Ролан Барт. Биография

Коллоквиум в Серизи

В Серизи происходит триумф «Р. Б.», с этого момента обреченного на большую критическую удачу. То, что в начале было всего лишь «незначительным» обозначением, взятым у Соллерса, чтобы убрать порой слишком двусмысленное местоимение «он», приобретает все черты мифа – мифа «Барт в письме»: Барт и его тексты, Барт, о котором пишут, не принимая во внимание его личность, Барт, который пишет или вот-вот возьмется писать. На коллоквиуме 1977 года обозначение Барта его инициалами уже означает до некоторой степени близкое знакомство с ним. Там он еще не пытается сделать из этого «знакомый код». На худой конец, он мог бы превратить его в псевдоним наподобие Эрте, но написал бы его через h, Herbé (об этом напишет «роман» Филипп Роже). В конце коллоквиума Барт даже упоминает чувство, что его чего-то лишили, к счастью или к несчастью – неясно: «В подражание Дао мы практиковали Вунмин, Воздержание от Имен Собственных, словно бы важной функцией коллоквиума было научить быть свободными от имен. И даже когда имя собственное (мое) произносилось, то, кажется, всегда не напрямую»[1029]. Гостям коллоквиума действительно было предложено использовать Барта и его творчество как «предлог» для изложения их собственных идей: у Барта может сложиться впечатление, что его подчиняют «идолу» каждого. Возможно, он ценит непрямые высказывания как таковые, но только не тот факт, что его делают опорой или инструментом всех языков.

Мадам Эргон-Дежарден еще в 1976 году выразила Барту желание организовать в Серизи коллоквиум, посвященный его творчеству. Она просила его об этом и раньше, но он отказался. На письмо ее дочери Эдит Эргон, посланное 20 января 1973 года, в котором та пишет, что они хотят провести коллоквиум в июле 1974 года, Барт ответил: «Очень тронут… Но честно говоря, я пока еще чувствую себя не готовым к такому коллоквиуму; у меня есть ощущение (возможно, иллюзорное), что у моей работы еще будут новые этапы и что пока еще она недостаточно богата для того, чтобы предлагать ее для коллективного комментария»[1030]. На этот раз он принимает приглашение, чтобы не показаться тем, кто избегает посвященных ему коллоквиумов, но, возможно, еще и потому, что теперь ему кажется, что его творчество получило достаточное развитие, а легитимность достаточно ощутима, чтобы стать поводом для такого мероприятия. Однако Барт ставит одно условие: руководство организацией должно быть поручено одному из его любимых учеников, с которым он познакомился год назад, Антуану Компаньону. Решение вызывает удивление. Компаньону двадцать шесть лет, у него нет никакого опыта организации подобных мероприятий. Барт явно не хочет «выбирать» кого-то из давних друзей, учитывая разногласия или соперничество, которое между ними существует. Он не хочет ставить в привилегированное положение своих соратников ни по Tel Quel (Соллерс, Кристева), ни по Практической школе высших исследований (Женетт, Тодоров, Бремон) или Венсенну (Жан-Пьер Ришар). Студент, которого пока еще никто не знает, кажется ему нейтральным выбором. Кроме того, этот выбор продиктован аффектами. Антуан Компаньон в тот момент – один из его важнейших собеседников. Барт ужинает с ним почти каждую неделю и много рассказывает ему о своей работе, которой его друг добавляет динамизма своей молодостью, увлеченностью литературой и собственными проектами. «В разговоре было невозможно понять, кому именно принадлежала та или иная идея. Барт рассказывал о каком-нибудь затруднении, мы его обсуждали, внезапно он прерывался, открывал блокнот и записывал в нем несколько слов»[1031]. Барт может рассчитывать на преданность, свойственную только ученикам – их образ жизни и собственное творчество еще их не отдалило.

Это решение и в самом деле вызывает удивление. Коллоквиум, проходящий с 22 по 29 июня 1977 года, зияет отсутствующими. Соллерс в последний момент отказывается приехать, нет ни Женетта (который серьезно болен), ни Тодорова, ни Бремона. Кристева тоже отсутствует, но по личным причинам: она только что родила ребенка, и у нее нет времени на коллоквиумы. В любом случае промежуточное поколение, 35–45-летних, которое было близко Барту в 1960-е годы, никак не представлено (за исключением Жака-Алена Миллера, который в силу своей специализации оказался несколько в стороне, и Юбера Дамиша). Зато присутствуют почти одногодки Барта (Жан-Пьер Ришар и Ален Роб-Грийе, оба родившиеся в 1922 году, Франсуа Валь 1925 года рождения) и много студентов (Франсуаза Гайяр, Эрик Марти, Патрик Морье, Контардо Каллигарис, Эвелин Башелье, Жан-Лу Ривьер, Жан-Луи Бутт, Фредерик Берте…). Сотня человек записалась на коллоквиум из любви к его творчеству или просто из желания посмотреть на знаменитость. Как всегда в Серизи, публика очень разношерстная, но все собираются в двойной столовой и ночуют в различных местах усадьбы, в замке, на старой ферме, на конюшне. Как и всех знаменитых гостей, Барта размещают в замке. Почти всю неделю рядом с ним юный студент из Кана, которого никто не знает и который похож на Яна Андреа, рассказывает Эрик Марти: речь о Яне Лемэ (будущем Яне Андреа), с которым Барт познакомился за два месяца до этого. По утрам он отправляется с Антуаном Компаньоном выпить кофе в соседней деревне: это блаженный ритуальный момент отдыха. Каждый вечер Барт звонит матери, которая болеет с весны, ее состояние его очень беспокоит.

Неделя проходит хорошо, несмотря на его волнения, его самый большой страх – страх, что его мать умрет, который в самых разных обличьях преследует этот коллоквиум. «У истоков всего – Страх»: Барт возвращается к этой формуле перед самым своим выступлением. Страх глупости, унижения, страх остаться без защиты, самое главное, этот страх у истоков, на месте и вместо отца, страх конфликта, который, собственно, и является темой его выступления. Кульминацией становится выступление Роб-Грийе. Оно приводит к диалогу с Бартом и столкновению с публикой, превращающему его в самый настоящий хэппенинг (вошедший в легенды той невероятной эпохи, когда большие конференции по гуманитарным наукам еще были аренами схватки). Роб-Грийе справедливо указывает на трудность, лежащую в основе имени Барта, связывая ее не просто с писателем, а с ощутимым присутствием тела в его тексте: «Непрозрачные, подозрительные отношения, в любом случае осужденные любым направлением». Здесь в дружеской форме разыгрывается разногласие, возникшее между ними в 1960-е годы, и Роб-Грийе в данном случае неожиданно ярко исполнил роль критика, того, кто провозглашает смерть автора, а Барту отдал роль романиста:

Это очень сильное вторжение персонажа в текст, ощущение того, что я имею дело с телом, с влечениями, с нечистыми вещами, вероятно, приводит к тому, что этот текст становится просто глашатаем этого тела, что в действительности может вызывать только досаду у того, кто, подобно мне, участвовал во всем этом предприятии по изыманию автора из его текста.

Они поменялись ролями, но Роб-Грийе всегда признает, что Барт обошел его на целый корпус. Новый роман оказался в тупике, и, если в романе может произойти что-то новое, оно будет исходить от «кого-то, кто откажется быть профессиональным романистом». «„Фрагментами речи влюбленного“ ты преодолел не просто общество, но самого себя, шагнув к тому, что через двадцать лет, возможно, предстанет как Новый новый новый роман 1980-х. Кто знает?»[1032] Здесь мы видим все ту же идею, что ум Барта делает его провозвестником будущего, что его противоречия имеют больше перспектив, чем авторитетные заявления или манифесты о современности.

Барт отвечает всем охотно и благосклонно. Он не возражает напрямую, но способен проявить твердость. Например, вопреки сказанному Жаком-Аленом Миллером и Аленом Роб-Грийе, он утверждает, что в его тексте нет его тела, а есть фантазм тела. Он внимательно следит за тем, чтобы никто из присутствующих не чувствовал себя исключенным. Порой ему неловко постоянно находиться в центре внимания, быть предметом разговора. Желание Барта несколько приглушить падающий на него свет чувствуется в аллегории, которую он придумал по случаю: место, называющееся не Серизи-ла-Салль, а Брюм-сюр-Мемуар, Туман-в-Памяти: «Это размышление, которое могло бы иметь некоторые последствия для письма; письмо было бы туманом в памяти, той несовершенной памяти, которая также несовершенная амнезия, это, по сути, и есть поле тематики»[1033]. Туман, уклонение, тайна, упоминавшиеся ранее на коллоквиуме в связи с «Арманс» Стендаля (где тайна не раскрывается), остаются добрыми феями, смягчающими «я» и «для меня» тенью неопределенности.

Первая половина 1977 года, от «Лекции» в Коллеж де Франс в январе до публикации «Фрагментов речи влюбленного» в марте, затем коллоквиума в Серизи в июне, бесспорно, была моментом легитимации. Случившаяся незадолго до смерти его матери, она быстро показывает, насколько тщетна публичная легитимация, когда ее нельзя больше разделить с самым любимым человеком. Личная катастрофа моментально смела все символические преимущества отличия.