Ролан Барт. Биография

Вдали от Парижа (2). Александрия

После беспокойного и в чем-то болезненного события (один из его самых близких друзей, Дан, совершил самоубийство весной 1949 года) Барт не слишком стремится жить в Париже. Он хочет любой ценой остаться в системе французских экспатриантов, поскольку это приносит ему надежный доход и социальную стабильность. Не то чтобы ему предлагали очень престижные должности, но по сравнению с тем, что ожидает его во Франции, это можно назвать признанием: надбавка за работу за границей неожиданно увеличивает покупательную способность, особенно в экономически менее развитых странах, таких как Румыния или Египет; факт принадлежности к дипломатическому персоналу, пусть и второстепенной его части, позволяет посещать самые признанные культурные круги, как на местном, так и на национальном уровне. Одним словом, Барт рассчитывает на Ребероля и его новые связи в этом мире, желая, чтобы тот ему помог. Через два месяца он летит в Египет, в этот раз без матери, которая остается с Мишелем Сальзедо в Париже, и селится неподалеку от дома Шарля и Анны Сенжвен, занимает две комнаты в частном доме и ходит обедать к друзьям, с которыми познакомился с Румынии.

В 1949 году положение французского языка в Египте все еще завидное, хотя египтяне пытаются постепенно получить контроль над французскими школами, а язык начинает испытывать серьезную конкуренцию со стороны английского. Жан-Клод Шевалье нашел в архивах Министерства иностранных дел следующие данные, собранные послом Арвангой 17 апреля 1948 года: «Во французских учебных заведениях обучается 34 887 учеников, из них 4746 – в средних, 1090 – в технических, 2051 – в профессиональных, 14 000 – в начальных и 13 000 – в детских садах. Для сравнения: в египетской системе образования в 1948 году обучаются 48 000 учеников в средней школе и 44 000 – в подготовительной»[381]. Обучали главным образом египтян, особенно евреев и греков, которых в Александрии было немало, а также местных французов. Барт в основном преподает французский, но также организует вместе с Шарлем Сенжвеном и Греймасом доставку в Египет книг для учащихся. В архиве есть письмо от 8 июня 1959 года, в котором министерство просят прислать около ста современных книг (романы, а также «Логический трактат» Пиаже); через год Морис Кув де Мюрвиль, посол с 1950 по 1954 год, потребует создания французской библиотеки в Египте. Ситуация шаткая, как и в Румынии, но по другим причинам. Она оставляет много возможностей для приложения энергии, для гибкости, встреч, обстоятельств. Возникают другие пути раскрытия мысли, нежели те, что дают университеты во Франции. И Барт, как и его товарищи, пользуется этим неустойчивым миром.

Клод Шевалье нашел в архивах Министерства иностранных дел следующие данные, собранные послом Арвангой 17 апреля 1948 года: «Во французских учебных заведениях обучается 34 887 учеников, из них 4746 – в средних, 1090 – в технических, 2051 – в профессиональных, 14 000 – в начальных и 13 000 – в детских садах. Для сравнения: в египетской системе образования в 1948 году обучаются 48 000 учеников в средней школе и 44 000 – в подготовительной»[381]. Обучали главным образом египтян, особенно евреев и греков, которых в Александрии было немало, а также местных французов. Барт в основном преподает французский, но также организует вместе с Шарлем Сенжвеном и Греймасом доставку в Египет книг для учащихся. В архиве есть письмо от 8 июня 1959 года, в котором министерство просят прислать около ста современных книг (романы, а также «Логический трактат» Пиаже); через год Морис Кув де Мюрвиль, посол с 1950 по 1954 год, потребует создания французской библиотеки в Египте. Ситуация шаткая, как и в Румынии, но по другим причинам. Она оставляет много возможностей для приложения энергии, для гибкости, встреч, обстоятельств. Возникают другие пути раскрытия мысли, нежели те, что дают университеты во Франции. И Барт, как и его товарищи, пользуется этим неустойчивым миром.

Его жизнь протекает совершенно иначе, чем в Бухаресте. Барт может передвигаться гораздо свободнее, и у него гораздо меньше технических и административных обязанностей. В ноябре он поедет смотреть на пирамиды, в феврале отправится в Асуан и Верхний Египет: позднее он скажет, что это лучшее воспоминание об этой стране. Филиппу Реберолю, который назначен во Французский институт в Лондон, он признается, что чувствует себя хорошо: «У меня теперь довольно уютная квартира в тихом районе, с садами; у меня есть прислуга и свободное время: девять часов занятий в неделю, не требующих никакой подготовки; обучение языку имеет преимущество перед любой литературой; оно устраняет мучительные вопросы идеологии»[382]. Если в Румынии он писал очень мало, захваченный новизной и новыми обстоятельствами, занятый многочисленными практическими заботами и составлением отчетов, столь же нескончаемых, сколь и необходимых, то в Александрии он находит душевный покой, благоприятствующий его занятиям Мишле и созданию новых статей. Там он, в частности, написал кроме нескольких рецензий свою первую большую статью об историке, опубликованную в Esprit в апреле 1951 года, – «Мишле, история и смерть» и закончил цикл статей в Combat о письме, которые лягут в основу «Нулевой степени письма» (идея этой книги тоже пришла к нему в то время). Осенью 1950 года он начал писать статью о Кейроле. Барт пытается воспроизвести бухарестский опыт и читает лекцию о музыке, но ее сочли слишком интеллектуальной и недостаточно артистичной: это его задело, он чувствует себя непонятым. Однако он наслаждается теплом, садами и живет будто во сне. Он говорит, что тоскует по Румынии, по оставшимся там друзьям, но со временем привыкает. Александрию он называет Биаррицем. «С мягким исчезновением окружения моя боль, мои проблемы, мои вопросы приобретают некоторую трагичность, поскольку трагическое является для меня существенным условием: одиночество. Я близок к пониманию определенного трагического материализма, который, возможно, в моем зрелом возрасте совместит два периода моей молодости»[383]. У него неприятности: медицинская комиссия в Египте отказала ему в разрешении на работу из-за туберкулеза – решение, которое почти невозможно обойти в этой бюрократизированной стране. Хотя Барта не стали высылать из страны сразу, существовала вероятность, что ему не продлят контракт на следующий год. Ему трудно строить планы на будущее. Он ищет прибежище в настоящем – в случайных ночных знакомствах, ставших возможными в особых местах, которые ему показали. Они ведут долгие философские беседы с Шарлем Сенжвеном, к тому времени уже серьезным марксистом, позднее опубликовавшим несколько работ – о Платоне, о философии языка[384]; Барт также играет на фортепиано с Анной. Но, самое главное, в этом городе, где ничего не осталось от мифической библиотеки, образуется сообщество для размышлений и дискуссий, оказывающее на каждого из участников глубокое интеллектуальное влияние.

В Александрии происходит одна из самых важных встреч в жизни Барта – с Альгирдасом Жюльеном Греймасом. Впервые равенство работает на столь многих уровнях: принадлежность к одному поколению, маргинальность, любовь к теории.

Это знакомство не связано ни с друзьями отрочества, ни с кругом общения в санатории; оно обязано одновременно и обстоятельствам, и выбору; предшествующие пути двух персонажей дают им сразу множество причин для крепкой дружбы. Греймас принадлежит к научной группе, образовавшейся в Париже сразу после войны, чьи участники называли себя группой «неагрегированных» и собрались вокруг Шарля Брюно, заведующего кафедрой французского языка в Сорбонне. По сравнению с «агрегированными» «неагрегированных» объединяет ряд особенностей, которые позволяют Барту, так сказать, «агрегироваться» в их ряды: во-первых, они – лиценциаты, поскольку не могли пройти агрегацию, будучи иностранцами или имея ограничения по здоровью; они взялись за диссертации в университете, будучи в крайне стесненном материальном положении, что вынуждает их искать работу за рубежом. Таков, например, случай Мишеля Бютора в этот период. «У них очень посредственный капитал, во всех смыслах этого слова. Но они поддерживают друг друга и вместе проводят каникулы»[385]. Вторая особенность группы – в более легких темах, чем те, которые обычно даются «агрегированным», так что участники часто занимаются лексикологическими исследованиями. Наконец, у них очень пестрые карьеры. Родившийся в 1917 году в России, но литовец по национальности, Греймас перед войной стал лиценциатом в Гренобле, а затем вернулся в Литву во время войны, кое-как продолжив обучение в Каунасе. После войны он заявил тему диссертации о лексике под научным руководством Брюно и вел более чем скромное существование, вместе с женой работая над «Общим инвентарем французского языка» Марио Роке, для которого они делали лексикографические карточки. Когда Барт с ним познакомился, он был (с 1949 года) доцентом филологического факультета в Александрии – и он останется там до 1958 года. В возрасте 31 года он только что защитил в Сорбонне под руководством Шарля Брюно диссертацию, которая называлась «Мода в 1830 году. Попытка описания вестиментарного словаря на примере модных журналов того времени». Он применяет в ней лексикологический метод Жоржа Маторе, с которым познакомился в Литве при ужасных обстоятельствах, и они сразу же вместе опубликовали «Метод лексикологии: к вопросу о нескольких последних тезисах», а затем в 1950 году – «Метод лексикологии, II»[386]. Нет сомнений, что Барт помнил об этих работах, когда начал собственные исследования в этой области в начале 1960-х годов. Сильный литовский акцент Греймаса не дает забыть о его происхождении, хотя он и не пытается это скрыть: статус иностранца повсюду, куда бы он ни приехал, и своеобразие дискурса позволяют ему достигать решающего для теоретических исследований уровня обобщения. Они с Бартом вели долгие разговоры о литературе, и Греймас заставлял его читать работы по лингвистике, особенно Соссюра и Ельмслева[387] (последнему Барт предпочитал Брёндаля), а также Мерло-Понти, который ему «кажется во многих отношениях – с учетом личного тона автора и многочисленных совпадений идей – продолжением соссюрианской мысли»[388], и Леви-Стросса. Влияние Греймаса и Барта было обоюдным. Греймас говорит об этом в статье в журнале Bulletin du Groupe de recherches sémio-linguistiques[389] и в завершающем выступлении на коллоквиуме в Серизи, посвященном его трудам, в 1983 году. «Думаю, я могу сказать, – пишет он, – что Барт был моим другом». В первой статье об «Актуальности учения Соссюра», опубликованной в 1953 году, он упоминает «Нулевую степень письма» и литературный метаязык как возможную программу для семиотики.

Вокруг двоих друзей и Шарля Сенжвена, который, видимо, был для них философским авторитетом, формируется активная дискуссионная группа. Они встречаются каждую неделю у доктора Салама, который слушал лекции Хайдеггера, как сказал Греймас Пьеру Онкреве и Жану-Клоду Шевалье[390]. Это был «своего рода философский клуб: социологи, психологи, философы. Единственной возможной темой, общей для всех, была эпистемология, условия познания. В течение семи лет почти каждую неделю мы занимались александрийской эпистемологией»[391]. Среди участников также были Жан Марго-Дюкло, ученик Мосса, Бернар Клержери, философ, Франсуа Неэль, который станет потом советником по культуре. Они читают Якобсона, датских лингвистов, Леви-Стросса, а позднее и Лакана. Когда Барт показал Греймасу статью о Мишле и упомянул о диссертации, Греймас ответил: «А Соссюр?» Чтение книг Соссюра, которые дал ему Греймас, стало решающим фактором, структурирующим последующие годы письма. Сформировавшееся сообщество дало такую опору для проектов и идей Барта, когда он сражался с методологическими проблемами – ему не хватало книг и не удавалось соединить вместе исторический и структурный методы, – что он начинает видеть спасение в лингвистике. 1 апреля 1950 года он написал Реберолю: