Ролан Барт. Биография

Два стиля

Отличия и разногласия Барта и Фуко связаны не столько с теоретическими расхождениями, сколько с различием в образе жизни. Те, кто был знаком с ними, вместе или по отдельности, отмечали эту противоположность стилей. Например, воспоминания Мориса Пенге, поддерживавшего с ними очень тесные отношения в Японии (он даже пытался организовать для них обоих более длительное пребывание в стране), но также знавшего Фуко по Высшей нормальной школе, показывают, что между ними существовало ощутимое расхождение. Если Барт очень тщательно заботится о своем внешнем виде, о том, в каких кругах вращается, и глубоко любит музыку, то Фуко, наоборот, «проявляет большое равнодушие к одежде, питанию, обстановке. Он говорил, что любит музыку, но ему не хватало мечтательности (он был более чувственным, нежели сентиментальным), чтобы испытывать в ней потребность»[1050]. Ставя друг рядом с другом две эти фигуры, Пенге не выносит никакого суждения, ни положительного, ни отрицательного. Он просто набрасывает портрет, в котором заметны стилистические различия. Начиная с 1970-х годов эти различия становятся еще более ощутимыми: если Фуко проявляет экспансивность и щедрость во всем – в своем гомосексуальном каминг-ауте, в том, как он включается в борьбу за приемлемые условия содержания в тюрьмах, в отстаивании своих позиций – то Барт, как никогда прежде, подчеркивает свою особость и неприятие истерии. Все замечают его благожелательность, но она лишена энергии, которой наполнено великодушие Фуко. Тем, кто не замечает придуманного характера этой позы, может показаться, что это уход «в себя». Другим не всегда легко увидеть различие между «жизнью по литературе», как пишет Барт во «Фрагментах для Э.», и жизнью согласно нормам, которые чаще всего управляют отношениями между людьми.

Матье Линдон, познакомившийся с Бартом на ужине у своего отца, когда ему было восемнадцать, признается, что люди, знавшие и Барта, и Фуко, предпочитали Фуко, более свободного, щедрого, забавного. Его рассказ о различных эпизодах их отношений похож на рассказ Даниэля Дефера и особенно Эрве Гибера, который упоминал, что Барт предложил переспать с ним за предисловие к его книге[1051]: как написал ему Барт позднее, «я остался один в квартире, цепляясь за образ мерзавца, чья затея потерпела крах»[1052]. Письма Барта к Гиберу говорят о сложных, но все же довольно нежных отношениях. Рассказ же самого Гибера в своей однозначности не до конца передает то, что произошло. В марте 1977 года Барт вызвался написать предисловие к тексту Гибера, называвшемуся «Смерть-пропаганда № 0». Возможно, что Барт в шутку предложил «контракт», о котором говорилось в «S/Z» в связи с эпилогом «Сарразина»: текст в обмен на ночь любви. Но причиной невыполненного обещания стали скорее тревоги, вызванные болезнью матери, и общая апатия, с нею связанная. Матье Линдон, в свою очередь, рассказывает следующее: «Он ждал от меня поступка, а не слов, и когда я заартачился, я был тут же изгнан из этого мирка, меня не пустили больше ни на одно семинарское занятие, что мне казалась одновременно и справедливым, и грубым. Я словно бы внезапно перестал существовать»[1053]. Эти эпизоды следует рассматривать в их контексте и с учетом среды, в которой они имели место. У Барта была своя группа друзей, прежде всего Жан-Луи Бутт и Юсеф Баккуш, а также Андре Тешине, Франсуа-Мари Банье, Рено Камю, студенты из семинара, Фредерик Берте, Эрик Марти, Антуан Компаньон. У Фуко была своя группа, в нее входили прежде всего Даниэль Дефер, а также Матье Линдон и Эрве Гибер. Совершенно нормально, что рассказы не совпадают. Но иногда эти группы соприкасались, например, когда Фуко организовывал у себя на улице Вожирар особые вечера, куда приглашал многих из своего круга друзей. Один из таких вечеров был 28 октября 1979 года, все собрались посмотреть на японского танцора, танцевавшего обнаженным перед гостями. Матье Линдон впервые тогда встретился с Бартом после разрыва отношений. Он рассматривает эту встречу как реванш (Барт был потрясен, увидев его у Фуко, «спасенным», как он выразился, «с помойки гомосексуальности»), но тем самым создает видимость конкуренции между ними. Впрочем, Линдон признает это: «У Мишеля, с которым я никогда об этом не говорил, не могло быть сомнений, что мы знакомы»[1054].

Стилистическая разница заметна также в манере говорить и писать. Вступительные лекции в Коллеж де Франс Барта и Фуко часто сравнивали, чтобы показать точки их схождения и расхождения. Сопоставление этих лекций интересно тем, что Барт, представляя свой путь, вступает в непосредственный диалог со вступительной лекцией Фуко «Порядок дискурса», прочитанной в 1970 году и опубликованной в 1971-м. Как и Фуко, Барт ставит вопрос отношений между речью и властью. Фуко перечисляет разные способы, которыми «в любом обществе производство дискурса одновременно контролируется, подвергается селекции, организуется и перераспределяется с помощью некоторого числа процедур, функция которых – нейтрализовать его властные полномочия и связанные с ним опасности, обуздать непредсказуемость его события, избежать его такой полновесной, такой угрожающей материальности»[1055]. Дискурс, который обычно подчинен доктрине, всегда является насилием над вещами, говорит Фуко. Барт берет эти три темы, речь, власть и насилие, выстраивая их вокруг проблемы, которой для него становится сам факт «держания речи» (с января по июнь он давал в Коллеже семинар под названием «Держать речь»). «Поскольку же, как было сказано, мое преподавание имеет объектом дискурс, взятый с точки зрения фатальности заключенной в нем власти, сам метод может быть направлен лишь на то, чтобы обезвредить эту власть, посеять в ней зерно раздора или, по крайней мере, ослабить ее давление»[1056]. Эта фраза почти буквально воспроизводит определение преподавания, данное Фуко в своей инаугурационной лекции: «распределение и присвоение дискурса с его силами и его знаниями»[1057]. Вопрос о подчинении, которое предполагает этот жест, вынесен Бартом в самое начало его лекции: «Говорить или тем более рассуждать вовсе не означает вступать в коммуникативный акт (как нередко приходится слышать); это значит подчинять себе слушающего»[1058].

Хотя на момент произнесения этих инаугурационных лекций они заняты совершенно разными исследованиями и программами, Барт и Фуко позиционируют себя сходным образом: обеспокоенность дискурсом, речью как театром. Но Барт идет гораздо дальше Фуко, перенося действие насилия на весь язык в целом: «Однако язык, как перформация всякой языковой деятельности, не реакционен и не прогрессивен: это обыкновенный фашист, ибо сущность фашизма не в том, чтобы запрещать, а в том, чтобы принуждать говорить нечто»[1059]. Не может быть, чтобы он и в самом деле имел в виду это высказывание, «резкое, преувеличенное, скандальное, почти безумное»[1060], потому что оно в буквальном смысле слова не может быть высказано. В лингвистическом плане это ничего не значит, потому что нельзя смешивать регистр языка и регистр речи или дискурса; в логическом оно производит радикальную редукцию говорящих субъектов к самому языку; в идеологическом берет на вооружение модную стратегию, которая называет фашистским любой шаг власти. Это высказывание с самого начала шокировало и с тех пор породило множество попыток объяснения. Для одних оно было признаком глупости, для других – провокацией; кроме того, эта фраза прочитывалась как способ поднять ставки в соревновании с Фуко[1061], как форма ответа на более или менее явно выраженные сомнения последнего в отношении работы Барта: например, когда он в работе «Что такое автор?» говорит о «пустом утверждении, что автор исчез», то есть напрямую выступает против «Смерти автора», или когда в «Порядке дискурса» представляет в качестве иллюзорного освобождение литературы от дискурсивного поля за счет «интранзитивного характера, который [писатель] придает своему дискурсу», явный намек на «Писателей и пишущих». Вполне возможно, что Барт, внимательно читавший лекцию Фуко, прежде чем подготовить свою собственную, хотел ответить именно на этот пункт – положением о спасительном отличии литературы как письма, оказывающего сопротивление дискурсу, пусть даже и ценой мошенничества с языком. Отвечать афористично и самоуверенно – вполне в его духе, поскольку он всегда начинает с утверждения, а потом добавляет нюансы. Удивительнее то, что он, обычно всегда готовый разоблачать стереотипы эпохи, сам им здесь поддается. Провокация, вероятно, была продумана заранее. Она не возникает из ниоткуда, она вызвана жестокостью, которую Барт порой проявляет: эта фраза фигурирует в двух черновых набросках. Сказать «язык – фашист», как говорили «CRS[1062]– ЭсЭс», – возможно, просто способ проиллюстрировать тезис: язык – фашист, доказательством служит то, что мой собственный дискурс – фашист, когда он это говорит.

Другими словами, Барт всего лишь переносит на язык то, что он уже давно говорил о речи, ее высокомерии, воле к господству, авторитарном характере. Эта фраза не должна удивлять тех, кто знаком с противопоставлением речь/письмо, которое Барт без устали проводит в своих текстах. Радикальный характер формулировки перекликается с радикальностью ответа, противопоставляемого языку, который, в частности, дает Бланшо – с радикальностью молчания: либо мистическая единичность, описанная Кьеркегором, определившим жертвоприношение Авраама как «беспримерный акт, чуждый всякому, даже внутреннему, слову и направленный против всеобщности, стадности, моральности языка»; либо «ликующее ницешевское amen, подобное удару, наносимому по раболепству языка, тому, что Делёз называет его реактивным покровом»[1063]. По отношению к этим возвышенным жестам, в которые Барт не верит, литература предстает единственным местом, где можно услышать язык вне-власти. Именно здесь Барт открыто отвечает Фуко: «Силы свободы, заключенные в литературе, не зависят ни от гражданской личности, ни от политической ангажированности писателя (который, в конечном счете, всего лишь человек среди многих других), ни даже от направленности его произведений, но от той работы по смещению, которую он производит над языком». Здесь он снова возвращается к «ответственности формы», важнейшему понятию со времен «Нулевой степени письма», чтобы показать масштаб такого «безвластия». «Лекция», открывавшаяся признанием Коллежа «сферой вне-власти», заканчивается, таким образом, программой литературы как отказа от любого раболепия перед языком. Если вспомнить, что все курсы Фуко этого периода – «Нужно защищать общество» в 1976, «Безопасность, территория, население» в 1978, «Рождение биополитики» в 1979 году – касаются власти, становится ясно, что по крайней мере в отношении формы здесь предлагаются элементы диалога.

На освобождении от власти также основывается преподавание, направленное на исследование, а не на знание или фиксированные языки. Театральному характеру поучительной речи – который Фуко тоже разоблачал в «Порядке дискурса» – нужно противопоставить «беспокойное слово»[1064], сохраняющее свой переходный и неопределенный характер, сознающее себя и тяжелое положение, в котором оказался Университет со времени кризиса 1968 года. Отсюда неприязнь, которую Барт и Фуко питали к «светской» форме организации выступлений в Коллеж де Франс, где микрофоны работали плохо, а часть публики была вынуждена слушать оратора, не видя его, что превращало преподавателей в зверей на арене цирка. Отсюда и нежелание публиковать свои курсы, которое они оба выразили: знаменитая приписка в завещании Фуко («Никаких посмертных публикаций»), отказ Барта опубликовать курс «Нейтральное» («Думаю, что в жизни всегда следует оставлять место Эфемерному: тому, что происходило только раз и исчезло, это необходимая часть Отказа от Памятника»[1065]). Несмотря на предупреждения, курсы обоих авторов были опубликованы: таким образом, их следует читать, не забывая, что они, хотя и очень тщательно готовили эти курсы, но все равно постоянно в них что-то искали, нащупывали, возвращались к сказанному, исправляли; следует помнить о тоне и зерне голоса. Чтение курсов, а еще больше прослушивание их записей, также позволяет понять разницу в стиле. Фуко говорит очень быстро, порой частит. Барт говорит медленно, голосом одновременно четким и глубоким. Самое главное, Фуко основывает свой дискурс на ретроспективном жесте, на археологическом методе, возвращается к предшествующим предположениям, корректирует или расставляет акценты под влиянием новых книг или диалогов. Преподавание Барта, наоборот, устремлено вперед, опирается на вымысел или на фантазм. Беспокойство, связанное с возвращением к сказанному, и беспокойство, вызванное желанием, – не одно и то же. Первое стремится углубить сказанное, оставаясь привязанным к производству знания. Второе преодолевает и стремится сместить знание через режим «для меня». Эти две заботы проявляются в их книгах тем, что они по-разному отвергают системы. Если Фуко их разрушает и деконструирует, то Барт отказывается от них так, что они рассыпаются на фрагменты. Но обоих сближает анализ значения процессов субъективации, эксплицитный у Фуко, имплицитный у Барта.