Оставаясь в меньшинстве

Бабушка Женя и я

Бабушка «выскакивала» в магазин и обратно по несколько раз в день. Она была в очень хорошей форме для этого вида «спорта». Невысокого роста, худощавая, энергичная, всегда очень аккуратная, мало ела, следила за собой. Мы с дедушкой ей помогали, втроем пешком ходили на Черемушкинский рынок — там покупали овощи и фрукты, тащили домой тяжелые сумки.

А на полпути от дома до рынка, на Ломоносовском проспекте, стояла чебуречная «Ингури». Это было типовое двухэтажное здание, такие в народе из-за больших стеклянных окон называли «стекляшками». На втором этаже был кавказский ресторан, казавшийся мне тогда шикарным, а на первом — обычная столовка, где за чебуреками тоже надо было стоять в очереди. Зато отстоял, купил и сразу съел! Какими же вкусными они казались! Спустя годы, уже студентом, я поднимался с друзьями и на второй этаж — в ресторан. Там мы заказывали и чебуреки, и шашлык…

Еще бабушка Женя была носительницей еврейской традиции в нашей семье, как минимум — в приготовлении пищи. Она росла в белорусском местечке, где и научилась кухне восточноевропейских евреев. Гефилте фиш, цимес, гусиное горло, редька с гусиными шкварками, паштет из куриной печени, форшмак. Мое любимое детское блюдо — куриный бульон с клецками из мацы.

Говорят, что когда-то мацу пекла мама бабушки Жени — прабабушка Злата. Но я ее застал уже совсем старенькой. У нее была болезнь Альцгеймера, она тяжело уходила… А мацу я до сих пор обожаю и готов ее есть хоть каждый день!

Бабушка Женя в молодости была красавицей. Мама моя рассказывала, что у бабушки был прекрасный голос, она хорошо пела и даже выступала с хором художественной самодеятельности. Дед всегда смотрел на нее с восторгом. И жили они всю жизнь в любви и согласии. Не помню никаких скандалов, даже голос друг на друга не повышали.

Бабушка, как беспартийная большевичка — так в годы советской власти называли тех, кто в Коммунистическую партию не вступил, но вполне разделял господствующие в стране идеологические взгляды в повседневной жизни, держалась от политики подальше, вражеские голоса, то есть западные радиостанции, не слушала, совершенно искренне верила в коммунистические идеалы и считала, что человек человеку друг, товарищ и брат. Она всегда была готова поспешить на помощь друзьям и родственникам, навестить больных — дома ли, в больнице… Или оббегать пол-Москвы в поисках нужных лекарств, которые, естественно, тоже были дефицитом.

Баба Женя для меня — образец чистого, бескорыстного человека. И хотя я к тем «коммунистическим идеалам» отношусь скептически, всегда вспоминаю бабушку, когда пытаюсь кому-нибудь помочь…

Смерть деда и бабушки стала для меня настоящей трагедией. В последние годы своей жизни дедушка Моня все больше и больше мучился астмой. Думаю, это следствие профессиональной деятельности. Скорее всего, надышался на испытаниях ракетным топливом, в состав которого входят крайне опасные компоненты. Дед пытался лечиться, но астма прогрессировала. В Москве он задыхался и кашлял, а летом уезжал в Феодосию, где море и степь, и все моментально проходило. Но решиться на окончательный переезд в Крым дед не мог. Сейчас я думаю, ему бы очень подошел иерусалимский воздух. Но тогда даже мечтать об этом было нельзя.

Болезнь не отступала, и в конце концов перешли на лечение гормонами. И те за несколько лет его просто убили. Тогда еще не было современных суперстероидов, лечили его преднизолоном. Начались отеки, одышка. Астма отступила, но из-за гормонального лечения начала развиваться миеломная болезнь — это рак костного мозга. Пытались лечить дома, несколько раз забирали в больницу. Но даже транспортировка кончалась переломами. До сих пор безумно больно вспоминать. Он мучился почти полтора года. Просто уходил на наших глазах. Последние шесть месяцев были самыми мучительными. Когда родилась моя первая дочь Ира, мы не смогли показать ее прадеду. Пятнадцатого января 1979 года он умер, не приходя в сознание…

Бабушке тогда было шестьдесят восемь. По нынешним временам совсем немного. Но после похорон она стала ходить, почти задевая носом землю, будто с грузом на плечах. Уход самого близкого и дорогого ей человека просто согнул ее дугой…

Я сохранил от деда две вещи. Первая — это серебряный портсигар с рельефом Медного всадника на крышке и с дарственной надписью от сослуживцев. А вторая — часы «Полет» на пятидесятилетие — золотые, тонкие, механические, тоже с дарственной надписью. Их я с собой из России увез, а награды и орденские книжки до сих пор в Москве.