Мне как молитва эти имена. От Баха до Рихтера

Но есть и еще одно, вроде бы второстепенное, обстоятельство. Оскар Уайльд написал: «Только поверхностные люди не судят по внешности». В этой шутке — глубокий смысл. Всмотритесь в сохранившиеся портреты тех же Моцарта, Шопена или Мендельсона — какие благородные, вдохновенные лица. А отнюдь не красавец Бетховен!.. Да кто угодно, те же друзья Франца Шуберта. Но не он. Очень маленького (157 см) роста, толстый, нескладный, близорукий, пальцы короткие, лицо полное, круглое, нос тупой и широкий, короткая шея. Может быть портреты не дают о нем верного представления? Нет, вот свидетельство преданнейшего Бауэрнфельда: «Выражение лица в спокойные минуты казалось скорее тупым, нежели вдохновенным /.../ его можно было принять за /.../ крестьянина.» (Это не мешало Бауэрнфельду считать Шуберта «подлинным слиянием идеального и реального».)

Всякий гений — загадка Природы, но с Шубертом она хватила через край! Я сам не вполне верю в то, что собираюсь высказать дальше, — для этого нужно быть убежденным мистиком, а я — сомневающийся. Но выглядит все так, как если бы... Короче, произошла какая-то ошибка на небесах, и искра Божия попала... не в того человека! И с этого момента, то есть со дня рождения, мстительная судьба шла за ним по пятам. Он голодает, но уже в 18 лет пишет «Лесного царя». Судьба вынуждает его влачить полунищенское бремя школьного учительства, но в 22 года он создает «Форейлен — квинтет», к 25 годам фантазию «Скиталец», Октет и «Неоконченную» симфонию. Судьба посылает ему неизлечимую болезнь, но с этой болезнью он прожил бы еще лет 20. Может быть хоть теперь удастся его сломить? Нет, в муках и страданиях он продолжает творить. И вот новый, невиданный по размаху подъем. Перешагнув за 31 год, Шуберт на протяжении нескольких месяцев создает один за другим свои наивысшие шедевры: Симфонию до мажор, Мессу ми-бемоль мажор, Фантазию фа минор, Квинтет до мажор, сонаты до минор, ля мажор и си-бемоль мажор, Кантату «Победная песнь Мириам», новые песни... Вот это было для судьбы уже слишком. И она убила его брюшным тифом, как убила спустя полтора столетия Чайковского — стоило тому перешагнуть свою запретную черту: написать Шестую симфонию.

Мой рассказ был бы неполным, если бы я не коснулся основного, что связано с именем Шуберта, — его музыки. Очень трудная для меня, дилетанта, задача, но отступать поздно — попробую. Собственно, я собираюсь коснуться одной только темы: Бетховен и Шуберт. В ней тоже много загадочного, и, по-моему, неправильно понятого. Известно, что Шуберт чрезвычайно любил Моцарта («О, Моцарт, бессмертный Моцарт! Как много, как бесконечно много прекрасных образов жизни /.../ запечатлел ты в наших душах!») и Гайдна («О, добрый Гайдн, вдохни в меня свое спокойствие и ясность!»), а в последние месяцы жизни до такой степени был захвачен Генделем (любимый, кстати, композитор Бетховена), что меньше чем за месяц до смерти вознамерился брать уроки контрапункта у крупнейшего музыкального теоретика Вены Симона Зехтера (состоялся только один урок). Но главным его кумиром на протяжении всей жизни был Бетховен. Есть что-то фатальное в том, что первый и единственный раз Шуберт увидел Бетховена уже на смертном одре, за год с небольшим до собственной смерти. Почему за столько лет жизни в одном городе эти два гения так и не встретились — из-за чрезмерной робости Шуберта? — допустим.

Биографы считают, что Шуберт не закончил Восьмой симфонии либо потому, что исчерпал в первых двух частях свой замысел, либо сочтя ее недостойной Девятой симфонии Бетховена, которую (возможно) услышал в период работы над Восьмой. Первая гипотеза, по-моему, вообще несерьезна, вторая сомнительна: при всей своей скромности Шуберт не был склонен к самоуничижению и безусловно знал себе цену. Давайте задумаемся: кто из композиторов в 25 лет написал что-либо равное по масштабу, глубине и трагизму этим двум частям действительно «неоконченной» симфонии? Никто — не только в 25, но и в 30! Так не в том ли причина, что он слишком близко подошел к запретной черте и двигаться дальше его неокрепшей душе не хватило попросту сил? Впоследствии он смог — ценой жизни.

Я странствующий рыцарь в царстве добрых чар,

Тоскующий, влюбленный, одинокий. И отважный!

Вы спросите:

При чем тут рыцарь, мало ли людей стремится в это царство?

А я на это вам скажу: его врата

Только для рыцарей распахнуты, вот их на свете мало!

Большинство же —

Туристы, что толпятся у красивого фасада,

И даже не подозревают, сколько таинств от них сокрыто.

Я их не осуждаю.

Ну а зачем отвага?

Отвага!..

Среди сказочных картин одна другой прекрасней

Встречаются такие бездны и вершины,

Рядом с которыми земные пропасти и пики

Не более чем детская забава.

Если уж бездны —

То до самых сокровенных недр мирозданья!

Если вершины —

То подобные ступеням в обитель Божию!

И не всегда заметишь

Уступ между падением и взлетом.

Так что поверьте: если нет отваги,

Уж лучше дома оставайтесь, господа.

Порой, поддавшись малодушию, и я

Надолго возвращаюсь в мир земной.

Но сердце мое там, и рано или поздно,

Вновь облачившись в славные доспехи,

Я удаляюсь в царство добрых чар.

И вновь я странствующий рыцарь одинокий,

Тоскующий, влюбленный...

И отважный!

В сущности, нет никакой разницы между «безднами» и «вершинами»: мироздание не имеет верха и низа. Но условная, чисто поэтическая, направленность вектора все же есть. Вот тут-то, по-моему, и заключено основное различие между Бетховеном и Шубертом. Много говорят о том что у первого конфликты всегда разрешаются, а у Шуберта нет — ? Да нет же! Волевой натуре Бетховена было присуще осознанное стремление «ввысь» («Мое царство в воздухе!») — первоначально, чтобы возвыситься над судьбой, впоследствии, примирившись с нею, чтобы обрести свою «Божию обитель». Обрел-таки, разве не об этом финал его Девятой симфонии, последние квартеты...

Шуберту, похоже, не требовалось даже усилий, в этом он скорее сродни Моцарту. Но то, что открывалось перед ним, требовало немалой отваги. И если справедливо мое предположение, что он отступился в Восьмой симфонии, то в Сонате си-бемоль мажор и Квинтете до мажор этого уже не случилось. Это не беспредельная скорбь и смирение последних опусов Бетховена — это ясный спокойный взгляд в такие запредельные «бездны мироздания» (я говорю о вторых частях), что у меня вот опять мурашки забегали по спине, когда я пишу об этом.

А после — жизнь продолжается, и разве это само по себе не есть разрешение конфликта? Правда, в сонате дело сложнее. Там в четвертой части отдельно от основной темы восемь раз повторяется двойное соль (в малой и первой октавах), в девятый раз это уже си-бемоль, а в последний, десятый, фа. У Артура Шнабеля, которому мы во многом обязаны тем, что почти не исполняемые ранее сонаты Шуберта стали репертуарными, эти двойные ноты звучат как «поцелуй украдкой» (есть под таким названием картина Фрагонара) среди веселья, у других пианистов, кого я слышал, громче или тише, но в общем тоже достаточно безобидно. И только Рихтер раскрыл нам зловещий смысл этих ударов: властное напоминание о неумолимо иссякающем времени!

О, Шуберт!

Дух вольный, крылатый

В солнечных высях

Над бездной.

Или

Странник бесстрашный

На цветущих лугах

Над обрывом.

Нет,

Пловец беззаботный

Средь резвящихся рыб и дельфинов

Над черной пучиной.

Кто ты? Откуда?

На земле не нашлось тебе места,

Был ты ею отторгнут как инородное тело.

Но влекли тебя цветущие луга и звенящие воды,

Ты взлетал и снижался, взлетал и снижался,

Взлетал — и едва ли не падал,

И всегда, всегда под тобой была

Бездна.

До сих пор звучит над ней твой смех негромкий,

Отзываясь в глубине протяжным стоном.

И видится мне — вот же, вот он! —

Дух крылатый, дух вольный,

Беззаботно — бесстрашный

В сияющей выси

Над бездной.

Но во всем остальном у Шуберта и Бетховена, право же, много родственного. Оба поклонялись Красоте («Даруй красу и благо», — Бетховен, «Одна красота должна вдохновлять человека всю жизнь», — Шуберт), но нередко были далеки от канонов. Ни у кого из последовавших за ними гениев, даже у Брамса, не находим мы присущих Бетховену и Шуберту «длиннот», грубоватой народности, тяжеловесности, юмора, граничащего с сарказмом. Неудивительно, что их последние сочинения так долго оставались невоспринятыми даже друзьями. И оба были особенно жестоко преследуемы судьбой.

Боялся ли Шуберт смерти? Вот что написал он однажды своему старшему брату Фердинанду: «Разве смерть самое плохое, что может приключиться с нами, людьми? /.../ почитал бы великим счастьем приобщиться к непостижимой силе земли для создания новой жизни». Сам он умирал тяжело, судьба была беспощадна к нему до конца. Мы должны быть безмерно признательны Фердинанду — он внял предсмертному бреду брата: «Бетховен здесь не лежит... Бетховен здесь не лежит». Теперь они лежат рядом, в двух шагах друг от друга, без малого 200 лет и — навсегда. Спи спокойно, Франц, ты наверно не знаешь, сколь были пророческими твои слова: «Сладчайший Иисусе!..», сколько этих самых «насекомых» уничтожили «они» за ничтожные 200 лет, — сколько за все предыдущие века уничтожено не было. Как это ты еще говорил: «Жутко смотреть, как все кругом закостенело в пошлой прозе, как большинство людей смотрят спокойно на это и даже остаются довольными, скользя по грязи в самую пропасть»? Да, сколько нас, насекомых, по своей ли — по чужой ли злой воле еще окажутся в бездонной этой пропасти. Может быть это случилось бы и с тобой с Людвигом, родись вы лет на 100 позже: вас бы не пощадили в первую очередь. Но теперь «они» уже бессильны.

На твоем памятнике начертаны проникновенные слова твоего друга и тезки Грильпарцера: «Музыка погребла здесь богатство свое и еще более прекрасные надежды.» В одном он ошибся, Грильпарцер: похоронить бессмертие нельзя.

О огромное, соленое, гадючее

Море муравьиной суеты!

Взбаламученное склокой, злобой пенное,