Петр I. Материалы для биографии. Том 1, 1672–1697

В донесении другого агента сообщается, что переговоры о свидании велись князем Черкасским, который был послан к обер-президенту и был представлен последним курфюрсту, и приводятся другие детали и подробности эпизода. За царем была послана карета обер-президента; государи выпили шесть стаканов венгерского. Этому агенту удалось — и он ссылается на слова обер-президента фон Данкельмана — узнать также и содержание разговора царя с курфюрстом, которое он и излагает. «Этот разговор, — читаем в донесении, — насколько рассказывает г. президент, был о разных предметах, и главным образом о мореплавании, к которому царь имеет особую склонность; имея только малые тридцатипушечные суда, он высказал желание отправиться в другие страны посмотреть самые большие корабли и в заключение поблагодарил его светлость за присланных ему бомбардиров, в особливости обозначая имя и способности каждого из них. Его светлость осведомился у него, хорошо ли он устроился и доволен ли он помещением и содержанием, о чем сам он (царь) приказывал, на что он отвечал на голландском языке: „Я не забочусь об еде и питье, слово дороже всего этого“. Его светлость также спросил, позволительно ли ему (курфюрсту) будет отправиться в Московию; царь по этому поводу высказал большое удовольствие с особливым желанием, чтобы курфюрст совершил это путешествие. Затем последняя здравица была за тех, которые с большим пылом ведут войну против турок, как, по его словам, ведет он, пройдя ради этой цели сто лье пешком во главе своих войск. На этом окончив свидание, царь простился. При этом со стороны курфюрста никого не было, кроме принца Гольштейнского, генерал-комиссара, президента, маршала и обер-камергера»[769].

На другой день, 10 мая, вечером курфюрст также запросто хотел отдать царю визит; но он отложил это посещение и просил курфюрста позволить ему сохранять свое инкогнито. Геемс заканчивает свое донесение сообщением, что Петр собирается пробыть некоторое время в Кенигсберге вместе с посольством, которое ожидают со дня на день, и неизвестно, отправится ли он от курфюрста к императору; что, как рассказывал обер-президент Данкельман, царь питает особую симпатию к императору, а также к другим европейским государям, но не расположен к французам и туркам[770].

12 мая царь посетил загородный замок Фридрихсбург, обозревал укрепление, арсенал и церковь. «Позавчера я имел честь с комендантом Фридрихсбурга сопровождать царя вокруг этой крепости, в арсенал и местную церковь», — пишет от 14/24 мая кто-то из лиц, находившихся тогда при царе вместе с комендантом. Письмо попало в руки тайного венецианского агента и в выдержке было сообщено венецианскому послу Рудзини. «Он все осматривал, говорил обо всем с большою проницательностью, сработал кое-что в арсенале, что показывало его наклонность к военному искусству. Он отличался чрезвычайной физической силой. Осмотр закончился выпивкой с ним в помещении коменданта, и царь, найдя там портреты курфюрста и государыни, быстро узнал портрет его курфюршеской светлости курфюрста и, пристально вглядываясь в портрет курфюрстины, спросил, похожа ли она на нем. Затем он спросил портрет его светлости покойного курфюрста, но его там не было». В другом подобном же письме, датированном из Кенигсберга тем же числом 14/24 мая и также попавшем в руки венецианских агентов, сообщается о первых днях пребывания царя в этом городе и приводится описание его внешности, свойств характера и вкусов: «Он хорошо сложен, высок ростом, но не очень опрятен в одежде; довольно рассудителен, но время от времени обнаруживается в его действиях что-то варварское. На прошедших днях он за столом сильно побил кулаком одного из своих придворных, который не сразу выпил за здоровье его курфюршеской светлости. До сих пор нельзя сказать с уверенностью, куда направится его путь. Говорят, что он поедет посмотреть войска в Брабант. Его посольство, которое еще не прибыло сюда, должно ехать в Вену. Есть малонадежный слух, что и он отправится туда же, но более всего он желает видеть Венецию и Амстердам ради морского дела. Он так увлечен мореплаванием, что не желает путешествовать иначе как водою. Эту ночь он спал на маленькой яхте, а сегодня станет на якоре перед домом его курфюршеской светлости, называемым Фридрихсгоф, построенном на берегу Прегеля. Если бы у него сегодня не постный день, он приехал бы обедать к его светлости (!)… Говорят, что он заказывает в Кенигсберге немецкое платье как для себя, так и для свиты, чтобы его менее узнавали во время путешествия»[771].

Сохранился документ, показывающий, чем Петр, так тщательно охраняя свое инкогнито, занимался в Кенигсберге в ожидании посольства, а затем и после его прибытия. Это — аттестат, выданный ему главным инженером прусских крепостей подполковником Штейтнером фон Штернфельдом, присланный царю уже впоследствии, по возвращении его в Москву. «Я, Генрих Штейтнер фон Штернфельд, — читаем в аттестате, — Священной Римской империи благородный дворянин, его пресветлости курфирста Бранденбургского над главною и полевою артиллериею благоучрежденный подполковник, над всеми крепостями Прусского княжества верховный инженер, свидетельствую, что предъявитель сего московский кавалер, именем господин Петр Михайлов, в минувшем году был здесь, в Кенигсберге, благоизволил дать мне знать, что желает он изучить огнестрельное искусство, в особенности метание бомб, каркасов и гранат, под моим руководством и наставлением. Я тем охотнее согласился удовлетворить его желание, что видел в нем высокопохвальное рвение к столь необходимому искусству, которым опытный офицер может заслужить благосклонность высоких монархов, и при первом разговоре с немалым удивлением заметил, какая понятливая особа ищет моего содействия. Начало предвещало доброе исполнение, и я тем ревностнее, без потери времени, как здесь, в Кенигсберге, так и в приморской крепости Пилау, ежедневно благоупомянутого господина Петра Михайлова не только в теории науки, но и в практике частыми работами собственных рук его обучал и упражнял; в том и другом случае в непродолжительное время к общему изумлению он такие оказал успехи и такие приобрел сведения, что везде за исправного, осторожного, благоискусного, мужественного и бесстрашного огнестрельного мастера и художника признаваем и почитаем быть может, в чем сим свидетельством явственно и непреложно удостоверяю. Посему ко всем высшего и низшего звания, всякого чина и состояния лицам обращаю мое покорнейшее, подданнейшее, послушнейшее служебное и приятное прошение — того прежде помянутого господина Петра Михайлова признавать и почитать за совершенного, в метании бомб осторожного и искусного огнестрельного художника, и ему, во внимание к его отличным сведениям, оказывать всевозможное вспоможение и приятную благосклонность; за что я со своей стороны буду признателен. Для подлинного удостоверения сие свидетельство я подписал собственною рукою и наивяще укрепил своею фамильною шляхетною вислою печатью. Дано в Кенигсберге в Пруссах, 2 сентября 1698 года»[772].

Лейбниц, очень интересовавшийся путешествием Петра, в письме к одному из придворных герцога Антона-Ульриха Вольфенбюттельского, но предназначавшемся собственно для герцога от 31 мая (ст. ст.) из Ганновера сообщил некоторые подробности о пребывании Петра в Кенигсберге в ожидании послов и некоторые черты его характера, черпая сведения из тех известий, которые приходили в Ганновер. «Что касается царя, — пишет он, — то по последним донесениям ему в Кёнигсберге продолжают оказывать все возможные почести, насколько позволяет его инкогнито. Курфюрст угощал его в увеселительном доме. С ним кушали: курфюрст, маркграф, князь Гольштейн-Бек, обер-президент, его брат кригскомиссар и немногие другие. Царь был очень весел и очень свободно со всеми говорил.

Он отзывался с одобрением о мягкости, господствующей в этих странах, и порицал жесткости, своей страны. В течение нескольких часов он прогуливался с курфюрстом в саду. Услышав нескольких гобоистов, он начал играть, и было заметно, что он кое-что усвоил. Он также бил в барабан лучше, чем это делал в Вольфенбюттеле граф Книпгаусон. Он отличается большой любознательностью и живостью, препятствующей ему оставаться спокойным. Вот почему было так трудно снять с него портрет, впрочем, это удалось, и изображение довольно похоже. Когда один из его дворян довольно тяжко провинился, он ему сказал: если бы мы были в Московии, тебе бы был кнут, но здесь мы в стране мягких нравов, и я тебя прощаю. Наконец, прибыли трое из его послов»[773].