Прожитое и пережитое. Родинка

Лу Андреас-Саломе
100
10
(1 голос)
0 0

Аннотация: Родившаяся и проведшая детство и юность в России немецкая писательница Лу Андреас-Саломе (Луиза Густавовна фон Саломе, 1861–1937), благодаря незаурядному уму, блестящей эрудиции и дружеским связям с ярчайшими творческими личностями рубежа XIX–XX веков — Ф. Ницше, Ф. Ведекиндом, Г. Гауптманом, P. М. Рильке, З. Фрейдом и многими другими, — играла заметную роль в духовной жизни Европы.

Книга добавлена:
3-03-2023, 12:56
0
188
83
Прожитое и пережитое. Родинка
Содержание

Читать книгу "Прожитое и пережитое. Родинка"



В павильончике

С приездом Евдоксии жизнь в Родинке пошла быстрее, особенно в первое время. Все еще приезжали с визитом соседи как из близлежащих, так и из довольно отдаленных имений, а одному даже потребовался на дорогу целый день. Естественно, такие «визиты» можно наносить, только оставаясь на ночь; наряду с несколькими гостевыми комнатами пришлось на всякий случай держать наготове и Татьянину шафраново-желтую, где еще со времен Димитрия стояла вторая кровать, которую Татьяна не позволяла вынести, хотя один только ее вид действовал ей на нервы. Детей разместили в комнате Дити и Петруши, и даже светло-розовая зальца рядом с большой залой лишалась порой на время своей неприкосновенности — в ней тоже разместили постель, хотя и пустующую целыми днями.

Громкая, имение которой располагалось совсем недалеко, больше не появлялась, однако в разговорах нет-нет да и всплывало ее имя, и она, несмотря на свое отсутствие, производила нередко такое же загадочно-волнующее впечатление, как и во время своего визита; однако, когда входил Виталий, возникало многозначительное молчание, так как все знали, что он поддерживает с ней отношения.

За визитами следуют приглашения. Правда, бабушка никогда не выезжает из дома; неохотно, после ухода Димитрия, делает это и Татьяна, еще меньше привлекает русская общительность Хедвиг. Виталию и Ксении, напротив, часто приходится выезжать вместе с Полевыми — как ни странно, для молодой женщины это большая жертва, чем для Виталия, которого, на мой взгляд, никто не оставляет равнодушным — правда, далеко не всегда в смысле личной симпатии, но он в отличие от других не делит людей на «-интересных» и «скучных». Я замечаю, как странно и сильно меняется его собственная внешность и зависимости от настроения, от того, с кем он общается; он может быть беспечным, впечатлительным, молодым, почти юношей! А в другой раз — медлительным, с тяжелой походкой, ставшим как бы приземистее и неповоротливее, словно неуклюжесть больной руки распространилась на всю сто фигуру.

В эти дни я выкраиваю часок-другой для себя. Стараюсь оживить в своих записках впечатления о лете в Родинке, даю названия отдельным зарисовкам: смотри оглавление! Я давно уже пишу больше, чем умещается в моих письмах домой, хотя бы уже летягу, что толстые конверты редко благополучно минуют границу; кроме того, мне очень хочется написать продолжение моих воспоминаний о детстве с Виталием и довести их до того времени, когда мы снова расстанемся.

Когда в доме становится слишком людно или же наши выезжают с визитом, я предпочитаю уединиться со своими письмами и прочими записками в деревянном строении в парке. Только с приездом Евдоксии я узнала, что это ее павильон, и теперь мы делим его, что, впрочем, означает то же самое, как если бы я делила его со всеми остальными.

Своей поразительной словоохотливостью, которую, как ни странно, все же нельзя назвать «болтливостью», она напоминает бабушку.

И не только ее! Русские все еще относятся к языку самозабвенно, как к вечно новому переживанию, как к дарованному им чуду, которое они не устают испытывать; словно в криках животных или шуме деревьев они зачарованно воспринимают в нем проявление своего неясного внутреннего мира. А язык, будто радуясь тому, что его каждый раз открывают заново, одаряет людей своим неисчерпаемым музыкальным богатством, способным выразить не только то, что не может сложиться в разумное слово и остается нежным детским лепетом, но и удивительное душевное глубокомыслие, которое нельзя выразить языком современным, которому дано проявить себя только в словах очень древних и мудрых, подобных тем, какими говорил юный Иисус с учеными-книжниками.

И все же я часто говорю себе: среди этих самых людей, даже в них самих, живут немейшие из немых. От тех, кто нем, потому что почто не мыслит, до тайных и лукавых мыслителей, которые не пускают слово в глубины своей души, а отбрасывают его на поверхность, как блестящий предмет, как игрушку, к которой они равнодушны, — чтобы их собственная самость, как у деревьев или зверей, вызревала в глубоком мраке

Почти каждый день Евдоксия тащит меня по узкой, вьющейся между деревьями и кустами дикой малины тропинке к пруду, расположенному в самой нижней части парка, некогда ухоженного, служившего детям любимым уголком для игр, но постепенно запущенного и совершенно одичавшего. Тусклая поверхность пруда, на которой некогда качалась лодка маленьких Волуевых, давно и почти полностью затянулась густой, ядовито-зеленой, беспорядочно вьющейся растительностью. У прибрежных камышей стоит «наш» павильон, павильончик, пестрое, обветшавшее строение, некогда ярко раскрашенное традиционными для здешних мест рисунками. Давно поблекли краски, что пошло на пользу их дикой восточной броскости. Однако на окружающих павильончик перилах еще сохранилась грубая резьба: собравшийся кукарекнуть петушок, прямая елочка, пляшущий мужичок

Евдоксия восторженно приветствует каждый раз петушка, елочку, мужичка.

— Благодарение Богу — здесь ничего не меняется: все только ветшает и становится еще краше! — радостно сказала она и тут же оседлала перила. — Я уже успела проведать все свои любимые места — в доме и в хозяйственных постройках, — но как же они изменились!.. Какими солидными стали, как высокомерно и бездушно встретили меня!.. Даже старый гриб — приземистый молочный подвал — вконец меня обескуражил! Я уже не решаюсь заглядывать в самые запущенные и запыленные уголки — к тому же я уверена, что все равно не найду их.

Я со смехом слушала эти жалобы, но воздала должное заведенному Хедвиг порядку: все теперь здесь на своем месте, все стало лучше, жаль, что Евдоксия не понимает этого.

— Я понимаю! Еще как понимаю! Но хватит, хватит, и так уже всего много! — сокрушенно воскликнула Евдоксия. — Что я по сравнению с Витой? Какая от меня польза?.. Но послушай: разве не живется здесь, как в раю?.. Здесь не надо ничего стесняться, испытываешь только благодарность… Здесь еще многое сохранилось от детства. Детьми мы смеялись над мужичком; я твердо верила, что по ночам он соскакивает с перил и танцует в парке. Свою первую сказку я сочинила про этого мужичка; от него и мои первые страхи, хотя я слышала немало других жутких историй. Но при этом я ни в чем не винила эту забавную деревянную фигурку. Даже если бы она делала подобные вещи, это было бы для нее чем-то вполне естественным, лишенным всякой жути, она должна бы слегка презирать нас за то, что мы этого не умеем… И вот она, как и все здесь, спокойно состарилась, и ничего больше не требует, по крайней мере, не требует «ремонта»! Просто стоит здесь, охраняя наше детство, чтобы оно еще немножко продлилось…

Прижавшись головой к ветхому дереву, сверкая своими живыми глазами, Евдоксия кажется удивительно привлекательной. Волосы, почти такого же цвета, как и потемневшее дерево, мягко обрамляют лицо — совсем как лицо бабушки; трудно понять, как она их причесывает, кажется, будто каждую минуту дуновение ветерка укладывает их по-новому, настолько самостоятельной жизнью они живут, каждый луч света застревает в этих удивительных волосах, будто пронизываемых искрами.

Костюм от Тэйлора, который Евдоксия по настоянию Святослава надевала во время путешествия и который ее «ужасно угнетал», она сбросила сразу же по прибытии, как, очевидно, и то, что было под ним; теперь на ней чаще всего свободное платье из некрашеного бельевого шелка, удачно гармонирующее с ее загорелой кожей; затянутая в традиционный корсаж, как того требует мода, Евдоксия становится менее привлекательной. Князь, явно следящий за тем, как она одевается, иногда, к ее радости, учитывает это, но к одежде для путешествий и выхода в свет относится строже.

То, что в нашем пестром павильончике внешность Евдоксии критикуют только петушок да мужичок, еще больше подчеркивает в ее глазах совершенство этого места. Павильончик обступают могучие деревья с по-летнему темной листвой, закрывая его от любопытных взглядов и от солнца.

Впервые застав меня там с бумагой и чернилами, Евдоксия призналась:

— Должна тебе сказать, я мало чему училась. Только языкам. Тебе лучше сразу узнать об этом, чем потом замечать… И все же я изведала немало прекрасного. Я, видишь ли, помню только о прекрасном. К чему помнить о другом? Когда же я бралась за учебу, мама чаще всего говорила: «Главное то, что сделает из нее муж; только бы она не ошиблась в выборе! Что ему не понравится, то потом все равно окажется никому не нужным. Так что лучше подожди…» Уж очень мне хочется знать, что Святослав собирается из меня сделать. Пока еще не вышло ничего путного, — скромно добавила она.

Ей, видно, и впрямь было любопытно узнать, что из нее получится. Я со смехом заметила, что это означает полностью покориться своей судьбе.

— Ах, тебе хорошо смеяться! — Евдоксия озабоченно наморщила лоб. — Но мне совсем не до смеха! Это же ужасно! Ведь только для этого и существует на свете любовь, для этого приходится уходить из семьи, что приносит такие сердечные муки. И вот приходишь к учителю — к мужу. Так уж устроен мир, Бог знает почему, тут ничего нельзя поделать, надо быть снисходительным к нему, к мужу. Но поскольку все теперь зависит от него — как приятное, так и неприятное, — поэтому-то нам, должно быть, и дается любовь к мужу… Если бы от него ничего не зависело, кто бы стал его любить?..

Она объясняла мне это с бесконечным добродушием, сидя на перилах и размахивая ногами в стоптанных домашних туфлях, о чем Святославу знать не полагалось.

Радостное, счастливое событие застало нас в павильончике. Вчера, когда мы с Евдоксией сидели там, занятые нашими глубокомысленными разговорами, из-за кустов на тропинке появился Виталий с Полканом. Сзади, между зарослями малины, стояли Хедвиг и Ксения, а чуть дальше виднелась голова Святослава.

— Целая куча почты! — крикнул Виталий, подняв вверх мою корреспонденцию. — И кое-что для тебя от Димитрия! Татьяна была у бабушки, она еще ничего не знает… Читай скорее!

Евдоксия соскочила с перил, остальные подошли поближе. Я разорвала конверт, из него выпала рукопись, к ней была прикреплена записка.

Димитрий благодарил за полученное письмо, просил писать еще, обещал и сам писать больше, но пока не может ответить мне одной и шлет ответ для всех.

— Для всех! Тогда читай вслух! Читай немедленно: это его первое письмо к нам! — торопила меня Евдоксия, лицо которой побледнело от душевного волнения. Другие тоже нетерпеливо ждали, заняв сразу все побитые древоточцами табуретки в павильончике.

В руках у меня было стихотворение Димитрия, написанное, как и все остальные, ритмизованной прозой.


Скачать книгу "Прожитое и пережитое. Родинка" - Лу Андреас-Саломе бесплатно


100
10
Оцени книгу:
0 0
Комментарии
Минимальная длина комментария - 7 знаков.
Книжка.орг » Биографии и Мемуары » Прожитое и пережитое. Родинка
Внимание