Прожитое и пережитое. Родинка

Бабушка

Разразились сильные грозы. Но духота осталась и сушь тоже. У самой границы сада порывистый ветер вздымает густые пыльные облака. И только в глубине парка, у моего любимого павильончика деревья стоят неподвижно, будто и ветер им нипочем.

Бабушка снова молится! Но пока что не в «официальной» молельне. Мы узнали об этом довольно оригинальным образом.

Ко мне в павильончик заглянула Евдоксия. Против обыкновения она была тише воды, ниже травы. Она даже покраснела, увидев Святослава, следовавшего за ней через парк.

Качая головой, он поднялся к нам по ветхим ступенькам.

— Так ваг она где!.. Ну и женушка у меня! — говорил он на ходу. — Вы просто не поверите, Марго! Она уже не девочка, а взрослая женщина… Что из того, что ты убежала, Евдоксия, я видел, как ты подслушивала у двери. Уже второй раз — первый раз я, естественно, подумал, что ошибся. Разве тебя приставили шпионить за ней? И вообще: неужели тебе не стыдно вот так ходить за матерью до самых дверей, которые она закрывает перед самым твоим носом? Ты не видишь, что она не хочет пускать тебя к себе? Скажи, Бога ради, куда девалась твоя гордость?

Евдоксия понятия не имела, куда она девалась.

— Что плохого в том, что я подслушиваю? — воскликнула она с виноватым видом. — Мне не остается ничего другого. Скоро я уезжаю, и ничего не буду знать о маме! А пока она рядом — даже тогда, когда других рядом нет, другие спят — она бодрствует, не смыкая глаз, бродит, бормочет что-то… ах, тебе ли знать об этом — ты же спишь! Ах, ты никогда не понимал маму!

Евдоксия уселась на перила и глубоко задумалась. Она еще не успела переодеться и была в утреннем халате из розового набивного ситца, более подходившем для батистовой комнаты. чем для парка, а на ногах вместо башмаков у нее были потертые домашние туфли.

— Не понимал? — возразил Святослав. — Да нет же! Только я считаю: раз она уединяется не в молельне, а в своем балдахине, не нужно ей навязываться!.. Видишь, по отношению к ней я веду себя в тысячу раз вежливее. Да и по поводу ее пристрастия к молитве я ни разу не позволил себе невежливых высказываний. — Он встал позади Евдоксии и ласково прикоснулся рукой к ее выгоревшим на солнце душистым кудрявым волосам на нежном затылке; чтобы ему было удобнее, она слегка наклонила голову. Но это не нарушило ее задумчивости, напротив.

— Невежливых высказываний! Ну и выраженьице! — воскликнула Евдоксия. — В следующий раз ты поставишь себе в заслугу, что по-рыцарски вел себя с Божьей Матерью! — Она все же повернула к нему голову, ловя его большую узкую руку, сказала: — Чем гладить меня, Святослав, ты бы лучше послушал! Я очень, очень прошу тебя: оставь меня здесь на пару недель… я потом догоню тебя… Одесса никуда не денется, не убежит от нас…

Он так резко выпрямился, что она запнулась.

— Я же просил тебя, Евдоксия: давай сначала поедем в Одессу, а потом сюда. Ты не захотела подождать. А теперь хочешь, чтобы я ехал один? Мои родные для тебя ничего не значат?.. Теперь твои просьбы ни к чему не приведут: ты поедешь со мной.

С этими словами Святослав собрался покинуть павильончик. Но не успел он сделать и шага — не мог же он взять и убежать, — как его настигли горячие детские слезы Евдоксии.

Он покорно остановился на верхней ступеньке и снова повернулся к ней. Видеть, как она плачет, и не утешить ее было выше его сил.

Начался дождь.

— Перестань! Да перестань же! — бормотал князь, усаживаясь на одну из шатких, слишком маленьких для него табуреток; неудобная поза только подчеркивала его полную беспомощность.

— Марго, помогите же мне вразумить ее! — попросил он.

Я, как могла, попыталась.

Он помогал мне тем, что время от времени целовал ее мягкие руки — смуглые, не совсем развившиеся детские руки, которые он так любил.

— Мы могли бы… после Одессы… еще раз приехать сюда, — говорил он, перемежая свои слова поцелуями. — Чтобы ты и дальше обзывала меня разбойничьим атаманом, похитителем и незваным гостем! Ты все еще не вошла в мою семью.. твой дом все еще здесь!.. Именно поэтому я настаиваю на своем: так должно быть и так будет! Ты должна понять, кому принадлежишь, — мне! — решительно заявил он. И резко добавил: — Да прекрати же, Евдоксия, мне и так не по себе. Нельзя же, как сосунок, вечно держаться за мать.

Но Евдоксия, всхлипывая, прервала его и, плача навзрыд, проговорила:

— Да вы же совсем не знаете, каково сейчас бабушке! Она вдруг постарела и стала такой печальной! Разве она так молилась когда-нибудь? Молится и молится, обвиняя себя… она чего-то боится, готова идти на уступки! Это она-то, бабушка! Она потому и не пускает меня к себе и запирается от меня, что я услышала, как она молится, и очень испугалась.

— Чепуха! Ты превратно все поняла — в наказание за то, что подслушивала. — Святослав хотел успокоить ее, но Евдоксия наконец собралась с мыслями, собралась как следует, и повелительным жестом велела нам замолчать.

— Слушайте же — ее молитва звучала так. — Она перевела дыхание, вздохнула, еще раз всхлипнула и начала: — «Если в молодости я шла путями, которые не нравились тебе, не его наказывай за это, Господи! И не второго сына! Накажи лучше меня, нашли на меня слепоту и нужду, хотя этим лишь честь окажешь мне, старой и немощной, — ты, Всемогущий. восседающий на троне в окружении четырехкрылых и восьмикрылых, но да будет так: ради этого сына…»

Евдоксия говорила, словно стихи декламировала, стараясь ничего не забыть, не упустить чего-то более существен него, чем просто смысл слов, — ритма души, рифмы с Богом Она продолжала до тех пор, пока не стала путаться в словах.

По деревянной крыше стучал дождь.

Князь встал. Его лицо стало совершенно непроницаемым.

— Если мы все же решили уехать, то нам надо очень торопиться, Евдоксия, — промолвил он, — иначе я просто унесу тебя отсюда на своей спине.

По его спокойному тону она, видимо, поняла, что он настроен гораздо решительнее, чем до этого. Евдоксия вскочила, она была вне себя. Глаза ее сверкали так, будто в них пылал и искрился весь ее внутренний огонь. Она громко крикнула:

— Святослав! Побей меня! Прогони от себя! Но позволь остаться здесь!.. Она же о брате молится!.. О самом дорогом… о самом близком мне человеке!

Он смотрел на нее молча.

— Самый близкий, самый дорогой… Он тебе ближе и дороже законного супруга, Евдоксия?

— Но разве же брат не… ты только послушай, Марго, о, не уходи, прошу тебя!.. Разве же брат не ближе, чем муж… или, по крайней мере, не так же близок? Скажи ему — разве у вас за границей все по-другому? — неуверенно спросила она и беспомощно умолкла. — Мы ведь и венчались вместе — он и мы с тобой… меня повенчали с тобой, это так, но только потому, что он уже был мой с самого начала, только поэтому!.. Потому что он стал мне близок гораздо раньше тебя… перед самим Богом и без всякого обряда… — Она явно смутилась, не умея лучше обосновать свою мысль. Наконец ей пришел в голову лучший довод. — Сам Виталий вручил меня тебе.

— Не совсем, мне кажется.

Скрестив на груди руки, Святослав стоял у небольшого изгиба перил, совсем близко от Евдоксии, но с таким видом, будто их разделяли моря и горы.

Евдоксия бесшумно подошла к нему в своих мягких стоптанных домашних туфлях:

— Совсем, Святослав, совсем! — сказала она с бесконечной нежностью в голосе и вдруг задорно взглянула на него такими сияющими, еще мокрыми от слез глазами, что осветилось все ее личико — за исключением темных упрямцев: низкой и мрачной линии бровей. — Почему же не совсем?! Когда мама не хотела выдавать меня, он настоял на этом… И я же все делаю ради твоих родных — принуждаю себя, затягиваюсь в корсет, если нельзя иначе… даже выхожу с тобой в свет, завожу туалеты. Почему же не «совсем»? Разве я не слушаюсь тебя во всем этом? Сам Виталий строго наказал мне слушаться мужа… Верные жены следуют за своими мужьями даже в Сибирь! — закончила она, готовая с восторгом последовать за мужем куда угодно.

Ее слова рассмешили его. Она испуганно умолкла.

— Весьма обязан!.. Теперь мне все ясно! — И не успела она опомниться, как Святослав вышел из павильончика.

— Святослав, я же люблю тебя! — громко крикнула она, далеко перегнувшись через перила. Бежать за ним она не решилась. — Святослав, я люблю тебя! — Она в отчаянии повернулась ко мне. — Весь парк это слышит и понимает. Не слышит только он!

Мне тоже надо было уходить. Я пошла вслед за ним, в том же направлении — к дому, словно боясь, что земля проглотит его, если я этому не помешаю.

Моросил мелкий дождь.

Когда я, пряча свои записки от дождевых капель, подошла к дому, то увидела стоявшую в проеме дверей Татьяну. Просто удивительно, сколько времени она может простоять в дверях, сперва направляясь куда-нибудь, а потом застыв в таком положении.

Она показала пальцем на березовую аллею.

— Он идет, сам не зная куда! — сказала она, имея в виду Святослава, скрывшегося за деревьями. — Да еще под дождем! Ах, Марго, ты тоже бежишь? Все куда-то бегут. Ну и денек! Кто разбегается, а кто запирается! Виталия никогда не бывает дома… мальчики в расстроенных чувствах… что тут прикажешь делать? — беспомощно спросила она и скрестила на животе свои сильные, белые материнские руки. На ней была красная домашняя блуза в белый горошек. Мясистый подбородок на ее цветущем лице в черной рамке гладко причесанных волос малодушно отвис.

Со стоявшего совсем рядом кресла-качалки донесся смех Ксении. Я хотела прошмыгнуть мимо, но она схватила меня за платье и не отпускала. Хочешь не хочешь, а пришлось подсесть к ней. Татьяна продолжала жаловаться:

— Ах, Ксения, как ты можешь смеяться! Все разбегаются кто куда, дети ссорятся, и такая тоска в доме. Такая тоска, Ксения! Почему все заняты только собой?

— Татьяна, милая, не сбиваться же всем в кучу! — безмятежно проговорила Ксения. Растянувшись в кресле, она пребывала в отличном настроении и глубоком покое. — Разве в мире мало места для всех?.. Только сено сгребают в кучу — каждая живая травинка растет сама по себе.

Немного утешившись, Татьяна попыталась присесть на единственную ступеньку, которая вела к входной двери. При этом она поджала под себя скрещенные под юбкой ноги, как какой-нибудь турок, хотя знала, что вставать придется с мучительным трудом.

— Да, бывает, люди избегают друг друга, это отрадное чувство! — согласилась она. — Например, влюбленные. Они робко сторонятся друг друга, обычно это бывает еще до того, как они начинают целоваться. Тебе это знакомо? О, это было блаженное время, когда Димитрий вот так избегал меня! Но уже посвящал мне стихи, в которых он целовал меня, — задумчиво сказала Татьяна.

— Сидя почти в траве в своей блузе в белый горошек, ты сияешь, как большой мухомор! — некстати заметила Ксения, очевидно испугавшись, что Татьяна начнет читать стихи. — Избегать друг друга перед поцелуем — нет, мне это не знакомо, — ответила она, помедлив. — А тебе, Марго? Когда Виталий хотел меня, он меня не избегал. Да, мне кажется, это и ни к чему. Я, во всяком случае, его не избегала… — Ксения умолкла.

Только через некоторое время она продолжила с улыбкой:

— Он был прав, когда взял меня. Он умел это лучше, чем я. И правильно сделал. Я ему благодарна. Мне кажется, так уж устроена женщина: чтобы стать царицей, ей надо покориться. Странно. Мне об этом не говорили. — Улыбка ее стала очень нежной, во взгляде появилась спокойная глубина. — Теперь я царица. Но мое царство еще во мне… Ах, какое царство и какое сокровище!