Ролан Барт. Биография

Профессор

Репутация Барта-профессора окончательно сложилась. Она тоже делает свое дело. После пребывания в Марокко он почти никогда не ограничивается преподаванием в Практической школе высших исследований. В 1971–1972 годах Барт соглашается занять должность приглашенного профессора в Женеве, куда ездит два раза в неделю, в понедельник и среду. Там он встречается со своими давними друзьями, Жаном Старобинским и Жаном Руссе, по инициативе которых был приглашен. Он повторяет семинар по новелле Эдгара По «Правда о том, что случилось с господином Вальдемаром» и предлагает новый курс по «Бувару и Пекюше». Завязывает дружбу со студентами, в частности с Пьером Прентки, блестящим ученым, который очень увлечен преподаванием Барта и надолго останется с ним связан, с Жаном-Люком Буржуа; многие из них приглашают его по вечерам к себе на ужин в Женеве или в ее окрестностях. Он знакомится с Бернхардом Бёшенштайном, специалистом по Целану и Гёльдерлину. Барт также пользуется случаем, чтобы выступить в Политехнической школе Цюриха. Ему нравится в Швейцарии, и впоследствии он иногда туда возвращается, даже не имея особых обязательств, только для того, чтобы повидаться с друзьями, и ради некоторых радостей жизни. Может быть, он также воспоминает о годах, проведенных в Лейзене: в 1972 году он заезжает туда, будучи в Женеве.

В том же году Барт был приглашен в Лилль на семинар Жана Боллака и в Страсбург исследовательской группой Жана-Люка Нанси и Филиппа Лаку-Лабарта. Он также участвует в знаменитом коллоквиуме в Серизи-ла-Салль, посвященном Батаю и Арто, организованном Филиппом Соллерсом. Его выступление посвящено Батаю, но в то же время это первый анализ по принципу «для-меня», опирающийся на прочтение Ницше: что такое текст Батая для меня, текст, который я бы сам захотел написать[982]. На следующий год Том Бишоп просит Барта прочитать курс в парижском филиале Нью-Йоркского университета, и он будет вести этот курс параллельно со своим семинаром в Высшей школе практических исследований и на ту же самую тему («Лексика автора»). Как почти каждый год, в 1973 году он снова едет с выступлениями в Италию. В 1974 году, который оказался разделен надвое поездкой в Китай, он продолжает параллельно вести курсы в Практической школе высших исследований и в филиале Городского университета Нью-Йорка (SUNY) в Париже, а в феврале выступает в нескольких английских университетах, в Лондоне, Оксфорде, Кембридже, куда его пригласил Франк Кермод. Барт размышляет о своих опытах по передаче знания, оттачивая форму, которая привлекает его больше всего – форму небольшого семинара. В конце 1974 учебного года, подводя вместе с аудиторами Практической школы высших исследований итоги своих изысканий по лексике автора, он сравнивает рецепцию одного и того же курса в двух разных местах. Студентам Городского университета он тоже предложил выбрать слова для «Глоссария», с которым далее будет вестись работа на семинаре. Барт ощутил сопротивление и непонимание со стороны американских студентов, которое он объясняет тем, что студенты-иностранцы, приезжая учиться во Францию на год, ожидают, что им будут излагать метод или жанр критики, «а не слово-мысль: они мало обращаются к телу автора, к телу, которое пишет», и курс не оправдывает ожидания «изложения и демонстрации применения якобы авангардного (пока еще) метода на примере классического автора»[983]. Можно себе представить, насколько сбитыми с толку почувствовали себя студенты, ожидавшие готовых рецептов применения методов структуралистского анализа, когда столкнулись с играми, предложенными Бартом в том году: он отказывается делать из семинара пространство для повторения известных вещей или передачи утвердившегося метода, но постоянно направляет его в сторону эксперимента.

После того как были посмертно опубликованы курсы Барта в Коллеж де Франс, затем несколько курсов, которые он читал в Практической школе высших исследований, нынешняя эпоха смогла уловить уникальный характер его преподавания. Его практика «семинара», проходящего в непрерывном диалоге с несколькими избранными студентами – с 1972 года он ведет диалог со слушателями маленького семинара и выступает один перед студентами расширенного семинара – позволяет ему превратить педагогическое пространство в настоящую лабораторию. Это лаборатория для его книг («S/Z», «Ролана Барта о Ролане Барте» и «Фрагментов речи влюбленного»), которые становятся площадкой для первых экспериментов с устной речью. Речь расходится, рассеивается, прежде чем ее подхватит письмо, и искусство фрагмента отчасти происходит именно из этого. «Семинар занимает очень важное место в моей жизни уже пятнадцать лет, но, помимо этого, я приписываю ему тесную, хотя и загадочную связь с письмом»[984]. Курсы – это не просто преддверие книг: они образуют подготовительное пространство, мастерскую, где мастер объясняет, что речь идет об отчасти мифологическом слове, имеющем до некоторой степени пролетарский оттенок, указывает на популистский характер исследований. Но тем не менее это полезное слово, потому что оно отсылает к «коллективному месту работы над материалом с его рабочим „беспорядком“, стружкой и т. д.». Непохожий ни на кузницу, ни на ателье краснодеревщика, курс представляет собой скорее ткацкую мастерскую: «Это делается вместе, но общую картину как следует не видно; работа идет сзади, с изнанки: все собирается не прямо перед собой, а с забеганием вперед»[985]. Барт также рассказывает о ходе, трудностях, мотивах своей работы, выносит их на коллективное обсуждение, делает поправки с учетом обсуждения с аудиторией. У нас нет аудиозаписей его семинаров по той простой причине, что Барт не разрешал записывать их на магнитофон (в отличие от курсов). Но можно узнать интонацию голоса, угадать ее по некоторым повторам, колебаниям, остротам.

Помимо этого, курсы становятся лабораторией для выстраивания преподавательских отношений. Отказавшись от «семинара-цирка» (где он выступал перед партером, набитым слушателями, в зале, который Практическая школа арендовала на улице Рапп), он стремится не только избегать наставительного тона, но и не выступать в качестве отца – или точнее, матери, присматривающей за «первыми шагами» в самостоятельных исследованиях или размышлениях. Студенты – это прежде всего «друзья». На самом деле отношения бывают разными: с некоторыми он на «ты», с другими – нет (хотя Барт и любит обращение на «вы» «из-за возможности перейти на „ты“, которую оно предполагает»), и его присутствие, его речь, которую все приходят послушать, дают ему особый статус, отдельное место. Но дружба как главный двигатель прежде всего помогает создать маленькую утопию. Принадлежность к этому кружку изменила всех, кто в нем участвовал. Патрик Морье вспоминает о последнем семинаре в Практической школе высших исследований, в котором речь шла о вычеркиваниях. Всех попросили принести один из своих черновиков, объяснить, почему они вычеркнули то или иное слово, пояснить свой выбор. «Подобную утопию было трудно поддерживать, и часто она рушилась под действием насилия, которое в ней присутствовало»[986]. В эпоху, когда разговоры о генетической критике прекратились, когда текст был отделен от индивидуальности автора в результате урока, преподанного самим Бартом, этот жест может показаться странным, и он предвосхищает многие сегодняшние практики интерпретации. Барт требует от всех членов группы наблюдать за своим письмом, избегать ловушки своего отражения в зеркале, делать акцент на негативе. Патрик Морье также отмечает, насколько помещение Школы на улице Турнон с его переплетением лестниц и коридоров, гипсовыми скульптурами, маленькими залами остается привязанным к речи, ищущей себя, к определению пространства, которое Барт хотел сделать трансференциальным пространством. «Единственный вопрос, который я себе задаю и на который не могу ответить: „преподавание“ (и все его трансференциальные инвестиции) отбирает энергию. Отбирает ли оно ее у письма? Можно ли преподавать (или учиться: ясно, что по сути дела это одно и то же) и писать? Приходится ли расплачиваться за преподавание письмом?» Эти отношения между преподаванием и письмом, к которым нужно добавить третье понятие – жизнь, биографию, «я» – находятся в центре курсов. В ницшеанской перспективе Барт защищает точку зрения субъективности как опору для интерпретации: «Что это значит для меня?» Каждому предлагалось задать себе этот вопрос.

Эта манера преподавания порой вызывала острую критику со стороны. Барту ставят в упрек излишне коммунитарный характер его метода преподавания, сходство с Церковью, которая выводит на сцену фигуру «ученика». Говорилось о том, что речи активных слушателей может угрожать подражательность, в результате чего группа начинает говорить на одном языке. Доходило даже до обвинений Барта в том, что он стремится занять властную позицию, которую притворное отрицание лишь упрочивает. Если не считать последнего – лицемерного – упрека, эти аргументы не лишены оснований. Эрик Марти хорошо показывает, что дружба с Бартом вращается вокруг фигур учителя и ученика, и, вспоминая, например, Жана-Луи Бутта, он говорит о «любимом ученике» или о том, кого Барт любил, как в Евангелии от Иоанна. Порой хорошей иллюстрацией может служить средневековый роман: «Учитель сидит среди учеников, расположение которых вокруг него столь же неслучайно, как и расположение рыцарей Круглого стола, включая тонкий момент с наличием пустого кресла»[987]. Такого рода отношения неизбежно приводят на путь подражания. Когда слушаешь радиопередачу, собравшую Барта и его шестерых студентов, или читаешь некоторые выступления на коллоквиуме в Серизи, поражает, насколько сильный отпечаток стиль учителя накладывает на речь учеников[988]. «Семинар выступает как объект тесного сообщничества»[989], – говорит Барт. Однако студенты добровольно соглашаются на это подчинение, и каждый по отдельности чувствует, что переживает особый, редкий опыт, рассматривает семинар как пространство, порождающее различия. «Он принадлежал к традиции, которая не имеет названия, по крайней мере во Франции (поэтому всегда так недооценивают Жана Полана); традиции, которую Де Квинси, также играя на двойном смысле слова sapiens, называет „риторской“ и характеризует как союз интеллектуализма и чувственности через способность к смещению»[990]. Свобода мыслить самостоятельно связана именно с этим диспозитивом, в который включены и желание, и фантазм. Барт использует игру в веревочку как образ циркуляции желания. Эрик Марти рассказывает, как он, пока его не приняли в узкий семинар, мечтал об этом пространстве, воображал себе место, которое мог бы в нем занимать, вплоть до того, что представлял себе расположение столов и цвет стен. «Барт говорит мало. Он просто присутствует. Внимательно слушает то, что говорят его студенты. Единственный реально фантастический элемент – присутствие двух братьев Богдановых. […] Они образуют странную пару. Барт зачарован их идентичной красотой»[991]. Сам легко увлекающийся, Барт заставляет участников семинара увлекаться вместе с ним. Многие сохранили неизгладимые воспоминания об этих занятиях, восприняв их как экзистенциальный опыт, особый момент инициации. Жером Пеньо: «Одной из причин моего присутствия на семинаре было то, что Ролан Барт заставлял меня писать»[992]. Колетт Феллу: «Мы готовились к жизни, как несколько лет спустя в Коллеж де Франс он готовил роман, который так никогда и не написал, который, возможно, думал написать позднее, когда-нибудь»[993]. В этой программе верности семинару есть доля самозабвения и согласия, она требует приостановки других обязательств, непредсказуемости и деликатности. Эрик Марти замечательно описал это самозабвение, представив себя на месте ученика мастера дзен: