Во славу русскую

Глава 24

24

Овеянный славой и почитая себя самого наравне с Суворовым, князь Паскевич вернулся в Гомель, получив в Москве полагающуюся толику восхвалений и наград. Аграфена Юрьевна встретила его как всегда — ровно и приветливо, но не более. Здесь же гостил Федя Достоевский, в отличие от князя он чувствовал себя потерпевшим разгром: Полин вышла-таки замуж, предпочитая военного врача, куда более успешного.

Литератор, отвергнутый и другими местными барышнями, несколько остыл, однако причислил себя к особам чувствительным, нервическим и глубоко несчастным, вдобавок — exalté(20). Созданный образ помогал сочинять ему, а первые напечатанные рукописи принесли некоторый успех. Впрочем, по мнению фельдмаршала, в основном у таких же ветреных и неуравновешенных господ.

(20) Экзальтированным (фр.)

Приехал и Владимир Руцкий. Семья собрались на веранде дворца над Сожем. Как центр домашнего уюта, здесь стоял круглый стол, покрытый чистой скатертью, на нём торжественно возвышался огромный фарфоровый кофейник, полный ароматного шоколада, окружённый чашками, графинами с сиропом, бисквитами и булками. Французский повар Луи по старости лет больше не сопровождал Паскевича, радовал свои искусством только в Гомеле. В выпечке он был особенно силён. Как это всё отличалось от спартанских походных шатров, захваченных прусских усадеб со следами поспешного бегства хозяев, прохладной и сырой, несмотря на тёплую июньскую погоду, кёнигсбергской резиденции короля…

Шутка ли, в этом году фельдмаршалу шестьдесят. Мало ещё морщин, потому что лицо, как у всех полноватых людей, разгладилось изнутри. Усы и бакенбарды топорщились дерзко, а лысина не посмела нарушить великолепие кудрей, чуть подёрнутых серебряным отливом. Правильнее — стальным, недаром же внемлет славословиям не кто-нибудь, а главнокомандующий самой мощной армией в мире, миролюбиво сидящий с шоколадом в чашке. И походка даже после шоколаду, кофию и сладостей — твёрдая, мужская, не стариковски-семенящая. Но уж больше тянет на покой. Добытой славы хватит на три жизни. Он достиг всего, чего хотел, о чём мечтал — добрая семья, достаток, репутация, положение. Стоит и о мемуарах подумать; чем он хуже Румянцева и Кутузова?

Благостное состояние души и тела, столь любезное немолодому фельдмаршалу, сохранялось недолго, безжалостно нарушенное через три дня. Не нарочно, совершенно не желая быть невольным свидетелем, он подслушал разговор меж пасынком и женой, хотел уйти или вмешаться, но не сделал ни того, ни другого. Только сидел, печалился и покусывал кончик седоватого уса.

Маленькая зала, близ которой он опустился на стул, выходила дверью на галерею. Отсюда открывался чудесный вид на реку, потому Аграфена Юрьевна предпочитала её другим. Иван Фёдорович приготовился в удовольствие почитать книжку новомодного сочинителя Владимира Одоевского, о коем шла молва с восхвалением его глубокой проницательности в непознанные дебри бытия окружающего и потустороннего.

«Во все эпохи душа человека стремлением необоримой силы, невольно, как магнит к северу, обращается к задачам, коих разрешение скрывается во глубине таинственных стихий, образующих и связующих жизнь духовную и жизнь вещественную…»

Вот же афедрон! Изысканный в светском общении, наедине с собой князь позволял крепкие словечки (21). Но повод был — для известности нужно заслужить славу в бою, рисковать своей персоной и товарищами. А какой-то писака, мнящий себя таковым лишь потому, что может связать пяток-другой фраз на языке Пушкина, такую же популярность обретает, тиснув книжонку с многозначительными и непонятными образами.

(21) Что говорит о его благовоспитанности. Афедрон — всего лишь старинное название пятой точки. Обычно военный люд предпочитает выражаться более определённо.

Навести критику на Одоевского, кстати говоря — не слишком справедливую, он не успел. Из залы донеслись тихие голоса продолжающегося разговора. Судя по всему, не сегодня начатого.

— Ты не справедлив, Володя. Он добр, порядочен, честен. Он тебе был как отец.

Паскевич отложил книгу и насторожился. Подслушивать дурно, тем более речь явно о нём, но…

— Да, матушка! Именно — как отец. Настоящего-то нет…

— Успокойся. Ты же знаешь…

— А сегодня я снова увидел человека с жутким лицом. Как тогда, на Пасху! Но он был одет хорошо, не просил подаяния.

— Что? — голос Аграфены Юрьевны ощутимо дрогнул. — Ты уверен?

— Сейчас скажете, маменька, как обычно — мало ли на свете похожих людей. Но он точь-в-точь как папа!

— Ты же не видел его много лет!

— Он слишком похож на портрет, что стоит на комоде в вашей спальне, и на который вы смотрите каждый день.

Князь вскипел от злости. Какого дьявола Руцкий снова припёрся сюда? Меж тем, Владимир продолжил.

— Иван Фёдорович со всех сторон положительный, спору нет. Но он какой-то… не настоящий. Потому ты его и не смогла полюбить. Сейчас невозможно важный приехал. Победитель, затмил славу Суворова и Кутузова, — Володя весьма похоже передразнил уездных прихлебателей. — А сам даже Фермора не стоит, Кёнигсберг не захватил!

Зато сыночек стоит отца, возмутился Паскевич, почувствовав, какую змею пригрел на груди. А как злорадствует, неблагодарный! В 1758 году генерал Фермор походя занял прусскую крепость, оставленную войсками, главные битвы Семилетней войны прошли совсем в других местах, и её героем стал Румянцев. Англичанина забыли почти, а имя Паскевича за один только Крым запомнят на века!

— Потерпи, — попробовала увещевать его мать, не предприняв попытки вступиться за мужа. — Et puis après (22), пусть не смог он завоевать всю Пруссию, это не имеет значения в делах домашних. Лучше ещё расскажи о человеке с обожжённым лицом.

(22) Ну и что же (фр.)

Последнего фельдмаршал уже не выдержал. Он яростно отшвырнул невиновного Одоевского и удалился, ничуть не заботясь, услышала ли жена его шаги, догадалась ли о подслушивании разговора.

Боже, ну где справедливость? Что собой представляет Руцкий? Он — совершенно не тот, что геройски воевал в Крыму; достаточно вспомнить убийство англичан ради сбережения репутации, а даже не из мести за Фёдора. Но соперничать с покойником — бесполезно, он в ранге иконы или языческого идола. А живой… живого предъявить нельзя. Если он сам не предъявится.

Аграфена Юрьевна ничего не узнала или не подала виду, что знает — Паскевич подслушал тот разговор, Владимир вёл себя вежливо и отчуждённо как раньше. Князь зачастил на променады, выстукивая тросточкой по тротуарам некий незамысловатый ритм, но графа не встретил и не обнаружил никаких следов его пребывания, хоть и прятаться тот не имел резона. А затем, чувствуя себя преданным и одиноким, князь прервал короткие вакации и направился в Москву, справлять и далее должность Военного министра. В начале седьмого десятка жизни у него нет другого занятия.

Быть может, он несколько переменил бы мнение, коли имел бы терпения дослушать объяснение матери и сына.

— Если это он — нет ему прощения. Он, живой, обрёк меня на безотцовщину, тебя на жизнь с нелюбимым мужчиной. Когда я был меньше, не видел отца. Теперь взрослый, и он мне больше не нужен. Вы вложили в меня главное, мама, — Владимир схватил её за руку и горячо продолжил. — У нас вдосталь денег. Я добьюсь всего, чтобы ты гордилась мной. И мне не нужен отец — ни покойный герой, чей портрет у вас в спальне, ни несчастный с ужасным лицом, ни заносчивый приёмный. Только вы, матушка, моя единственная семья да сёстры.

— Конечно, милый.

В этом возрасте сыновья, особенно единственные, боготворят матерей, а в детстве раннем клялись: я вырасту и женюсь на тебе. Потом приходит ветреная красотка, и родная кровинушка вдруг забывает о матушке, готова на любые сумасбродства, от самоубийства до женитьбы. И мать терпит, принося в жертву нечто выстраданное, сокровенное. Оттого столько хлопот относительно выгодной партии. Женщины теряют сыновей и пытаются сами управлять своей трагедией; каждый раз — это битва, почище Аустерлица, только мало кто оценит сии победы и поражения. Никто кроме матери, проводившей сына, не поймёт, как кровоточит разбитое сердце.

А избавление от образа отца — то же отрицание устоев и традиций, дань молодости. Пройдёт или сменится равнодушием.

Но этого Паскевич не услышал, не узнал и не дошёл своим умом. Он не соперник призраку Руцкого, и тот тоже остаётся не у дел. Сильнее Володи Аграфена Юрьевна никогда полюбит другого мужчину.

***

Новый революционный взрыв затронул и Россию. Казалось тогда, что европейские королевства и империи в одночасье падут как карточные домики, будто народы сговорились в безумии, одновременно решив восстать против своих государей.

Как истукан, немой народПод игом дремлет в тайном страхе:Над ним бичей кровавый родИ мысль и взор казнит на плахе…

Владимир Федосеевич Раевский, сосланный Расправным Благочинием в Сибирь за противление властям Верховного Правления, возвращённый и обласканный при Николае, вдруг снова вспомнил якобинские порывы молодости, начал бурно плодить бунтовские вирши, призывая россиян на баррикады… Против кого или чего? Не важно, главное — чтобы на баррикады.

В России накал страстей быстро угас. Недовольные господа, подобные Раевскому, покинули места обжитые и отправились за Урал с лишением чинов и званий. Досрочный роспуск Думы, выборы и частию сменённое правительство создали видимость обновления власти, на том всё и успокоилось.

Новый Государь Австрийской империи Франц-Иосиф, заместивший прежнего главу Габсбургского дома и оттого имевший право заявить: я не объявлял России войну, в начале следующего года запросил о помощи. Паскевич призвал поддержать венгров и славян, раздавив Австрию и навсегда избавившись от угрозы со стороны юго-запада. К своему крайнему удивлению он узнал, что император решил пойти навстречу Францу-Иосифу, и Дума согласилась.

Весной 1849 года мощная русская армия вторглась в Богемию и Мадьярию, заставив мятежников сложить оружие при виде несомненного превосходства экспедиционного корпуса. Вскоре утихли выступления балканских славян, они предпочли не дожидаться появления русских «освободителей». Несколько досадуя, что решил исход противостояния в пользу совсем не той стороны, что велела совесть, фельдмаршал на белом коне и в сопровождении гусарской бригады вступил в Вену.

Сиял август, музыкальная столица Европы встретила русского командующего с обожанием. На склоне лет Паскевич уж не думал, что будет вводить победоносное войско в столицу другого государства, а празднично одетые барышни радостно махать ему зонтиками. Капелька бальзама упала на его тщеславие, оттого на душе стало приятнее.

Понеслись недели приятной светской жизни, пока русская армия чудовищным кулаком нависла над центром Европы, словно вопрошая: кого ещё укоротить? Победоносные бронеходы, одного только вида которых достаточно для устрашения целых стран, затаились у станции вновь построенной железной дороги, соединившей Вену с Прагой и Варшавой, то есть со всем европейским миром, отныне опутанном рельсами. Нет силы, чтобы воспрепятствовала им выгрузиться с железнодорожных платформ под Берлином или Парижем.