Эдвард Григ

Глава седьмая

В течение последующих дней Чайковский не расставался со своими новыми знакомыми. Они приходили на репетиции его концертов, обедали вместе с ним; он слушал выступление Грига в Гевандхаузе; а в свободные дневные часы они гуляли втроем в окрестностях Лейпцига. Григ рассказывал о своих прогулках в горах.

— Я тоже люблю гулять, хожу до изнеможения, — сказал Чайковский, — брожу целыми часами, и это буквально спасает меня, обновляет! Природа дает мне такие радости, как ничто другое в мире!

— А искусство? — спросил Григ.

— Да, разве только искусство!

У них оказались во многом одинаковые вкусы, сходные мнения, привычки, мысли. Когда Григ сыграл Чайковскому свою балладу, а потом просто и доверчиво стал рассказывать о матери и о том, как велик культ матери в Норвегии, Чайковский взволнованно схватил его за руку.

— Культ матери! — воскликнул он. — Как это мне близко! Если бы вы знали, чем была для меня моя мать! Недавно я нашел ее письма и перечитывал их. И вся боль утраты воскресла, как будто я потерял ее только вчера!

В музыке их симпатии также сходились.

— Перед Бетховеном я преклоняюсь, — говорил Чайковский, — а Моцарта люблю больше! Он мне как-то ближе!

— Моцарт — мой кумир, — отвечал Григ, — и вместе с тем — мой лучший друг!

Перед отъездом Нина пела Чайковскому его романсы.

— Вы должны спеть их в России, — сказал он горячо.

— Это, разумеется, лучший отзыв обо мне, — ответила она, — и я с удовольствием спою их для ваших друзей. — Она подчеркнула эти слова.

— Отчего же не в концерте?

— Ведь я преимущественно григовская певица, — сказала она, улыбаясь не то грустно, не то с удовлетворением. — У вас несомненно есть лучшие истолкователи, чем я, а здесь, — и она указала на тетрадку в розовой обложке, — для меня найдется еще много дела! Пожалуй, этого хватит мне на всю жизнь!

Был еще один приятный день, когда они веселились, как дети. Фотограф снимал их прямо на улице, перед домом. Он долго усаживал их, пока не придумал наконец подходящее расположение фигур: поставил Чайковского у ствола липы, а Григам велел усесться впереди на стульях.

— Улыбайтесь, мадам!.. Вот так!

Немало было и посторонних наблюдателей. Когда все уселись, Нина услыхала, как стоявшая неподалеку дама в нарядной шубке сказала девочке-подростку, указывая на их группу:

— Видишь, душенька, вот этот, у дерева, сердитый такой, это и есть Чайковский, а впереди — его дети!

Нина засмеялась, и снимок был испорчен.

— Значит, мы увидимся в Берлине? — спросил Григ, прощаясь.

— Да, а там и в России.

— Не забывайте же своих «детей», — сказала Нина. — Помните, как нас назвали?

— О, я не забуду! Тем более, что я очень люблю детей! Ведь с годами это усиливается, а мне уже сорок восемь лет!

— Уже? Вы говорите — уже?

— А как же?

— Вы старше Эдварда всего на три года!

— Он никогда не будет стар, — с убеждением сказал Чайковский.

— Все же, мне кажется, вторая половина жизни не должна существовать, — отозвался Григ, — и почему это половина, а не четверть жизни, не одна десятая? Старость должна быть короткой, а она длиннее всего!

— Вот не думал, что и к вам приходят подобные мысли! — воскликнул Чайковский.

— Они приходят редко. Но ведь до старости еще далеко! А когда она придет — что ж, постараемся встретить ее достойно. Ведь в жизни, как и в музыке, встречаются не только два оттенка: громко или тихо. Бывает и диминуэндо[9] — к концу. Позаботимся же, чтобы оно было красиво!