Петр I. Материалы для биографии. Том 2, 1697–1699

Тот же Афонка Нефедьев на допросе в Москве в Пушкарском приказе 22 декабря оговорил пятисотного Протопопова полка Кузьму Иванова, ссылаясь на слова стрельца того же полка плотника Давыдки Тихонова, с которым он, Нефедьев, жил в одной избе. Давыдка как-то раз, вернувшись в избу, рассказал своему сожителю, что «был он в курене у стрельца того же полка Елфимки Петрова, а в том-де курене были того же полку сиповщики (музыканты) и пили вино. И пятисотный-де того полку Кузка Иванов говорил им, сиповщикам: „Для чего-де вы пьете? и так-де вы голы!“ И они, сиповщики, говорили ему, пятисотому, что они пьют с печали, что на Москве стрельцы побиты от бояр. И пятисотной-де Кузка Иванов говорил им, сиповщикам: молитесь-де вы Богу; и все-де полки стрелецкие без указу на Семен день пойдем к Москве, и я-де вам роздам своих денег хотя пятьсот рублей». Кузьма Иванов, привлеченный к делу, сначала было признался и на вопрос: из Азова стрелецким полкам без указу к Москве зачем было идти и что на Москве делать? — ответил: «Окроме-де бунту чему доброму быть?» Но затем, при дальнейших допросах, от этого признания отказался и объяснил, что «говорил на себя, не стерпя пытки». Своим словам о походе он стал придавать такой смысл, что был слух, что полки 1 сентября будут отпущены из Азова к Москве, пойдут по отпуску, а не без указу, и тогда он раздаст им своих денег пятьсот рублей. А чтобы они пошли на Москву без указу, того он не говорил, и на таком объяснении он твердо и упорно держался в дальнейшем на пытках. Так, например, с девятой пытки, бывшей в 1702 г., он показывал, что сказал сиповщикам: «…чаять-де с Семена дни и всех нас из Азова отпустят к Москве, и буде государев указ об отпуске их к Москве будет, я-де в то число вам своих денег роздам на проход для вашей скудости пятьсот рублей. И как-де он от них пошел в калитку, что к Дону, и стрелец-де Иван Хайло вслед ему, Кузьме, молвил: не наше-де счастие, что нас в Азове переменить, разве-де собою пойтить к Москве. И он-де, Кузьма, к тем его словам молвил: буде собою вы к Москве пойдете и там-де вас за то перевешают или переказнят также»[949]. То же упорство он обнаруживал и на следующих пытках в 1702–1705 гг. Сожитель его, Давыдко Тихонов, оказался злейшим врагом и столь же упорным его обличителем, как и обвинителем всех азовских стрельцов вообще. «У того ж-де Куземки, — говорил Тихонов с одной из пыток, — был умысл и слово такое иттить к Москве из Азова всем стрелецким полкам и учинить бунт и побить бояр хотели. И как бы-де пришел в Азов государь, и его, государя, они, стрельцы, в Азов пустить не хотели. Да им же де, стрельцом, был слух, что боярин князь Борис Алексеевич Голицын, собрався с полками в Синбирску, идет в Азов же будто их, стрельцов, казнить же, так же де, как на Москве кажнены четыре полка стрелецкие. И для-де того они, стрельцы, хотели в Азове сесть в осаде, боясь такой казни. А что-де они ж, стрельцы, подавали в Азове боярину и воеводе изветные челобитные, и те-де челобитные подавали они испужався, послыша его, государев, приход в Азов и укрывая воровство свое. А пущие-де заводчики у них к бунту были тот пятисотный Куземка с товарищи с пятисотными ж и с приставы; только-де к Москве для бунту их, стрельцов, подзывал тот Куземка, и те-де его слова он, Давыдко, слышал от него, Куземки, сам, а от иных-де пятисотных и приставов таких слов он, Давыдка, ни от кого не слыхал»[950]. Можно думать, что это показание, данное Давыдом Тихоновым с третьей пытки, в целом или в частях соответствовало действительности. Можно думать, что оно было голословным и, как даваемое с пытки, имело целью облегчить положение, прекратить или, по крайней мере, сократить страдания, причиняемые пыткой, и выставить себя в хорошем свете перед властями.

На вопрос о том, почему он, зная об этих замыслах Кузьмы Иванова и других пятисотных, не известил и не донес о них и почему не сказал об этом на первоначальном допросе и на первых двух пытках, он ответил, что раньше на них не извещал из страха, потому что они были начальные люди, а в расспросе и с первых пыток про то на них не сказал «забвением и простотою своею, в том перед государем виноват». На вопрос, предложенный ему на шестой пытке 16 марта 1705 г.: откуда он знал о намерении азовских стрельцов идти к Москве для бунта, сам ли он те слова слышал и от кого именно и сам с ними для бунту к Москве идти хотел ли, он отвечал: «Как-де они были в Азове и у избы-де, где они стояли, стрельцы в вечернюю зорю говорили многие, что они для бунту к Москве пойдут все, а кто имяны [говорили], того не видал, потому что в то число он был на избе на потолоке». Кроме пятисотного Кузьмы Иванова, Тихонов оговаривал также стрельцов Ивана Быченка и Ивана Хайла в том, что они ходили в Озеров и в Сухарев полки «к своей братье сиповщикам с теми вестьми, что из Азова без указу итти к Москве для бунту. Про себя сказал, что и он, Давыд, с своею братьею стрельцами для бунту к Москве итти хотел же». Тихонов давал эти показания с пыток и упорно на них настаивал. Стрелец Ивашко Быченок, разысканный в Нижнем Новгороде и привезенный в Москву, сначала во всем запирался, но с шестой пытки, 19 марта 1705 г., показал, что Кузьма Иванов о походе стрельцов на Москву без указу говорил и денег раздать им хотел и что он, Иван (Быченок), действительно в Озеров и Сухарев полки с теми словами, которые приписал ему Давыд Тихонов, ходил, и сверх того прибавил: «А как бы де стрелецкие полки из Азова для бунту к Москве пошли, и ему было, Ивану, своей братьи не оставатца, к Москве с ними итти ж. А та-де речь у них во всех шести полках носилась»[951].

Таковы были азовские разговоры осенью 1698 г. Как выше было сказано, возможно, что не все они происходили в действительности, что иные из них, по крайней мере в том виде, как они передаются в разыскном деле, были только оговорами, сделанными одними лицами на других. Но все же и в таком значении эти оговоры отражают образ мыслей и настроение той среды, из которой они исходили. Суждения, приводимые в них, были возможны и вероятны в этой среде, хотя бы они на самом деле и не были произнесены теми устами, в которые они оговорщиками вкладывались. Если бы они шли слишком вразрез с действительностью, им бы никто не верил.

Как видим, дело на Дону и в Азове далее толков, пересудов и — самое большее — словесно высказанных намерений не пошло; никаких действий предпринято не было. Толки эти были как бы отдаленным эхом московских событий лета 1698 г. И здесь, в Черкасске и в Азове, — то же раздражение против бояр. Но казаки заводят речи о том, что не все еще боярское имущество передано по церквам и монастырям, что осталось его достаточно еще и на боярских дворах. Стрельцы были раздражены именно политической, правительственной деятельностью бояр. Бояре их, стрельцов, намеренно «переводят», т. е. губят. Большое озлобление среди азовских стрельцов и прямое желание мести вызвала расправа со стрельцами под Воскресенским монастырем, о которой привезены были на Дон преувеличенные слухи. Как мы знаем, под Воскресенским монастырем мятежные стрельцы далеко не были истреблены поголовно. Причиной раздражения была также убавка хлебного жалованья. У тех и других, у казаков и у стрельцов, мелькала мысль о походе на Москву, чтобы там покончить с ненавистной боярской властью, причем поход рисовался как движение, к которому примкнет чернь. Во время движения будет происходить расправа с местными воеводами, которых восставшие будут побивать и в воду сажать. Все это — знакомые черты происходившего тридцать лет перед тем разинского движения, и недаром «старичок-стрелец» Парфенко Тимофеев, участник разинского похода, в дни молодости ходивший в отрядах Разина с обожженным колом, обещал и на этот раз «тряхнуть стариною».

Личность самого царя стоит вне этих злобных пересудов; ее не задевают, кроме не совсем ясного намека на то, что хотят и «до большого добраться». Мысль смущена тем, что государь покинул царство, уехал за море и там его не стало. Царевич, о котором выражаются почтительно и с сочувствием, всецело в руках бояр, бояре хотели даже его удушить, — и сюда долетел слух, пущенный тогда о царевиче в Москве. Раздражение простиралось и на местную, азовскую власть. Среди стрельцов ходили слухи о каких-то присланных в Азов милостивых царских указах, которые боярин и воевода князь А. П. Прозоровский не объявляет и прячет «под ремень»[952]. Подьячие воеводской канцелярии не передают стрельцам привозимых почтой писем, «грамоток» из Москвы, которые были дороги стрельцам как связи, соединявшие их, заброшенных на далекую и постылую окраину, с покинутыми в Москве семьями. Как следствие этого недовольства высказывалось намерение к 1 сентября с воеводой покончить, посадить его на копья. Стрельцы были недовольны также некоторыми своими полковниками; припомним, как злобно говорил Мишка Чебоксарь о своем полковнике, которого хотел убить из самопала. Наконец, их очень раздражали «немцы» — иноземцы, заведовавшие производившимися в Азове военными сооружениями и работами, вероятно, очень тяжелыми, которыми были заняты стрельцы: «В Москве житья нет от бояр, а в Азове от немцев; в воде черти, а в земле черви», — говорил один стрелец; другой советовал расправиться с иноземцем, надсматривавшим над работами и бившим стрельцов: «Кабы пихнул его в ров, то бы и почин пошел», и т. д.

Вот в чем заключалось азовское дело. Как видим, никакого дела в нем, собственно, не было, были только слова, в которых выражалось настроение стрельцов. Монах Дий, принявший так близко к сердцу неудачу стрельцов под Воскресенским монастырем, возбуждал это настроение и подстрекал стрельцов постоять за себя; но все это были только слова, никаких более активных шагов он не предпринял. Он, однако, стал центральной фигурой дела, которое затем осложнилось, когда в него стали попадать люди, с которыми Дий успел войти в соприкосновение, каковы казак Тимофей Соколов, привезший на Дон вести об истреблении стрельцов, писарь Алексей Киндяков, сообщивший об этих вестях Дию, стрелец Федор Аристов, с которым Дий ехал из Черкасска в Азов, сожитель Дия по келье иеромонах Павел, стрельцы, караулившие обоих монахов и выражавшие им сочувствие, — Терентий Артемьев и Тимофей Филиппов, стрелец Кузьма Аксентьев, вступивший с Дием в разговор. А затем дело пошло как бы расширяющимися кругами, и к нему был присоединен и более отдаленный круг лиц, непосредственно уже с Дием не соприкасавшихся, но выражавших то же настроение и в таких же предосудительных словах. Так попали в дело стрельцы Мишка Чебоксарь, озлобленный против своего полковника, Нестер Бугаев, Семен Решетов и др. Следствие в Москве началось в Пушкарском приказе, где оно заняло три дня: 22 декабря, 3 и 4 января 1699 г. Затем дело было передано в Преображенский приказ, куда оно поступило 17 февраля, и в этот день там производились расспросы привлеченных лиц. В марте дело и прикосновенные к нему колодники были переправлены в Азов, куда в конце мая прибыли Петр и князь Ф. Ю. Ромодановский; там расспросы производились в мае и июне 1699 г., и уже с пытками, после чего дело опять вернулось в Москву. Оно непомерно затянулось. Достаточно сказать, что розыски в Преображенском приказе производились в 1701–1705 гг. и, как мы уже видели выше, иные из участников дела давали показания с пятнадцатой и с шестнадцатой пыток. Сам Дий, которого при первоначальном заочном рассмотрении дела в Москве в Пушкарском приказе осенью 1698 г. нашли достаточным наказать монастырскими шелепами и сослать в Воронеж в монастырь под начал, был потом «по указу великого государя за его воровство кажнен смертью»[953]. Крутым расправам подверглись и некоторые другие участники дела, расправам тем более жестоким, что они производились много лет спустя после того, как были произнесены слова, за которыми эти крутые взыскания следовали, и когда, казалось бы, эти слова можно было предать забвению. В 1704 г. атаман Тимофей Соколов и писарь Алексей Киндяков по боярскому приговору были биты кнутом и по наложении пятна отправлены в ссылку в Сибирь, первый — в Красноярск, второй — в Якутск. В 1705 г. 9 февраля состоялся боярский приговор, утвержденный государем 13-го, по которому ссылались на каторгу один из стражей, карауливших Дия, — Терентий Артемьев, далее, Мишка Чебоксарь «в вечную работу», Нестерко Бугаев на каторгу с наказанием, Семен Решетов на каторгу на 10 лет. Тогда же старый сподвижник Разина Парфен Тимофеев, успевший к тому времени еще постареть, был сослан «с наказанием», т. е. по учинении ему наказания кнутом, в Сибирь. Но и в 1705 г. дело не для всех еще кончилось. Стрельцов, особенно упорно запиравшихся и разногласивших с многократных пыток: Афанасия Нефедьева, Якова Улеснева, пятисотного Кузьму Иванова, по боярскому приговору велено было подвергнуть новым пыткам, о которых записей уже не сохранилось[954].