Ролан Барт. Биография

Из Атлантики назад

В то время как большинство друзей Барта были мобилизованы, его самого освободил Совет по реформе, куда он был вызван в сентябре 1939 года: для легочных больных альтернативной службы нет, по крайней мере пока. Запланированная поездка в Англию, где он занял бы должность преподавателя французского языка, отложена. Что касается продолжения обучения, перед Бартом встает выбор: закончить диплом, получив разрешение на преподавание, или продолжить и получить диплом исследователя, ориентированный больше на научные изыскания. Но ему надо работать, чтобы взять на себя часть материальных расходов, обременяющих семью. В ноябре ему предложили работу учителя в третьем классе в лицее в Биаррице, куда теперь ходит его брат: там Барт преподает французский, греческий и латынь. Семья занимает небольшую квартиру на улице Кардинала Лавижри, в доме под названием «Сирены», мать нашла работу в больнице. Начинать преподавать нелегко, Барт осознает ответственность, которую накладывает профессия. Он чувствует, что пользуется определенным авторитетом у учеников, но беспокоится о том, какое впечатление произведет. «Это ужасная профессия, – пишет он Филиппу 29 ноября 1939 года, – в которой для каждого акта необходимо мгновенно делать внутренний выбор, и этот выбор может иметь ужасные обстоятельства [sic]. Это власть, которая дана, можно обжечься, но выпускать ее из рук нельзя»[259]. Через два месяца его работу проверили: выяснилось, что он совершил ужасную ошибку с греческим глаголом hekein – «пришедший», но аттестовали его хорошо, как о том свидетельствует рапорт инспектора Керу:

Р. Барт, исполняющий обязанности учителя, только начал свою преподавательскую деятельность. Ему, конечно, пока еще недостает качеств, которые может дать только практика в профессии: гибкости в проведении опросов, искусства различать то, что должно быть сказано, а чем можно пренебречь, наконец, непринужденности и уверенности, вносящих в занятия воодушевление и оживленность. Но объяснение, которое он привел в моем присутствии, было подготовлено с огромным тщанием; оно было простое, ясное, точное, сопровождалось множеством детальных и очень полезных замечаний. […] Я полагаю, что неизбежный период проб и ошибок вскоре для него закончится. Со своего приезда он произвел хорошее впечатление в лицее Биаррица; его очень любят ученики, посещающие его занятия с удовольствием, и я даю крайне благоприятную рекомендацию на продление его полномочий[260].

В целом, как Барт признается, ему нравится преподавать, и ему даже удается поговорить с учениками о своем последнем литературном увлечении – Шарле Пеги. Биарриц с его архитектурой Прекрасной эпохи и ар-деко, роскошными садами и светлыми, относительно безлюдными пляжами дает Барту минуты отдохновения. Он совершает длинные прогулки по пляжу, к маяку (Itsas argi по-баскски, что означает «свет моря») на самой оконечности мыса Сен-Мартен. «Вчера я возвращался домой из кино[261]; ночь была странной, совсем неподвижной, почти матовой, теплый воздух местами застоялся. Я подошел прямо к краю террасы очень высоко над морем, поскольку прямо напротив висел невероятный полумесяц желтого золота, тонкий, изогнутый, заостренный, настоящий серп, а внизу, подо мной, внушая чувство почти космического ужаса, угадывалось огромное неподвижное движение моря в скалистых глубинах»[262]. Биарриц, по сути, небольшой порт, который защищают утесы и вокруг которого бушуют шторма. В то время как Байонна с XVIII века расширяла коммерческую деятельность, Биарриц остался маленьким рыбацким портом. Белый маяк на высоком мысу Биаррица, строившийся в рамках большой программы по регулированию судоходства во Франции в 1820–1830 годах и завершенный в феврале 1834 года, с городом соединялся бульваром, позволявшим прогуливающимся подниматься на балкон и наблюдать бесконечное движение океана; с одной стороны – баскские горы, с другой – горизонт, который едва прерывает волнорез Ла-Барр Байонны. Можно себе представить, какой отклик в душе молодого человека, у которого только что раскрылись глаза на мировые проблемы, вызвал в ту неподвижную ночь шум океана, сравнимый с грохотом войны, на которой сражались некоторые его друзья. Через несколько недель маяк потухнет, и немецкая армия возьмет побережье под свой контроль. Биарриц и Баскские земли окажутся в оккупированной зоне. Резкое осознание серьезности событий приходит к Барту в первые же дни оккупации. Военный врач, живущий на третьем этаже «Сирен», в квартире под ними, пытается покончить с собой в день вступления немцев в город. Барт выхватил у него револьвер из рук, вернувшись из лицея. А Родригес, журналист-еврей, живший на первом этаже, через несколько дней бросился со скалы. Война сразу же предстает перед Бартом как трагедия. Филипп Ребероль попал в плен. Для этого поколения будущее полностью изменилось.

После капитуляции в июне 1940 года Барт с матерью и братом вернулись в оккупированный Париж. Возвращение означает, что он снова может видеться с Мишелем Делакруа, отношения с которым, отчасти дружеские, отчасти любовные, возобновляются, спокойные и счастливые. Ребероль, бежав из плена, поселился в Лионе, в «Cвободной зоне», и готовился к агрегационному экзамену по истории. Барт тоже мечтает продолжить обучение, но знает, что ему нужно зарабатывать на жизнь.

Материальное положение тяжелое. Из-за холода трудно работать. У меня все еще нет работы, и это полное безденежье. Сегодня мне рассказали о вакансии на должность временного внештатного редактора в Beaux-Arts; схожу узнаю. Но это ставит ужасную проблему выбора между тем, чтобы нормально учиться и зарабатывать себе на жизнь. Передо мной постоянно встают эти дилеммы, и как никогда я во всех отношениях погружен в безвыходные конфликты, которые отравляют мне и без того безотрадную и такую враждебную жизнь[263].

Он все-таки заявляет тему научной диссертации об обрядах перехода в греческой трагедии (Софокл, Эсхил, Еврипид) под руководством Поля Мазона, устроившись одновременно на пост репетитора и преподавателя-почасовика в лицеях Вольтер (проспект Республики) и Карно (бульвар Мальзерб). Многочисленные долгие поездки по городу мешают заниматься всем одновременно. Тем более что на него обрушивается сразу несколько событий: Мишель Делакруа, который тоже болен туберкулезом, госпитализирован; бабушка по отцу, Берта Барт, умирает в мае 1941 года, в тот самый день, когда проходит экзамен по филологии, из-за чего он вынужден вернуться в Байонну и пропустить первую сессию. Там он проводит все лето, чтобы составить компанию скорбящей тете, с которой он все так же играет на фортепиано, готовясь к сдаче экзаменов на получение диплома и сертификатов в октябре[264]. В ноябре произошел рецидив туберкулеза. Барту наложили пневмоторакс (другое название – коллапсотерапия), как было принято при лечении туберкулезных больных вплоть до 1950-х годов (даже после появления антибиотиков в 1946 году): специально расслабляли легкое, чтобы зарубцевалась плевра, поврежденная дыхательными движениями и образованием туберкулезных каверн, хотя эта процедура давала много осложнений на дыхание, которые могли привести даже к потере легкого. В 1935 году была опубликована книга Франсуа Абграля, умершего в двадцать три года от туберкулеза, «Мне тоже было двадцать лет!»[265] Там он подробно описывает этот болезненный и неприятный метод лечения, состоящий в том, чтобы «расслабить легкое», впуская воздух или вводя маслянистое вещество между листками плевры, отделяя таким образом легкое от ребер. Эта хирургическая техника стала хорошо известна благодаря эпизоду из «Волшебной горы»: едва прибывшего в Бергхоф Ганса Касторпа поражает свист, который издает Гермина Клеефельд при помощи своего пневмоторакса. Иоахим Цимсен, его кузен, находящийся на лечении уже несколько месяцев, объясняет: «Но после быстрой ходьбы она может свистеть изнутри, и, конечно, этим пользуется, чтобы людей пугать, особенно новичков»[266]. После этого испытания, хотя он только что получил место учителя на частных курсах Аттмера на улице Лондон, Барт с ноября вынужден хлопотать о том, чтобы попасть в санаторий для студентов в Сент-Илер-де-Туве, куда его приняли в январе 1942 года.

Так началась другая война Ролана Барта, единственная затяжная война, которую он по-настоящему пережил, война против болезни. В течение более четырех лет, с 1942 по 1946 год, за исключением нескольких коротких отлучек (в Париж или Байонну), его жизнь будет проходить в парадоксальном пространстве санаториев, взаперти на свежем воздухе, в изоляции внутри сообщества. Хронология этих событий заслуживает подробного описания, настолько она демонстрирует характер застоя болезни – одновременно ужасный и обыденный. Рецидивы случаются часто, почти стали нормой, но они делают излечение далеким и ненадежным. Барт попал в Сент-Илер-де-Туве в январе 1942 года. В апреле случился тяжелый рецидив с выпотом в плевральной полости, в результате чего ему более чем на месяц был прописан строгий постельный режим. Он постепенно восстанавливался с августа по декабрь и выписался из Сент-Илера в январе. С января по июль 1943 года он мог считать себя выздоровевшим и находился на реабилитации в клинике для студентов, только что открытой доктором Даниэлем Дуади на улице Катрфаж, недалеко от Ботанического сада в V округе Парижа с целью облегчить выздоровевшим возвращение в нормальную жизнь. В июле, когда Барт жил со своей семьей в доме бабушки, Ноэми Ревлен, в Андае, у него произошел рецидив, вернувший его в Сент-Илер-де-Туве. В течение трех месяцев он переживал худший период своего пребывания в лечебном учреждении: в те времена для больных в таком состоянии лечение заключалось в том, чтобы молча лежать в полной неподвижности, наклонив голову. Он остался в санатории на весь 1944 год, до февраля 1945-го, когда его перевели в клинику «Александр» санатория Лейзина в Швейцарии, в кантоне Во. Там он провел семь месяцев, а в сентябре его снова перевели в реабилитационную клинику в Париж, на улицу Картфаж. Новый рецидив вскоре снова приводит его в Лейзин, где в октябре ему опять накладывают пневмоторакс. Он остается там до февраля 1946 года, ненадолго отлучившись в Париж в декабре 1945-го. Покинув Лейзин, Барт заезжает в Швейцарию попрощаться с друзьями, с которыми познакомился на лечении, и возвращается в Париж 28 февраля. Но ничего еще не кончилось. Он пытается вернуться в обычную жизнь, получив лицензию на преподавание и сдав экзамен на последний сертификат, которого ему недостает, хотя знает, что болезнь становится жестким, если не окончательным препятствием для любых возможностей карьеры в государственном образовании[267]. Но он вынужден провести летние месяцы на реабилитации в Нефмутье-ан-Бри в департаменте Сена и Марна. И только в сентябре 1946 года он окончательно возвращается на улицу Сервандони.

Хотя это были годы, когда ученым наконец удалось произвести антибиотики, позволявшие излечивать туберкулез, когда в 1942 году Зельман Ваксман открыл стрептотрицин, а в 1943 году его ученик Альберт Шац – стрептомицин, ставший в 1944 году первым антибиотиком, полностью излечившим тяжелого туберкулезного больного, Барта в санатории лечат методами, практиковавшимися с конца XIX века, – полный покой, солнце или даже молчание и полная неподвижность. Его долгое пребывание приходится на конец этого «золотого века» санаториев, длившегося с 1882 (когда Роберт Кох открыл туберкулезную палочку) почти по 1947 год. Распорядок дня размечен измерениями температуры (по меньшей мере четыре раза в день), приемами пищи и отдыхом. Барт заболевает туберкулезом в то время, когда он убивает еще очень многих – более 60 000 смертей в 1938 году по всей Франции, большинство из них – молодые люди[268], тень смерти действительно витает на горных вершинах, где располагаются лечебные учреждения. Смерть Мишеля Делакруа 28 октября 1942 года была драматическим напоминанием об этом. Барт говорит, что никогда не чувствовал «такого безумного горя, а я здесь, взаперти, должен продолжать жить, как ни в чем не бывало»[269]. Из-за этой трагедии он на несколько месяцев впадает в депрессию. Вместе с другом он лелеял общие мечты, имел смелость желать многого (в литературе, музыке). Он вспоминает, как они ходили за людьми на улице, чтобы потом сделать из них персонажей романа[270]. Ни с кем другим Барт еще не был так близок к написанию романа. Жестокость болезни, близость смерти поразили его в самое сердце. Но туберкулез – это тоже миф в смысле бартовского «Мифа сегодня», социальный и литературный. Как писали Изабель Грейе и Каролина Крюз в книге, основанной на диссертации, защищенной в 1978 году в Высшей школе общественных наук под руководством самого Ролана Барта, «мечты и страхи общества находят важный способ выражения в чахотке»[271]. Барт уже знает это, так же как знает, что литература стала посредником для этого аффекта и что он и сам воплощает узнаваемый тип интеллектуала или писателя – так он себя представляет в мечтах – исключенного, оказавшегося на периферии мира, вдали от реальной жизни и действия. Туберкулез, бесспорно, главное событие его жизни, усиливающее некоторые черты характера – чувство отстраненности, привычку жаловаться – и при этом развивающее другие, особенно светскую любезность, которую стимулирует жизнь в разнородном обществе в литературном уединении, позволяющем сохранять относительную праздность. Парадоксальный характер места (которое изолирует, в то же время заставляя жить в коллективе) отражает двойственность социального и политического поведения: сильное желание принадлежности, но без полного участия, несколько дистанцированную приверженность без реальной ангажированности.