Ролан Барт. Биография

Новая жизнь?

Мотив vita nova, ассоциирующийся с Данте и с серединой жизненного пути, постоянно встречается на творческом пути Барта. Он появляется еще в юношеских письмах, а затем регулярно возникает на всех этапах жизни. В 1978 году Барт осознает, что время оставшейся жизни перевалило за половину, но вспоминает, что эта точка не является арифметически данной (у Данте – в возрасте тридцати пяти лет, ему оставалось прожить двадцать один год), а представляет собой порог, перепад высот, потрясение, позволяющее определить «это изменение, это переворачивание пейзажа, которое я назвал „серединой жизни“»[1155]. Как для Пруста в 1905 году, «середина жизни» отмечена смертью матери, после которой ничто не может быть прежним, потому что ясно вырисовывается неизбежность собственной смерти. Поэтому необходимо максимально использовать оставшиеся годы жизни и выйти из меланхолии, в которую его поверг траур. «Vita nova, говорил Мишле, в пятьдесят один год женившийся на девушке, которой было двадцать, и севший писать новые книги по естественной истории… для того, кто пишет, кто выбрал письмо, мне кажется, не может быть иной „новой жизни“, кроме как открытия новых практик письма»[1156].

Помимо замысла романа, которым он занимается, повседневная жизнь Барта из-за этого откровения и выбора «последней жизни» никак не меняется. Несмотря на пустоту, оставленную смертью матери, он по-прежнему живет в квартире на втором этаже на улице Сервандони. Реже поднимается в свою «комнату» на шестом этаже, поскольку ему стало труднее ходить по лестнице. Однако его привычные развлечения, поездки, выходы в свет потеряли свою привлекательность. С ноября 1977 по июнь 1978 года он три раза ездит в Северную Африку, восстанавливая связи с Марокко, которое несколько забросил в предшествующие годы, и, как мы видели, каждый раз его охватывает «желание вернуться». С 5 по 12 ноября Барт в Америке по приглашению Тома Бишопа и Ричарда Ховарда выступить с лекцией и провести два семинарских занятия в Городском университете Нью-Йорка: почести, с которыми его принимают, показывают, какой важной персоной он стал. Он летит бизнес-классом. В аэропорту его ожидает лимузин, обратно он летит на «Конкорде». В Нью-Йорке он читает знаменитый доклад о Прусте и своем желании написать роман, который он представлял в Коллеж де Франс двумя месяцами ранее. 21 ноября в Seuil устраивают большой фуршет, чтобы отметить двадцать пять лет его сотрудничества с издательством. Там его снова поздравляют и чествуют в окружении дорогих ему людей. Однако он взирает на все с отсутствующим видом. «Любая „светскость“ усиливает тщету мира, в котором ее больше нет»[1157]. В Seuil его вдруг поражает Рашель Сальзедо, жена брата, так сильно напомнившая мать чувством собственного достоинства и скромностью. Жерар Женетт вспоминает о пребывании в Нью-Йорке, куда он тоже ездил, но на более длительное время: «Мы летели разными классами, и в какой-то момент я пошел поговорить с ним. Он спал, откинувшись, с открытым ртом, и на какой-то миг мне показалось, что он мертв, как мумия в „Мадригале“ без своей золотой маски»[1158].

Часто с грустью, даже с издевкой говорят о лихорадочной сексуальной активности Барта после смерти матери. Публикация «Парижских вечеров» еще больше усилила эти разговоры, которые, однако, не следует принимать на веру. Барт всегда пребывал в поисках легких сексуальных утех – посещал сауны, порно-кинотеатры, специальные клубы. Для него это поведение не ново, но и не признак несчастья. Помимо более или менее регулярных любовников, с которыми он встречался в разных небольших группах, ему всегда нравилось знакомиться с жиголо, казалось эротичным встречаться с ними взглядами, порой обмениваться парой слов. Он регулярно проводил вечера в Palace, но не потому, что хотел утопить свое горе в удовольствиях. У него всегда была эта привычка, он почти тридцать лет был знаком с Эмаэром, звал его «Фабрисом», а тот называл его «мой философ»[1159]. Менялись только места, ведь ночь непостоянна. Это все устоявшиеся привычки, которые на фоне старости, возможно, выглядят несколько более жалкими, но не более того. Возраст ставит ограничения для классических ухаживаний, Барт уже давно это признает: «Старику (или тому, кто стареет) только и остается, что волочиться за жиголо (к счастью, в этих ухаживаниях, в их простоте, тоже есть свое очарование)»[1160]. Кроме того, это историческое явление. Сегодня, когда сексуальность одновременно приватизирована и пуританизирована, такого рода практики могут показаться чрезмерными или девиантными. Вирус иммунодефицита тогда еще не был открыт. Иметь много партнеров для гомосексуалистов было почти правилом. Достаточно почитать некоторых авторов – современников Барта, чтобы понять обычаи того времени: Тони Дювера, Эрве Гибера, Рено Камю. Всех их Барт встречал, знал, возможно, влюблялся в них или они соблазняли его.

Уже какое-то время он подумывает написать о гомосексуальности. При этом он хочет больше всего избежать высокомерия и превращения идентичностей в сущности. Мысль написать «я есть это», «он есть то» вызывает у него ужас. Для него главное достоинство этой темы в том, что речь идет о не-знании. Он не хочет ни активизма, проповедуемого Ги Окенгемом (он встречал его у Юсефа и Жана-Луи Бутта) и Гомосексуальным фронтом революционного действия, ни спокойного каминг-аута Доменика Фернандеса, хотя и боролся за то, чтобы тот получил премию Медичи в 1974 году. Писать о гомосексуализме – не означает объясняться по поводу своих сексуальных предпочтений. Это означает выразить тот резерв различия и маргинальности, который гомосексуальность может создавать для возможности мыслить по-другому. Тем не менее, когда он все-таки решается заговорить об этом публично, делает он это в предисловии к книге Рено Камю «Трюки», в которой трудно игнорировать или не заметить сексуальную, если не сказать порнографическую, доминанту. Рено Камю с Бартом большие друзья. Даже если нынешние эксцессы автора «Трюков» никак не сочетаются с убеждениями и текстами Барта, следует признать, что он часто говорил о Барте прекрасные вещи. Он регулярно вспоминает Барта в своем «Поперечном дневнике», всегда с нежностью и неподдельным восхищением его умом. Рено Камю посещает семинар до самого конца, почти каждую субботу участвует в традиционных обедах. Он приглашает Барта на свои вечеринки, знакомит его с Энди Уорхолом. Его имя вместе с именами Уильяма Берка и Ивон Ламбер упомянуто в посвящении статьи о Сае Твомбли, которую Барт написал в 1979 году («Ивон, Рено и Уильяму»). Написав предисловие к его книге, Барт, безусловно, оказал ему дружескую услугу, обеспечив ей известность. Но у этого жеста есть и иная цель. Напоминая о различии между социальным дискурсом, стереотипным и «пришпиливающим», и дискурсом литературным, способным «просто» выражать вещи, манифестировать их здесь-бытие и украдкой распространять их смысл, Барт снова утверждает место, из которого говорит – всегда и на любую тему. После этого он может говорить и о Рено Камю: «Однако в „Трюках“ мне нравится „подготовка“: шатания, настороженность, маневры, подходы, разговор, уход в комнату, домашний порядок (или беспорядок)»[1161]. Этот момент, когда сцена выходит из операционного регистра, чтобы стать романом, пространством возможностей и игры, он предпочитает и в жизни: ради него он выходит по вечерам – сюрприз, новый человек, обмен взглядами, сообщничество, порой впустую потраченный вечер.

Его круг общения не меняется. Юсеф Баккуш становится для него своего рода распорядителем удовольствий – он организует его вечера, пытается его развлечь, один раз ведет на торжественный ужин в честь Нуриева в Palace, несколько месяцев спустя на ужин с Бежаром, часто ходит вместе с ним в Monsieur Boef, где Барт иногда встречает Арагона, удивительное описание которого он оставил в своих дневниковых заметках:

Очень старый Арагон почти каждый вечер в ресторане Boef, иногда один: он дремлет, нетвердой походкой подходит к ненакрытому столику, на котором горит свеча. Вчера вечером меня снова до глубины души поразил вид старости, удивило отсутствие типа, это было почти безумие (в агрессивно модернизированном зале, поверхностном и ищущем наслаждений), почти что невинность, ибо порой на лице старика, поднимавшего голову, не открывая глаз, появлялось потрясающее выражение детского блаженства (при том что он – злой персонаж, который все повидал, все сказал)[1162].

Он также часто ходит на вечера в Palace или в Bains в компании Франсуа-Мари Банье. Он видится с Филиппом Мезеказом, Эрве Гибером, Жаном-Полем Манганаро, Ромариком Сюльгером-Бюэлем, Фредериком Берте, Жаном-Ноэлем Панкрази, Жаком Дамадом. Со многими из них у него были отношения, хотя и не со всеми. Барт ходит на вечеринки, которые организует Андре Тешине в своей новой квартире на улице Турнель. Там он снова встречается с актерами, с которыми снимался в «Сестрах Бронте». В июле 1979 года он едет в Кабур на открытие курортного Palace. Там его освистали два юнца (здесь есть сходство с Пазолини), но, к счастью, рядом был Робер Мози, который быстро его увел. С другими друзьями он проводит более спокойные вечера. Он регулярно навещает Клод Мопоме, продюсера с France Musique, с которой он по-настоящему подружился в этот период (это одна из редких новых дружб с женщиной, принадлежащей к тому же поколению, что и он). Вокруг музыки вращается и его дружба с Эриком Марти (вместе с ним он берет абонемент на «Музыкальные понедельники» оркестра «Атеней», позволяющий «ходить на концерты в простых, спокойных условиях»)[1163], и с Антуаном Компаньоном: и с тем и с другим Барт чаще всего видится один на один, во Flore, Bonaparte или на концертах, в ином контексте. Барт ко всем очень щедр. Он любит приглашать на ужин, покупать цветы, делать небольшие подарки. Но несмотря ни на что, близким людям кажется, что он всегда испытывает некоторое одиночество, что его мучает скука.

Барт также чувствует, что стареет, и это также его угнетает. Возраст подчеркивает его отличие и маргинальность. Трудности, связанные со старением, фигурируют во многих текстах, где Барт все чаще поднимает вопрос о разнице в возрасте, об отношении общества к различным возрастам. В курсе «Любовная речь» его интересовали неопределенные фигуры, вносящие беспорядок: дитя-старик, puer sinilis, старец-дитя, senex puerlis. Ему нравятся эти не поддающиеся дифференциации и обратимые существа, которые на свой лад борются с навязанными различиями – разница в возрасте в данном случает охватывает сексуальные различия. Но общество представляет другие образы. «„Старый“ – это возраст, поставляемый „молодым“, каковой, исходя из этого, видит себя „молодым“. Подобный ход запускает своего рода расизм: я исключаю себя из налагаемого мною исключения, именно так я исключаю и составляю»[1164]. Сколько бы Барт ни писал в своей хронике в Nouvel Observateur, что «старость трогает меня больше детства»[1165], ему не нравится деградация тела, нарастающее утомление. Он продолжает сидеть на диете, записывается в спортивный зал. Но ему шестьдесят три года, и он не выглядит моложе своего возраста. Одна женщина, интервьюировавшая его в 1979 году, описывает его как «седеющего человека со скромными манерами»[1166]… Он никогда не казался себе таким уж обаятельным, но теперь его тело, которое он драпирует в широкие плащи, раздражает его еще больше. Все это объясняет, почему многие впоследствии говорили об ощущении меланхолии, заброшенности, как бы предчувствии конца. К «не-желанию-овладеть», о котором он говорит во «Фрагментах речи влюбленного», к жесту неприсвоения, который фигурировал в его курсах, добавляется более негативное выражение отречения. Осенью 1978 года секретариат Коллеж де Франс передает Барту жалобы студентов, считающих его курс неинтересным, банальным. Это сильно его задевает, и он подумывает бросить преподавание. У него есть чувство, отчасти верное, что новое поколение стремится его отодвинуть. Это негативное впечатление, возможно, объясняет его нерешительную позицию в полемике вокруг «новых философов» в 1977 году: он не желает их открыто поддерживать, в особенности выступать против своего друга Жиля Делёза, но и не хочет оказаться оставленным в прошлом. Он пишет личное письмо Бернару-Анри Леви, за несколько месяцев до этого сделавшему с ним прекрасное длинное интервью в Le Nouvel Observateur[1167], которое свидетельствует об интересе к его работе. Он разрешает ему опубликовать часть этого письма в Les Nouvelles littéraires от 26 мая 1977 года. Барт упрекает в нем Леви за то, что тот ставит под сомнение философию Делёза, что кажется ему «ошибкой», но в то же время признает правоту некоторых его идей, в частности, идеи кризиса исторической трансценденции. «Разве нет своего рода соглашения между оптимистической идеологией исторического „прогресса“ и инструменталистской концепцией языка? И наоборот, разве нет такой связи между любым критическим дистанцированием Истории и подрывом интеллектуального языка через письмо?»[1168] Барт связывает «Варварство с человеческим лицом» со своей этикой письма, что в его случае является способом выражения поддержки. Публикация письма, которой Барт, по сути дела, не хотел, разозлила Делёза, вызвавшего Барта на своего рода товарищеский суд, чтобы заставить его объясниться. Барт постоянно востребован, подчас разрывается между несовместимыми друг с другом дружбами, но редко колеблется при выборе линии поведения, и тем не менее порой он не знает, как себя вести в парадоксальных ситуациях или как ответить на противоречивые требования. Ему все меньше нравится зависимость от желаний других.