Петр I. Материалы для биографии. Том 2, 1697–1699

3 августа в полдень из Равы Русской друзья переехали в Томашов, под которым стояло лагерем войско. «Вполдни отсель поехали, — читаем в „Юрнале“. — Десятник изволил сесть с королем в одной коляске и приехали к месту Томашу, где наехали войско; и тут в таборах (лагере) кушали и были с три часа. Перед вечером приехали в то место (т. е. в самый Томашов), стали по разным дворам и ночевали»[612]. 3 августа царю был представлен К. М. Вота и имел с ним политическую беседу. Ловкий, образованный итальянец, основатель историко-географической академии в Венеции, собеседник, обществом которого дорожили и София, курфюрстина Ганноверская, и София-Шарлотта Бранденбургская[613], духовник двух польских королей, побывавший и в Москве в 1684 г. в составе цесарского посольства Зверовского и имевший там случай видеть царя, Вота умело напомнил царю о своем знакомстве с ним и о своих хлопотах в Москве о разрешении московским католикам обзавестись особым зданием для их церкви. «Королевское величество, — пишет он в том же приведенном уже выше письме к кардиналу Спада, — представил меня царю. Я сказал ему, что я тот, который был посылан к его величеству в Москву и был принят им с высокой милостью и получил разрешение на дом в виде церкви для католиков и иезуитов. Царь узнал меня, обнял и обратился ко мне в благосклонных выражениях. Затем он отменно ко мне отнесся, заставил меня сесть с собой, сказал мне, что я найду хороший прием в Московии и там получу и другие льготы. Я его побуждал, представляя сильные доводы, к сокрушению Оттоманской империи совместно с королем Польши. Его величество мне ответил, что мир с турком, которым он столь гнушается, опрокидывает его планы. Я ответил, что его собственные силы в соединении с польскими, саксонскими и казацкими достаточны и что, если бы был взят Очаков при устье Борисфена на Черном море, Константинополь был бы в агонии. На это он мне рассказал басню о шкуре медведя и применил ее очень кстати. Он окончил беседу со мной, два раза приложив свой лоб к моему и прося у меня благословения, которое я ему дал большим знамением креста, между тем как царь наклонял свою голову к моей груди»[614]. Надо думать, что эта благосклонность царя произвела сильное впечатление на Воту и окрылила его мечты о соединении церквей, с которыми он носился еще в 1684 г. Поступок Петра на следующий день дал новый повод к этим надеждам.

4 августа Вота служил мессу в королевском шатре. «На следующий день, — читаем далее в том же его письме, — когда я совершал мессу перед королем в большом королевском шатре, открытом для присутствия всего двора, пришел, хотя и довольно поздно, царь и получил с благоговением и с преклонением благословение, которое я преподал, давая глубокие поклоны и знамения креста».

После мессы был смотр королевской кавалерии в числе более 6000 лошадей. Пообедав вместе с королем, царь простился с ним и направился в дальнейший путь[615], унося самые теплые чувства к своему новому другу. В знак дружбы государи поменялись одеждой и шпагами. «Король Польский, — доносил о прибытии царя в Москву находившийся там цесарский посол Гвариент в депеше к императору от 2/12 сентября, — с которым его величество (царь) провел четыре дня и ночи в беспрерывном питье, был по его нраву, и они пришли в такое братское доверие, что оба поменялись платьями, и царь приехал в Москву в камзоле и шляпе польского короля и при плохой шпаге, которую он носит до сегодняшнего дня». Встретившим его боярам, по словам того же свидетеля, царь в самых горячих выражениях заявлял о своей привязанности к королю: «Его величество хотел находящимся при нем боярам и министрам, из которых были очень многие, свою великую привязанность к польскому королю так выразить (mit dergleichen formalien affentlich zu erkennen geben); король Польский мне милее, чем все вы находящиеся (здесь); пока я жив, буду с ним в добром согласии не потому, что он — король Польский, но в уважение его приятной особы»[616]. Гвариент передавал слова Петра по слухам, полученным через третьих лиц, и трудно поверить, чтобы царь сказал по адресу встречавших бояр столь грубую, ничем притом не вызванную с их стороны фразу. Но несомненно, что какие-то весьма горячие признания в дружбе к польскому королю были перед ними сделаны.

Беседы Петра с Августом в Раве летом 1698 г. имели гораздо большее значение, чем разговоры двух друзей. В этих именно разговорах возникли первые мысли о войне против Швеции, в них было брошено ее зерно. Беседы о Швеции велись секретно, и сюжет их искусно маскировался даже от ближайших находившихся при короле польских вельмож, не подозревавших о соглашении государей. «Целую неделю пробыли мы на глазах монархов, — пишет в своих мемуарах упомянутый уже выше Ян Станислав Яблоновский, — а наши не были настолько на высоте, чтобы усмотреть, что делали монархи, очень секретно заключая между собой союз без Речи Посполитой на ту несчастную шведскую войну. Однако для вида король взял одних гетманов на конференцию с царем без всяких чужеземцев (т. е. саксонцев). Мне оказал честь, назначив меня толмачом для французского и русского языка. Там тогда король расспрашивал царя, выразив досаду на цесаря римского, что без нас, союзников, подписал первый прелиминарий Карловицкого трактата, нам убыточный, т. е. чтобы каждый держал то, что держит, а мы, поляки, ничего не держали, а только турки держали Каменец. Спрашивал тогда, говорят, король, какие инструкции царь дал своим уполномоченным в Карловице, заключить ли трактат вместе с цесарем на том прелиминаре или воевать с турками, если и цесарцы нас оставят (in quantum cesarscy nas odstapia) и свой закончат трактат. Царь ответил, что мне этот прелиминар не убыточен, потому что он держит славный Азов на Черном море и две турецкие крепости на Днепре под Крымом, называемые Гасланкермень и Казыкермень. Но ради любви брата своего Августа и интересов Речи Посполитой готов продолжать войну с турками, хотя бы цесарь без нас трактат конклюдовал. Это он говорил по соглашению с королем, чтобы скрыть замысел войны шведской без Речи Посполитой. Кончилось на том, что будет исправным (prawiornym) союзником Речи Посполитой и королю Августу неотступным приятелем, братом et caetera. Так не дал полякам никакой тени подозрения о шведской войне, которой положил начало с королем, и о союзе, который обнаружил себя в два года»[617].

Может быть, намеки на перемену политики сделаны были уже Карловичем в Вене, но, во всяком случае, в Раве или в Томашове следует искать ту поворотную точку, которая изменила политику Петра, направив ее с юга на север. Много лет спустя, уже по окончании Северной войны, сам Петр вспоминал одну из своих бесед с Августом в Раве и именно к этой беседе относил первую мысль о союзе с королем против Швеции. В 1723 г., собирая и редактируя материал для истории шведской войны, царь во введении к этому труду поместил приведенный уже выше рассказ о своем возвращении из Вены, а затем и рассказ о встрече с польским королем. «И при том своем возвращении, — говорит Петр, — едучи чрез Польшу, свидание имел с королем польским Августом вторым в местечке Раве, где смотрели несколько полков саксонских и была экзерциция; потом позвал обоих государей генерал-лейтенант Флеминг к себе на вечер, где между разговорами король Август государю говорил, что много поляков противных имеет, и примолвил, что ежели над ним что учинят, то б не оставлен был. Против чего государь ответствовал, что он готов то чинить, но не чает от поляков тому быть, ибо у них таких примеров не было; и просил его, дабы от своей стороны помог отомстить обиду, которую учинил ему рижский губернатор Далберг в Риге, что едва живот спасся; что оный обещал. И так друг другу обязались крепкими словами о дружбе без письменного обязательства и разъехались, и взял государь путь свой к Москве»[618]. Таким образом, по рассказу Петра выходит, что мысль о союзе против шведов была подана им, когда Август просил помощи против мятежных поляков. Инициатива Петра в предложении союза против Швеции находит себе подтверждение и в других свидетельствах с польско-саксонской стороны. О ней говорит известный впоследствии лифляндский эмигрант Паткуль, принявший такое энергичное участие в образовании союза против Швеции, в мемориале, составленном им для короля в январе— апреле 1699 г. О ней говорится также в мемориале от 5/15 октября 1699 г., представленном царю находившимся тогда в Москве саксонским генералом Карловичем. «Nun ist zwar zu vermuthen, — пишет Паткуль, — dass, weil der Zaar Ihro Königlichen Majestät selbst die proposition zu dem Kriege gethan es also mit Ihm seine Richtigkeit meistens habe»[619]. В мемориале, представленном царю Карловичем, читаем в современном его переводе, сделанном Шафировым: «В таком намерении его королевское величество польский не мог в забвение положить, что его царское величество прошлого году напоминал, дабы его королевское величество оному вспомогателен изволил быть, то от короны свейской паки под царское обладательство привесть, что ему по бозе и по правой достойности принадлежит и токмо при случае в начале сего столетнего времени на Москве учинившегося не-спокойства от того оторвано»[620]. Значит, в саксонско-польских кругах в 1699 г. приписывали Петру первое слово о союзе против шведов, указывали на него как на инициатора, которому принадлежит самый зародыш мысли о войне против Швеции и эти свидетельства согласуются с рассказом самого Петра. Но в то же время хорошо известно, что по вступлении своем на польский престол Август II носился с новыми политическими планами, увлечение которыми возбуждал и поддерживал в нем его ближайший друг и адъютант, его уполномоченный, энергично действовавший за него на королевских выборах, неистощимый Projectenmacher, как его называет граф Флемминг. Когда польская корона была достигнута, Августом овладевает новое стремление — вернуть Польше захваченную шведами при Густаве-Адольфе и окончательно уступленную по Одивскому миру 1660 г. ее провинцию Лифляндию, к чему притом обязывали его подписанные им при избрании на королевский престол условия Pacta conventa, куда именно был включен параграф о возвращении Лифляндии от шведов Польше. При таком настроении и таких планах Августа вполне возможно думать, что если действительно Петр заговорил первый о союзе против Швеции, то не вызван ли он был и не наведен ли на этот разговор Августом или, может быть, еще ранее Карловичем, искусно давшими ему понять, что такое предложение встретит сочувствие. Может быть, даже саксонцам выгодно было сделать Петра инициатором предложения, чтобы затем, придав его предложению характер обязательства, крепче втянуть его в виды политики Августа. На этом Паткуль и строил свой расчет, когда писал, что в переговорах с царем надо выдвигать как основание, что эти переговоры — следствие им же самим сделанного предложения[621]. В свою очередь, и планы Августа должны были найти сочувственный отклик у Петра и навести его также на мысль о возвращении русских земель, отнятых Швецией после Смутного времени, о чем в Москве не забывали.

Есть одно разногласие между воспоминанием Петра, отдаленным от самого события, и мемориалом 5/15 октября, представленным Карловичем, близким к событию, написанным через год с небольшим после свидания в Раве. Петр как на повод к выступлению против Швеции указывает на обиду, нанесенную ему рижским генерал-губернатором Дальбергом. В мемориале говорится, что Петр просил помощи к возвращению русских земель, отнятых у Московского государства шведами. Как согласовать эти показания? При всей своей правдивости Петр, вспоминая о разговоре с Августом в Раве двадцать пять лет спустя, притом о разговоре, важнейших последствий которого нельзя было тогда еще предвидеть, мог передавать его неполно, не вполне точно и привнеся в воспоминание о нем позднейшие мотивы. По его рассказу в «Журнале, или Поденной записке» выходит, что он просил помощи для того, чтобы отомстить за обиду, нанесенную Дальбергом; весь центр тяжести в побуждениях к войне со Швецией отнесен на столкновение с рижским генерал-губернатором; однако известно, что этот случай, хотя и оставивший у царя неприятный осадок, но основательно забытый и не вспоминавшийся в разговорах с курфюрстом Бранденбургским, летом 1677 г. предлагавшим союз против Швеции, был чрезмерно раздут впоследствии, когда стали искать предлогов для разрыва со Швецией, был, так сказать, извлечен из архива неприятных воспоминаний, послужил предметом обсуждения среди дипломатов, публицистов и историков. Этот случай был указан в качестве причины войны и Шафировым в его «Рассуждении» о причинах войны со Швецией, вышедшем в 1717 г. Неудивительно поэтому, что и в занимающем нас рассказе Петра, написанном уже после появления книги Шафирова, на которую царь, между прочим, ссылается, вновь так ярко всплыл эпизод с Дальбергом, может быть, и бывший одним из предметов разговора с польским королем по поводу Швеции, но далеко, конечно, не единственным. Вполне возможно допустить, что между друзьями шла речь и о землях, отнятых у России подобно тому, как Лифляндия отнята была у Польши. Как бы то ни было, далее простых разговоров дело тогда не пошло: Август не чувствовал себя еще прочно на польском престоле; Петр после своего дипломатического неуспеха при венском дворе хотя и видел необходимость прекращения войны с турками в более или менее скором будущем, но все же знал, что мир с турками еще впереди, что на плечах еще тяжелая турецкая война, и все его военные заботы были направлены еще на юг, к Черному морю и к азовскому флоту. Как раз перед выездом из Томашова он писал П. Б. Возницыну, приказывая ему действовать согласно с уполномоченными, которых пришлет польский король[622].