Прожитое и пережитое. Родинка

В деревне

Я и в деревне побывали с Виталием. После обеда мы навестили там больную. Рубленый дом в центре селения ничем не отличался от соседей. Сквозь прорехи в соломенной крыше солнце прямиком попадало в хлев, куда только что пришла корова и ждала, чтобы ее подоили. От хлева, находящегося в центре хижины, открытые двери справа и слева вели в два других помещения, их связывали брошенные прямо на навоз доски. В жилой комнате, там, где разместилась большая печь, на матраце из господского дома лежала истощенная молодая девушка. Виталий приподнял ее, а я натерла ее обнаженную спину мазью.

Острый запах хлева смешивался с затхлым воздухом жилого помещения, который, казалось, неподвижно висел между бревенчатыми, потемневшими от времени степами, хотя два маленьких оконца были открыты. Женщина с загорелым лицом, жилистая и тощая, сидела на лавке у стены, месила теплое тесто и время от времени стонала.

— Ложись… ты тоже больна, Добреева… сама виновата: напилась болотной воды. Самовар надо брать с собой, когда едете на сено! — заметил Виталий.

— Ты говорил, батюшка, да мы, грешные, забывчивы. Пила я, жажда замучила, а болото рядом, потом меня вырвало, — ответила женщина и застонала.

— Рвоту вызывает иногда сенная пыль… тогда они ничего не едят, и пьют, как сумасшедшие, и не только болотную воду! — сказал мне Виталий по-немецки, пока Добреева сажала хлеб в печь.

Она села на лавку у печки, упершись руками и колени, и, покачивая головой, смотрела на больную, которой мы продолжали заниматься.

— Ох, сестра, сестрица моя, плохо ты, видно, молишься! Неужто Господь не смилуется и не возьмет тебя к себе? Сверх меры мучаешься ты и нас мучаешь сверх меры. Долго ли нам еще смотреть, милая, как ты страдаешь на господских матрацах?

Больная умоляюще взглянула на нее большими, в темных кругах глазами.

— Молюсь, милая, молюсь изо всех сил! Возьми меня, прошу Его, забери меня к себе, чтобы они не видели больше моих страданий…

— Рано, господа, рано! — прервал ее Виталий полунасмешливо, полусердито. — Зачем просить у Бога того, чего он тебе еще не уготовил! Болезнь твоя не смертельна. Потерпи. Ты еще поправишься. А если они не могут смотреть, как ты страдаешь, мое предложение вам известно: я готов взять ее отсюда.

— Ирина Николаевна уже возлагала руки, да не помогло! — нерешительно пробормотала больная. Виталий прикусил губу. Бабушкина конкуренция! Если уж ей что-то не удается, то другим и подавно не удастся, считают люди. Они смотрят на нее с такой же верой, как когда-то их предки смотрели на языческих колдунов. Подобно старой шаманке ходит наша бабушка по деревням. Ее личность, ее несокрушимая уверенность в себе творят чудеса и нередко оказывают действенную помощь…

Добреева вынула из печки глиняный горшок, в котором молоко так подгорело, что сверху образовалась твердая, как вязкое тесто, коричнево-желтая корочка.

— Погоди, сейчас дам тебе молочка! — сказала она больной. — Но забирать ее у нас не надо, Виталий Сергеич, не в обиду будь сказано, нет, не надо! Нет, не извольте так говорить! Приберет ее Господь — и ладно! А если нет, кто же возьмет на себя грех при ее жизни осиротить нас, ее родственников!

— Тогда заботься о жизни, а не о смерти! — ответил Виталий, опуская закатанные рукава своей подпоясанной ремнем рубахи. — Наше дело — хлопотать о жизни, о смерти похлопочет Бог. Не вмешивайся не в свое дело.

Собираясь уходить, он протянул ей и больной руку.

— А не хочешь ли и ты молочка, добрая душа? — спросила Добреева, взглянув на меня светлыми глазами. — Сделай одолжение: поешь и выпей! Я и хлебца желудевого испеку, чтоб ты не ушла от нас голодной.

Хлеба мы решили поесть в следующий раз, а вот молочка мне пришлось отведать сразу же — желтой лакированной ложкой из деревянной плошки.

Рядом, в коровьем стойле, Виталий поливал себе на руки из пузатого глиняного кувшина, висевшего на привязанной к поперечной балке веревке. Кувшин раскачивался, из двух носиков, то справа, то слева, выливалась вода, любопытные куры тут же подбежали узнать, не падает ли на землю что-нибудь съедобное.

Под их разочарованное кудахтанье мы помогли друг другу — одному приходилось все время раскачивать кувшин — смыть с рук густую мазь.

Правая рука Виталия напоминала неловкого беспомощного ребенка посреди увертливых, смышленых пострелов; своей формой и цветом кожи она сильно отличалась от более грубой левой, на долю которой выпадала вся работа; казалось, руки принадлежали двум разным людям.

Тем временем подошла с большими подойниками Добреева и сосредоточенно занялась дойкой. Из-под ее усердно работающих пальцев в деревянную бадейку с шумом, толчками лилось парное молоко. Корова вытянула шею и негромко замычала, довольная.

Пройдя мимо нее через дверь хлева, мы очутились во дворе.

— Сейчас только коровы ненадолго приходят домой — из-за дойки; остальной скот днем и ночью свободно пасется в степи. Но видела бы ты, что бывает, когда его впервые выпускают на волю! Зима превращает домашних животных в молчаливых пленников. О прошедшем лете они вспоминают только во сне. Затем наступает 23 апреля, день святого Георгия — день еще очень суровый, но для них это день-освободитель, чудо природы! Как правило, они сперва застывают в растерянности, с остекленевшими глазами, полуоглушенные чистым воздухом, от которого они отвыкли, — а потом как безумные окунаются в весну, которая еще совсем невидима, и носятся по тающему, посеревшему снегу. Вся укутанная испарениями равнина наполняется ликованием вырвавшегося на волю скота! Вокруг слышится ржание, мычание, рев и блеяние! Нелегко приходится пастухам: животные, которые в хлеву держались по-братски, теперь дико набрасываются друг на друга, словно ищут врага — отомстить за долгое заточение. В конце концов их усмиряет сама природа, она приучает их к летнему благополучию; к ним возвращается естественная кротость. Рожденных в темном хлеву ягнят или жеребят представляют друг другу, и они начинают вести себя благонравно… И все это делает одна только свобода! — глубоко дыша, повторил он.

На деревенской улице нам повстречался мужичок, — с веселым и хитрым видом он вслушивался в чужую немецкую речь.

— Как поживаете, Виталий Сергеич? Не завернете ли и ко мне?

— Хорошо, Захар! О тебе я уже слышал сегодня! Чуть свет люди пели на лугу новую песню. Говорят, ты сочинил.

— Правду говорят. Да, Бог послал мне песню. Я косил утречком, рядом косили остальные, валилась трава, а сердце пело, — объяснил Захар, пожимая нам руки. — Компанейская это работа — косьба, Виталий Сергеич, сдруживающая.

— Особенно если работа спорится, — заметил Виталий. — Что собираетесь делать завтра? Прогуляете, а вдруг дождь? Не боитесь?

— Боимся, как же. Но в пятницу люди хотят гулять. Говорят, не будем работать. Что тут поделаешь, Виталий Сергеич: такой уж народ! Не слушает, когда ему объясняешь: это же только татары сделали у нас пятницу нерабочим днем… это все от татарского ига идет… от трижды проклятого нечестивого…

— Да ты, я вижу, мудрец! — засмеялся Виталий. — Ну так иди, дорогой мой, и читай им проповеди о том, что работа — занятие более христианское… А не станут слушать — пой им песни, тут уж они прислушаются.

Мы пошли дальше.

— Он сочиняет песни, — объяснил Виталий, — а за это люди без разговоров делают за него работу — из благодарности. Собственно говоря, он перепевает народные песни, но делает это по-своему, и они доходят до сердца каждого. Крестьяне говорят: «Это не его, а наши песни, но в голову они приходят ему. Господь только его наделил даром слышать их».

Вдоль деревенской улицы стоят не только ветхие лачуги и избы, но и новые, недавно построенные из еще не успевших потемнеть бревен после очень частых здесь пожаров: искры легко перелетают от одной соломенной крыши к другой. Избушки отличаются друг от друга только опенком — светлым, потемневшим и почтенным, черно-коричневым, эти оттенки говорят о людских судьбах.

Из окна одной из самых светлых изб, еще издающей на солнце аромат свежего дерева и смолы, высунулась баба.

— Это Макарова! — сказал Виталий и остановился около нее. — Ну как, был поп у твоей матери?

— Был, батюшка, был. Хотя лошадка у него хромает, а от церкви до нас далеко. Да, хороший теперь у нас поп, очень хороший — все как надо.

— А раньше был плох? — спросила я, заинтересовавшись. Во внешности бабы, в ее поредевших волосах и спокойном лице чувствовалось поразившее меня невозмутимое величие. Макарова посмотрела на меня.

— Да как сказать, матушка? Беда с ним приключилась. Несчастье навалилось на попа.

— В семье?

— Да нет. Мимо водки не мог пройти. Напивался до бесчувствия. Но Бог помог ему справиться с бедой. Теперь лучше. Мы довольны. Благодарим Бога и Ирину Николаевну… А ты разве не знаешь попа?

— Нет, я здесь недавно.

Я приблизилась к ее окну. Виталий, отвернувшись, разговаривал с кем-то во дворе. Макарова кивнула.

— Да, да, сразу видно: ты нездешняя… Ну, даст Бог, тебе у нас понравится. А какие люди там, откуда ты приехала?

Я посмотрела на нее и задумалась. Вряд ли еще где-нибудь те, кого называют «народом», сильнее отличаются от других слоев населения уровнем образования. Но и вряд ли где-нибудь еще, несмотря на меньшие различия, так легко раскрываются души, как здесь. Правда, вряд ли в другом месте люди с такой готовностью почитают других. У нас люди более замкнуты и не особенно любят поклоняться другим.

— Там люди считают: все должны быть равными, никто не должен стоять над ними, — сказала я.

Макарова несказанно удивилась:

— Как так — никто? Даже Бог и наш Государь?

— Даже ваш государь. Но ведь Бог не имеет земной власти, — возразила я.

— Не имеет? Почему же?.. Что же это за власть такая проклятая, которая не от Бога? — спросила Макарова с независимым видом. Она выпрямилась в маленьком оконном проеме, невольно приняв позу королевы, достоинство которой задето. Она вся собралась, так как увидела: я плохо воспитана. — Знай, матушка: без Бога нет уважения. В каждом, кто наделен властью и авторитетом, почитают одного только Бога. Они все получили от Бога и должны возвратить ему, покидая этот мир. Да и кто не устыдится желания быть выше своих братьев?

Макарова и я пристально посмотрели друг другу в глаза. И, несмотря на строгость только что преподанного мне урока, я увидела в этих глазах, что они принимают любовь, которая была в моем взгляде.

«Для нее нет никакой разницы между Богом и братом», — восторженно подумала я.

Виталий говорил крестьянину, вышедшему из двора:

— Я вижу, Фома Никитич, ты приволок сюда горы сырой травы. Отчего ты не высушил ее там, где она росла?

— Отчего, Виталий Сергеич?.. Да оттого, что ни дождь, ни спёка не дают покоя скошенной траве. Вон та, что сзади, с дальних приволжских лугов. Ее так и так нужно было привезти сюда. Не ездить же мне туда без конца то ворошить, то копнить. И я подумал: а не привезти ли мне ее домой, тут она будет у меня перед глазами, тут я буду ухаживать за ней, как за грудным дитятей. Да, Виталий Сергеич, разумом Бог наделяет. А другие теперь бегают, гадают, куда повернет погода…