Во славу русскую

Глава 3

3

Александр Павлович принялся за дело. Перво-наперво познакомился с заместителями — Иоганном Карловичем фон Дибичем, именовавшим себя в русских документах Иван Иванычем, и Александром Христофоровичем Бенкендорфом. Волею Пестеля Дибич принял бразды правления полицией, не слишком от имперской отличавшейся, только переименованной в Обыкновенное Благочиние.

Но чем дальше, тем чаще Строганов хватался за голову и спрашивал себя — во что он ввязался. Или даже вляпался. Особенно это касалось политической полиции. Название она получила пышное и старомодное — Вышнее Благочиние. Доказывая себе и другим надобность сего установления, Пестель написал в «Русской Правде»:

«Законы опредѣляютъ всѣ тѣ предметы и дѣйствія, которыя подъ общія правила подведены быть могутъ и слѣдовательно издаютъ также правила долженствующія руководствовать дѣяніями Гражданъ. Но никакіе законы не могутъ подвести подъ общія правила ни злонамѣренную волю человѣческую ни природу неразумную или неодушевлённую».

«Лучше бы Государь сочинил сие по-немецки и без затей, а на русский язык приказал кому-то перевести, — сокрушался Строганов. — Из путанных слов его получается, что со злонамеренными личностями по закону обходиться не следует; выход один — переносить смутьянов из природы неразумной в природу неодушевлённую. То есть вешать».

Для придания особого веса словам, как ему казалось, главный фюрер предпочёл стиль возвышенный и старинный, так писали при Екатерине Великой или даже при Петре I.

Обещанная ранее отмена смертной казни отложилась. Для исполнения наказаний Пестель повелел внутри К.Г.Б. особый приказ основать — Расправное Благочиние, призванное к решению дел, по маловажности своей могущих затруднить судебные места Государственного Правосудия и не требующих точности судебного обряда, с немедленным исполнением приговора злоумышленникам.

А что может быть проще разбирательства о противлении Верховному Правлению? Какая требуется точность? Не собирать же присяжных по пустяку. Росчерк пера — и в Сибирь, ежели бунтарю повезёт отделаться столь незначительно.

Строганов представить себе не мог на посту главы Вышнего Благочиния личность более соответственную замыслам Пестеля, нежели Бенкендорф.

— Гутен таг, майн фюрер! — при виде нового начальника в здании Благочиния на Лубянской площади тот вытянулся как в высочайшем присутствии.

Очевидно было, что закоренелый служака, на одиннадцать лет старший, не сгорает в восторге от пребывания над собой свежеиспечённого обер-фюрера. Он сам на то место заглядывался и, понятное дело, Строганову не обрадовался. Точно так же Александр Христофорович не любил прежнее начальство, особенно императора Александра I, упорно не видевшего графские таланты. И Пестеля не жаловал, таланты Бенкендорфа признавшего, но недооценившего. А раньше французов ненавидел, оттого бивал их геройски в Отечественную войну. Почему-то лучшие жандармы получаются из личностей, которые никого не любят и сами не любимы никем.

Строганов важно опустился в кресло, давно и тщетно облюбованное Бенкендорфом, потребовав доклада. Тот снова вытянулся во фрунт, что новобранец перед унтером, и по пунктам доложил недельное исполнение службы.

— Айн. Раскрыто бунтов противозаконных, вооружённых, во вред Республике направленных — четырнадцать. Цвай. Разогнано обществ злоумышленных, собраний запрещённых, несущих всякого рода разврат и в души разброд, тридцать семь. Драй. Лихоимств да корыстолюбия в частях Правления изобличено девяносто восемь.

— Отчего ж не сотня, Александр Христофорыч?

— Девяносто семь в разнарядке, Александр Павлович. И так бывает, что на службе Правлению на отдельных постах раз в две недели стяжателей садим в острог. Новый лишь к делам приступит, его снова в острог.

— Понятно…

Строганов был ошарашен. Он сознавал, что без твёрдой руки порядок в державе не поставить, одно только путешествие от Польши до Москвы на многое раскрыло глаза. А как относиться к общей картине российских беспорядков, нарисованной ляйтером Вышнего Благочиния? И насколько заведённые дела соответствуют правде, тем более — Вышнее Благочиние хватает людей по разнарядке, а не по свидетельствам виновности. О Господи, что это делается… В какую круговерть он влез по своей воле?!

Невзирая на замешательство начальства, Александр Христофорович продолжил:

— Тайный розыск доносит, мой фюрер, что писаки наши угомониться никак не желают. И пишут, и пишут, и пишут. Революция им не нравится, строгость мер лишнею обзывается. Думаю так: гражданам вредно правительство обсуждать. Поверите ли, Александр Павлович, искренне в толк не возьму, что потребно сим бумагомаракам.

— Понимаю, — глава К.Г.Б. рассеяно глянул письменный рапорт Бенкендорфа, от количества ошибок в коем лицейский наставник упал бы в беспамятстве. — Давайте уж по-немецки, герр генерал. А куда смотрит Государственный приказ печати и культуры?

— Осмелюсь доложить, его голова господин Дельвиг есть лицо поверхностное и безответственное. На циркуляр об упорядочении книгоиздательства и укорочении вольнодумства отмахнулся лишь, что загружен нынче подготовкой полного собрания сочинений вождя; иными авторами заниматься ему недосуг.

— Вот как. Кто же, по-вашему, ныне особенно вреден?

— Как обычно, мой фюрер, некто Пушкин. Извольте почитать его пасквиль про бунтовщиков против революции, коих вождь помиловал, петлю ссылкой заменив.

В доносе Тайного розыска, тщательно переписанном на русском языке, содержалось стихотворение, которое мятежный поэт зачитал на одной из разогнанных злоумышленных сходок.

Во глубине сибирских рудХраните гордое терпенье,Не пропадёт ваш скорбный трудИ дум высокое стремленье.Оковы тяжкие падут,Темницы рухнут — и свободаВас примет радостно у входа,И братья меч вам отдадут.

— Печально, — заключил Строганов, соображая, как отвлечь внимание подчинённого от несомненно талантливого поэта, вдобавок — доброго знакомого по Питеру. — А ведь так хорошо начинал Александр Сергеевич. Здесь же каждая строчка дышит Вандеей и контрреволюцией. Особенно про меч. Явный призыв к свержению Верховного Правления.

— Так точно. Возмутительно.

— Знайте, Александр Христофорович. Вольнодумство и якобинство хороши только один раз. Ни одна держава не вынесет революции каждый год. Французы убедили нас, мы не повторим их ошибок. С нас хватит декабря двадцать пятого года, и больше никаких революционеров, — он видел, что каждое слово попадает точно в цель бекендорфовой души, снимая малейшие сомнения в приверженности начальства делу Пестеля. — Кстати, как там другие смутьяны поживают? Я про иудейский вопрос.

— Прошу простить, — Бенкендорф метнулся в канцелярию и наказал доставить еврейскую папку. Доклад по памяти не был сильным его местом. — Вождь державы повелел создать специальные огороженные поселения на юге Малороссии для некрещёных. Там ныне расквартированы двадцать тысяч внутренней стражи под началом генерала Дубельта.

Глава Вышнего Благочиния замер в ожидании ответа, высокая чёрная глыба в мундире, подобном пестелевскому, но с меньшим числом побрякушек. Как бы ни был он хорош на своём месте, где острый ум вреден, а главное — нюх и хватка, внешний вид генерала удручал. Он совершенно зря под стать верховному вождю зарастил губу чёрными усами, без которых отлично обходился в войну двенадцатого года; потную лысину Александр Христофорович тщетно пытался прикрыть, зачёсывая на неё редкие чёрные кудельки, росшие над ушами. Разве что остричь его налысо под каторжанина, вздохнул про себя Строганов и уточнил:

— И как дело продвигается?

— Трудно, мой фюрер. Евреям Палестину обещали, да только там Османская империя. Никто добром принимать их не хочет. Государь повелел дать оружие и в Палестину отправить, страну иудейскую себе отвоёвывать.

— Мудрое решение, — заключил Строганов, представивший Чёрное море и восторг османских властей при виде каравана судов с евреями, кочующими к Палестине через Босфор. — Новое дело всегда такое — трудное. Лучше пробовать, ошибившись, чем по русскому обычаю на печи лежать и годами разглагольствовать, отчего не хочется за ту работу браться.

— Дабы не было мора среди евреев, государь наш постановил собирать их да работу им придумать в лагерях концентрации, чтоб плоды их труда на продукты менять.

— Вот как? Но евреи не всякий труд приемлют. Им бы торговлю, ростовщичество, мелкий промысел на худой конец. Да-с… Я подумаю, как ускорить процесс, — пообещал Александр Павлович заместителю. — Вернёмся к поэту. Ваши предложения?

— Какому поэту? — удивился Бенкендорф, и Строганов понял, что сплетни о короткой памяти Александра Христофоровича не на пустом месте выросли.

— Не важно. Смутьяном я сам займусь.