Прожитое и пережитое. Родинка

Лу Андреас-Саломе, 1934

Во всяком случае, решающий мотив поступка поповича так и остался для нас окутан глубоким мраком, и это способствовало тому, что трагический облик Спиридона годы спустя ярче запечатлелся в нашей памяти, нежели ангельский образ его невесты; она была во много раз чище своего жениха, но и во много раз громче звала на помощь дьявола, не зная до конца, что он из себя представляет.

Поворот в нашем настроении произошел во время русского поста; в один прекрасный день объявился в столице брат Виталия — Димитрий. Едва сбросив шубу и оставшись в шароварах из черного бархата и высоких сапогах, прекрасный, как юный бог, он сразу произвел фурор. Все закричали, перебивая друг друга: «Он похож на крестьянина!» — «Нет, на князя!» — «Нет, он словно явился из театра!» Сам Димитрий сказал: «Откуда вам знать в этой унылой городской дыре, что значит настоящий русский костюм?» И затем стал утверждать, что мне надо одеться боярыней; знаю ли я, что это такое? Выяснилось, что я имею об этом весьма приблизительное представление. Он безотлагательно принялся описывать мельчайшие подробности женского боярского костюма, заражая всех своей увлеченностью и изобразительным талантом, пока мы не выбрали даже цвет нового одеяния: ему полагалось быть розовато-красным, отороченным ни больше ни меньше, как мехом серебристой лисы.

Что-то праздничное вошло вместе с Димитрием в нашу жизнь. Мы вдруг снова научились смеяться, увидели, как все-таки, назло всем мрачным известиям, прекрасен этот мир. Очевидно, этот удивительно красивый человек имел дар открывать светлые стороны жизни. А это было уже нечто, что пришлось по душе темпераментному Борису, хотя кое в чем он втайне и завидовал Димитрию; Михаэль, напротив, соглашался с Димитрием из принципа, находя, что Виталий и временные трудности слишком сильно его «раздражают»; должно быть, благодаря другому Волуеву он чувствовал себя слишком взрослым и слишком серьезно относящимся к жизни.

Вдобавок ко всему в лице Димитрия я обрела своего первого обожателя: он обладал таким богатым поэтическим талантом, что беспрерывно наделял им предметы и людей: чтобы предстать перед ним молодой боярыней, мне совсем не надо было походить на нее Снисходительно улыбаясь, мои три брата констатировали, что четвертый брат рискованно выпадает из своей роли.

Итак, у меня появился замечательный поклонник, к тому же первый: как на это ни посмотри, а все приятно. В своей веселости Димитрий не был ни вертопрахом, ни франтом, у которого на уме только шелковые рубашки: он был переполнен красотой, которую когда-либо производила на свет русская земля, он воскрешал в нашей памяти великие творения русской поэзии, которые мы читали только в школе; другие, нам неизвестные, но ему давно знакомые, мы также впервые слышали от него. Он первый ввел меня в эту страну, до этого я лишь проживала в России, но не жила в ней, и если прошедшие месяцы наполнили меня смутным сочувствием к ее неслыханным бедам, то совсем рядом с этим чувством теперь пробудилась необузданная тоска по ее небывалой красоте.

Много недель прошло в почти пьянящем наслаждении жизнью. Однажды после обеда, когда я сидела недалеко от комнаты братьев за шитьем, вышел Виталий и встал рядом со мной у окна.

— Мне надо ненадолго съездить домой! — сказал он. Иголка дернулась вверх и соскользнула с нитки. Никогда еще Виталий не говорил с нами о своем доме и связанных с ним обстоятельствах.

— Разве твоя мать… — хотела я спросить, но испугалась слова, которого не принято было упоминать, и умолкла.

— Димитрий кое-что мне рассказал, — скупо пояснил Виталий. После короткой паузы он все же сам выговорил это слово. — Моя мать сейчас оправляется в Красавицу, другое наше имение, это родовое поместье Волуевых… И я мог бы наведаться в Родинку и повидать Евдоксию, свою сестренку.

Верно, он упоминал о своей сестренке еще тогда, в детстве, когда мы впервые встретились. Я улыбнулась, припомнив, как чопорно мы вели себя тогда, козыряя друг перед другом своими братьями и сестрами, словно они были нашей собственностью.

Но я ничего не сказала, мне не приходило в голову ни одной мысли, меня захлестнули воспоминания и радость, что он вдруг заговорил о себе; я только слушала и обматывала вокруг пальца нитку без иголки.

А Виталий продолжал говорить. При этом он все время смотрел в окно, словно рассказывая о том, что происходит на улице.

— Дело вот в чем: судя по тому, что я узнал от Димитрия, мать целиком подчиняет себе Евдоксию. Это никуда не годится. Я не хочу, чтобы она отдалялась от меня. Она должна слушаться меня, а не следовать всем этим ненавистным предрассудкам и принуждению.

— О Виталий, — против воли вырвалось у меня, — не увлекай ее, свою сестренку, за собой, во все эти битвы, не учи ее ненавидеть. Оставайся лучше здесь!

Он отвернул голову от окна, и я увидела его глубоко удивленный ВЗГЛЯД.

— Ненавидеть?.. Нет, именно этому она не должна научиться, как научился я: ненависть рождается из принуждения. Я должен там побывать, посмотреть, как помочь ей возвыситься над этим. Пока еще не знаю, как, но мать не должна потерять и Евдоксию — как потеряла меня.

«Он любит ее! — внезапно осенило меня. — Он любит, он все-таки любит свою мать… которую ненавидит!»

Мысли мои спутались. Шитье упало на пол. Ошеломленная, я встала рядом с Виталием у окна. Из соседней комнаты доносились голоса трех о чем-то громко спорящих братьев; когда голос увлекшегося Бориса срывался на тонкий дискант, раздавался смех. Я слушала, не вникая: сейчас мне больше всего хотелось уехать в Родинку.

— Я хочу с ней познакомиться! Хочу увидеть твою маленькую ссору! Несчастная маленькая Евдоксия!

По лицу Виталия пробежала улыбка, добрая, веселая.

— И совсем она не несчастная… Надеюсь, к ней не пристанет ничего дурного. Она еще такая: просто любит — и все. — Он умолк, немного помедлил и продолжал: — Когда она была совсем маленькая, то упрашивала мать рассказывать ей легенды о чудесах и снятых угодниках. Тогда я сам стал рассказывать ей увлекательные истории, и она привязалась ко мне. Это была наша первая схватка за Евдоксию — одна только Евдоксия воспринимала ее как безобидную игру. Она хотела слушать сказки. Мать знала их куда больше меня! Я не хотел рассказывать те, которые были известны и ей. И в конце концов стал выдумывать их сам.

— Ты? — удивленно воскликнула я. Вот Димитрий это мог бы. Виталию я не поверила. — Так расскажи мне одну из них, если еще помнишь!

— Любимую сказку Евдоксии я хорошо помню, ее я тебе и расскажу. Слушай же, вот она. Один человек пришел издалека, он был сиротой. И он пришел в одно королевство, которым правила прекрасная старая королева. Все были у нее в услужении, и ему тоже пришлось служить ей. Но ему крайне не нравилось ее блестящее пышное убранство, украшенные золотом одежды, в которых он почти не узнавал ее, и даже корона, тяжелая уродливая корона, сжимавшая ее голову и лоб. По этому поводу он затеял спор с ней и ее вассалами, и в ссоре убил их всех, включая королеву. Но когда она лежала перед ним мертвая, когда с нее упали ее пышные одеяния и корона, он узнал в ней свою матушку, которую давно считал умершей. Поцелуями он вернул ее к жизни, она поднялась и промолвила: «Милый мой сын, благодарю тебя за то, что ты помог мне избавиться от чар, которые едва меня не задушили, ибо я не позолоченное пугаю, а твоя матушка и пойду с тобой. Ничего, что все мои слуги убиты, пусть тебя это не огорчает». С тех пор он полюбил ее, поднял на руки, чтобы ноги ее не касались земли, взял свой страннический посох и сказал: «Нет, их смерть меня совсем не огорчает, теперь я буду служить тебе, отныне и до нашей смерти».

Виталий рассказывал медленно и точно, не отрывая взгляда от окна; он говорил так, словно не хотел что-либо прибавить или опустить. Казалось, каждое слово от частого употребления отвердело и стало как дерево или камень или неприкрашенная действительность.

Но самым прекрасным показалось мне то, что в этой истории присутствовала матушка. Обычно в сказках приходилось избавлять от чар только королев и принцесс. Избавить от них свою матушку — в этом для меня было нечто более важное.

На это Виталий удовлетворенно заметил:

— Да, точно так же считала и Евдоксия.

После этого мы оба замолчали. Но я чувствовала, что это был не совсем обычный разговор, из сказанного надо было сделать выводы. Это было начало, он впервые поделился со мной своими мыслями… А я, я и не догадывалась, что, пока я слушала Димитрия, в Виталии нарастало доверие ко мне! Я почувствовала, что вдруг густо покраснела. Только сейчас я припомнила снисходительную улыбку, с которой Виталий иногда посматривал на Димитрия и меня. Ах, конечно же, девушки и женщины, с которыми он общался здесь, мученицы и героини, они, должно быть, вели себя совсем по-другому! Но о сколь многом он умалчивал в разговорах с нами, особенно теперь, в присутствии своего брата. Об этом он молчал с ними, об этом заговорил впервые, я была самым первым человеком…

Когда вечером Димитрий снова читал и декламировал нам своих любимых поэтов, я слушала ревностно, как никогда до этого. При этом перед моим внутренним взором проходили картины Родинки, становясь поэзией, а поэзия благодаря им оживала и превращалась в неизъяснимо прекрасную действительность. Душа моя пылала, впитывая в себя эти образы, и я уже не могла отличить, где действительность Виталия, а где — его родины.

Так прошло самое холодное время. Уже стали смягчаться жестокие звенящие морозы. Сильные метели намели много снега, оставшегося лежать мягким широким покрывалом; днем и ночью приходилось очищать тротуары, снег бросали на дорогу, и в нем беззвучно вязли сани; не слышно было стука подков по деревянной мостовой, все шорохи звучали глупце, чем при сильном морозе, и даже звон колокольчика под дутой раздавался в затянутом серой дымкой воздухе над белыми улицами совсем как в сказочном сне

Димитрий давно уехал, Виталий вернулся из Родинки. После дневных трудов мы привычно собирались по вечерам в комнате братьев. Однажды к нам неожиданно заглянул отец. Это было редкое событие, как правило, мы виделись с ним только в столовой, и когда он вошел, мы все удивленно вскочили со своих мест.

Казалось, ему был крайне неприятен шум, вызванный его появлением; испытывая неловкость оттого, что сейчас этот шум еще больше возрастет, он умоляюще поднял вверх руки.

— Не случилось ничего особенного, хотя… но не пугайтесь понапрасну: кажется, я уезжаю на родину, то есть, знаете ли, меня приглашают во Фрайбург в качестве профессора…

Боясь переполоха, который могла вызвать эта радостная новость, он сообщил нам ее весьма осторожно, словно какую-нибудь печальную весть.

От криков «ура» у него зазвенело в ушах. Дети, будто индейцы, окружили его и взяли в плен.

— Да здравствует папа! Ура! — как одержимый, кричал Борис. — Наконец-то нашлось то, что тебе подобает! Наконец-то они оценили твои научные работы!

— Троекратный поцелуй, папа! Нет, по русскому обычаю! — настаивал Михаэль, обычно встречавший в штыки проявления нежности; он крепко обхватил голову отца руками, словно готовясь к хирургической операции, и, как полагается, поцеловал его в губы и в обе щеки.