Ролан Барт. Биография

15 апреля 1978 года

Через несколько месяцев после смерти матери Барт, как только завершил свой курс в Коллеж де Франс, отправляется в Марокко, в Касабланку, к Алену Беншайя. Это его второе пребывание там с начала 1978 года. В феврале он вел семинар о чтении в университете Рабата и в университете Феса. В апреле приехал на каникулы в компании друзей. В субботу 15 апреля стояла хорошая погода, они решили все вместе пойти в «Каскад», ресторан в долине по дороге в Рабат, между Тит-Меллилем и Айн-Харруда, отправившись туда на двух автомобилях. Место очаровательное, мсье и мадам Манфренни оказывают теплый прием, водопад падает в небольшое озеро, но Барт чувствует ту же скуку, которую испытывает со времени своего траура и которая мешает ему наслаждаться настоящим. По возвращении, сидя в одиночестве в квартире своего друга, он печален и безутешен. Именно тогда к нему приходит идея «литературного обращения»: «Мне в голову пришли два этих странных слова: войти в литературу, в письмо; писать, как я никогда не писал: и заниматься только этим»[1124]. В этом наброске ретроспективного рассказа перед аудиторией Коллеж де Франс он кое-что недоговаривает. Озарение, которое Барт сравнивает с озарением, пережитым прустовским рассказчиком в конце «Обретенного времени», связано не только с желанием писать или литературой как тотальным горизонтом существования. Оно происходит из встречи будущего произведения с содержанием: роман, который предстоит написать, должен соответствовать абсолюту материнской любви. Именно так он его видит – как акт любви, претворяемый в памятник. В заметках о матери, составляющих «Дневник траура», Барт много писал о природе этой доброжелательности, этой бесконечной доброты. Он поражается ей всякий раз, когда вспоминает последние слова матери, обращенные к нему: «Мой Ролан, мой Ролан, тебе неудобно сидеть». В сокращенной форме «Мой Р., мой Р.» это воспоминание – «абстрактный и инфернальный очаг боли» – трижды появляется в «Дневнике траура». Каждый раз охватывающая Барта печаль отсылает к той форме любви, которая называется жалостью и о которой он хочет написать книгу. Однажды он услышал, как кто-то говорит о «моем романе», и тут же связал этот квазиомофон с «моим Роланом», навсегда соединив последние слова матери с тем, что отныне удерживает его в жизни – с романом. «Я пишу свой курс, и в связи с этим мне приходит в голову идея написать Мой Роман. Тогда с болью, разрывающей сердце, я вспоминаю о последних словах мамы: Мой Ролан! Мой Ролан! Мне хочется плакать». И в скобках Барт добавляет: «Скорее всего, мне будет плохо, если я не напишу чего-нибудь в связи с ней (Фото или что-то еще)»[1125].

Какими документами мы располагаем, чтобы определить природу и цель этого проекта, которым Барт так активно занимался два последних года своей жизни? Опубликованные элементы появляются в последнем курсе в Коллеж де Франс «Подготовка романа» и в записях планов, которые Барт строит летом 1979 года, представленных в приложении к «Полному собранию сочинений». Но гораздо важнее неизданные архивы. Прежде всего, есть 1064 карточки, названные «Большой картотекой»: известно, что он хотел включить их в свое произведение. В планах он называет карточки «фрагментами», регулярно занимается их классификацией, делая разные подборки, чтобы включить их в композицию. Он индексирует их по темам: гомосексуальность, траур, музыка, праздность… Некоторые из карточек – размышления о произведении, которым он в данный момент занимается. Они имеют обозначение VN, то есть Vita Nova: «Под „романом“ я понимаю монументальное произведение, сумму, даже роман (!) в духе „П[оисков] У[траченного] В[ремени]“ или „В[ойны] & М[ира]“, не произведение малых жанров (хотя малое и может относиться к взрослому жанру, см. Борхеса): одновременно космогонию, произведение-инициацию, кладезь мудрости»[1126]. Затем есть неизданные дневники 1974 и 1977 годов, оба написанные в Юрте, несколько путевых дневников (кроме тех, которые использовались в «Происшествиях»; Барт составлял их с 1969 года и регулярно давал читать друзьям с вопросом, нужно ли их публиковать[1127]). Если «Происшествия» были готовой к публикации книгой, то с другими посмертно изданными сочинениями дело обстояло иначе, например, с «Парижскими вечерами» или «Дневником траура», которым, вполне возможно, нашлось бы место в Vita Nova. Барт рассказывает, что Соллерс, впечатленный рассказом о «жалком провале» одного из парижских вечеров, который Барт описал в тексте «В раздумье», вышедшем в Tel Quel весной 1979 года, посоветовал ему продолжить и рассказать о своих ночных блужданиях, о том, чем он занимается и что с ним случается, вечер за вечером. «24 августа 1979. Письмо Соллерса, в котором он хвалит отрывок из дневника („В раздумье“). Что если бы я попытался так рассказать о моих вечерах? В „утонченной“ плоской манере, не акцентируя смысла? Не проявилась ли бы в этом случае истинная картина эпохи?». Барт в тот же день садится за эту работу и описывает свои вечерние блуждания с 24 августа по 17 сентября 1979 года. Озаглавив их «Пустые вечера», он делает их важной составляющей проекта, они идут как бы в пандан к постоянству истинной любви, которой является материнская любовь. Эти тексты, опубликованные вслед за «Происшествиями» под заголовком «Парижские вечера», а не под тем названием, которое дал Барт, в значительной мере утратили свою силу, связанную с размышлениями об этой тщете в контексте более широкого и амбициозного замысла романа.

Не имеет смысла как-то интерпретировать факт незавершенности или неудачи этого произведения. В неизданных материалах прежде всего прослеживается мысль о произведении как фабрике, выходящая далеко за рамки вопроса о будущей книге или романе. Перед Бартом (или за его плечами) лежит впечатляющий массив неопубликованных фрагментов, по большей части индексированных и классифицированных, которые находятся на пересечении интимного, наблюдений и размышлений – и он задается вопросом, возможно ли сконструировать из них произведение. Он и раньше составлял книги («Ролан Барт о Ролане Барте», «Фрагменты речи влюбленного») на основе этой вариативной геометрии некоторого числа готовых карточек, и производил странные гипертекстуальные объекты, предвосхищающие новые способы представления и организации данных и знаний, которые позволяет реализовать интернет. С проектом Vita Nova он дает этой идее еще более увлекательное развитие, остро осознавая переход от книги к чему-то, что за неимением лучшего он называет в «Подготовке романа» «альбомом», к форме, в которой целое (и произведение) не производится континуально и последовательно, а строится при помощи раскладывания, наслоения, перетасовки. Отказаться от романа его заставляет не отвращение к непрерывности, сглаженности, но изменение парадигмы, в которой книга как объект перестает быть смысловой формой, выражающей отношения со знаниями о мире и связь произведения с литературой и с жизнью. Позади, конечно, были папки с заметками и набросками, которые Малларме собирал для «Книги», чья рассеянная и фрагментарная природа противоречила чистой книге, о которой он мечтал; но впереди лежит горизонт комбинаторики, которого всего через десять лет достигнет гипертекстуальная механика, предложенная сетью всех сетей, всемирной паутиной.

Барт замечает этот постепенный уход книги, утратившей какой бы то ни было священный характер: она перестала быть объектом особого внимания, больше не защищает, библиофилия превращается в манию горстки оригиналов, книги больше не отдают в переплет («ремесло, которым моя мать нас кормила худо-бедно в годы моей юности»[1128])… Книга стала светским объектом, лишившись своего мистического характера, благодаря которому она могла являться истоком, проводником или отражением (только глупость позволяет еще верить в это: у Бувара и Пекюше еще осталась абсолютная идея книги). Это приводит к появлению антагонистической формы альбома. Для альбома характерна разнородность, привязка к обстоятельствам и беспорядок: «В альбом листки добавляются по случаю». У него рапсодическая композиция, существующая под знаком вариации и изменчивости. «Есть великие творцы, которым близка форма альбома: Шуман, например». Эта форма не говорит о том, что мысль уступает книге по важности или силе, зато она представляет другой мир: «Альбом: возможно, это представление о мире как несущественном»[1129]. Значение этого замечания, которое мимоходом делает Барт, следует оценить в контексте современного повсеместного распространения гипертекста: децентрированные, диверсифицированные, уходящие в бесконечность вещи или идеи понимаются в нем не в соответствии со своей сущностью, а в свете умножения, способности к пермутациям и обменам. Апелляция к рапсодическому выражает истину мира, заключающуюся в его глубинной дезорганизованности: независимо от того, распадается ли мир на обломки (Ницше) или множащееся число организаций, как говорит Джон Кейдж, «в любом случае целое приведет к дезорганизации»[1130].

В плане придания формы Vita Nova рапсодическая композиция также требует задуматься о механографии (в ней Барт, работая с карточками, упражняется уже давно), которая на этот раз должна сконструировать произведение, спроецировав на него новое искусство памяти. Замысел состоит в том, чтобы соединить воедино разрозненные фрагменты, как это делает Пруст в «Поисках утраченного времени»: «Рапсодическое, сшитое (Пруст: Произведение, словно изготовленное Швеёй) – Рапсодическое отдаляет Объект, укрупняет Тенденцию, Письмо»[1131]. Здесь снова ценностью письма считается то, что оно сопротивляется овеществлению и любому запугиванию со стороны языка. То, что Барт ищет форму, которая несла бы в себе эту бесконечную динамику, не удивительно. Такой формой служит не столько фрагмент как таковой, сколько организация или композиция, которую можно создать, исходя из фрагментов. Он подчеркивает это на неизданной карточке от 16 июля 1979 года:

Я ясно это вижу (как мне кажется): моих «записок» (Дневник) как таковых недостаточно (я к этому склонен, но на самом деле это провал). Нужен какой-то дополнительный поворот, «ключ», который сделал бы из этих Записей-Дневника просто записи для работы, которая выстраивается и пишется, как прядется пряжа: на самом деле делать заметки, карточки: классифицировать их, складывать в пачки и, как я обычно делаю, писать, беря пачку за пачкой[1132].

Планы, опубликованные в приложении к «Полному собранию сочинений», показывают навязчивый характер этой заботы: необходимо рассматривать вместе «фрагмент, дневник, роман», или далее: «уже сделанное: Эссе, Фрагмент, Дневник, Роман [Комическое?], Ностальгия»[1133].

В качестве образца для осмысления этой будущей формы Барт берет два произведения: «Мысли» Паскаля и роман романтиков, как его понимал Новалис – роман, в котором соединяются все литературные формы под эгидой poikilos. Это древнегреческое прилагательное обозначает переменчивое, разноцветное, пестрое.

Искусство Романа: не должен ли роман охватывать все виды стилей в последовательности, по-разному связанной с общим духом? Искусство романа исключает любую континуальность. Роман должен быть артикулированным зданием в каждый из своих периодов. Каждый небольшой кусочек должен быть чем-то отдельным – ограниченным – самодостаточным целым[1134].