды Достоевского и других господ — удлинённые сюртуки до середины бедра — были гораздо светлее, нежели принято в холодное время. Даже столь консервативная вещь, как мужская мода, не может противиться весенней лёгкости цветов, оттенков, тканей, фасонов. Помещики, предпочитающие прогулки в седле удобным коляскам, носили английские лёгкие пальто для верховой езды и клетчатые бриджи, заправленные в высокие сапоги — не слишком празднично, но весьма практично на раскисших либо разбитых провинциальных дорогах.

Отдельной стайкой, выскользнув по случаю праздника из-под недремлющего ока гувернёров и бонн, бегали и шалили дети юного возраста.

Из этого возраста давно вышел Володя, двадцатидвухлетний сын Аграфены Юрьевны и Платона Сергеича, чей графский титул унаследовал. Он, стеснённый студенческой шинелью, подошёл к нищим на паперти. Раздавая монетки Христа ради, Владимир встретился глазами с жутковатым взглядом высокого и широкоплечего человека, неуместно затесавшегося среди церковных попрошаек.

Несмотря на кафтан непривычного иноземного вида и странную круглую шапку на голове, язык не повернулся бы назвать этого мужчину обыкновенным нищим. Прямая осанка бывает лишь у военных, не привыкших кланяться ни врагу, ни пулям, либо у цивильной знати, предпочитающей принимать, а не отбивать поклоны.

Вероятное военное прошлое оставило отпечаток огромным шрамом на половину лица, который не смогла укрыть даже русая борода-лопата, и повязка, обернувшая место левого глаза. Уцелевшее око смотрело с затаённым огнём, без тени покорности и кротости, с коей принято просить и получать милостыню.

— Как зовут тебя, молодой барин?

Володя вздрогнул. Голос странного человека, глуховатый и властный, напугал его и одновременно напомнил что-то знакомое, ранее слышанное.

— Владимир Руцкий.

— Владимир Платонович? — снова спросил увечный. Тон был не громкий, не приказной, однако ослушаться и не отвечать такому нет никакой возможности.

— Да…

Молодой граф поразился, откуда бродяга знает его отчество. Он только на вакации заехал к матери из Санкт-Петербургской Высшей Военно-Инженерной Академии. Зачем христарадничающим такие подробности о семье? Малый жизненный опыт не подсказал ещё, что излишняя осведомлённость незнакомца таит угрозу, да и не чувствовалось в бывшем военном враждебности. Однако с ним Володя ощутил себя неловко, словно холодным ветерком повеяло.

— Хорошо относится к тебе князь? Вниманием не обижен?

Только теперь графская гордость напомнила: кто таков этот субъект, что присваивает право лезть в дела семейные? У Руцкого от негодования даже уши порозовели.

— Простите, милостивый государь… — начал было он отповедь, но появился фельдмаршал, заметивший странную задержку у шеренги нищих, оттого оставивший на минуту дам и гостей.

— Володя! Ты одарил их монетами? Пойдём, ты не должен разговаривать с незнакомцами.

Князь осёкся. Он увидел увечного. Не может быть! Мало ли похожих людей…

— Вот и встретились, Иван Фёдорович. Принял ваше приглашение, в малороссийских степях полученное, навестить в Гомеле с супругой. Pardon, супруга моя несколько раньше меня приехала.

Паскевич совладал с собой и услал пасынка. Воскресший же на Пасху ветеран Турецкой войны добавил:

— Покорно прошу простить, что не с парадного входа. В таком виде могу вас compromettre, фельдмаршал.

— Нам нужно безотлагательно поговорить, — побледневший князь панически оглядел нищих, с любопытством прислушивающихся. — Завтра, здесь же.

— Oui. Сomme il vous plaira (9). Христос воскресе, Иван Фёдорович.

(9) Да. Как вам будет угодно (фр.)

Единственный глаз бродяги, удивительно владеющего французским языком, проводил поспешно удаляющегося Паскевича. У того — ровная спина и решительный шаг, плоды военной выправки, гордо вздёрнутая голова… И неуловимое чувство растерянности в силуэте. Князь венчан с чужой женой при живом муже! Какой скандал!