Петр I. Материалы для биографии. Том 2, 1697–1699

I. Возвращение Петра в Москву. Обрезывание бород 26 августа

Из заграничного путешествия Петр вернулся в Москву 25 августа 1698 г. вечером: «в вечерни», как обозначено время его въезда в город в Походном журнале, «к 6 часам» по обыкновенному европейскому счету, как обозначил это время цесарский посол Гвариент в донесении в Вену[653]. Все было необычайно в возвращении царя в столицу из его необычайного путешествия. В Москве ждали Петра именно на этой неделе, на которой он и приехал: генералу Гордону в его рязанскую деревню Красная Слобода, где он проводил августовские дни, сообщал из Москвы полковник Левистон в письме, полученном Гордоном 21 августа[654], что прибытие государя ожидают в Москве на текущей неделе, — но, конечно, никто в столице не мог знать точно о дне и часе приезда, поэтому даже и ближайшие друзья из «компании» не могли оказать подобающей встречи. Тем менее можно говорить о встрече на старый манер, как встречали возвращавшихся из походов прежних царей. Принятое при отъезде инкогнито было, таким образом, сохранено и при возвращении. Нельзя было устраивать встречи и посольству, так как возвращалось не посольство в его полном составе, а только некоторые немногие лица из состава посольства, и притом возвращались, так сказать, неофициально; церемония официальной встречи посольства происходила долгое время спустя, именно 20 октября[655].

Инкогнито Петр соблюдал и весь этот вечер по прибытии. По свидетельству «Юрнала», он проводил послов Ф. А. Головина и Лефорта по их домам и, следовательно, провожая Лефорта, сразу же попал в Немецкую слободу. По известию, записанному в дневнике Корба, «государь не пожелал остановиться в обширнейшей „резиденции царей“ — Кремлевском замке, но, посетив с необычайной в другое время для его величества любезностью несколько домов, которые он отличал перед прочими неоднократными знаками своей милости, он удалился в Преображенское и предался там отдохновению и сну среди своих солдат». Один из этих домов, отличенных знаками внимания, был дом Гордона, куда царь заезжал спросить о генерале и не застал его. Известие об этом визите было тотчас же сообщено Гордону в деревню тем же полковником Левистоном и заставило его немедленно вернуться в Москву. О другом удостоенном внимания доме говорит Гвариент в вышеуказанном донесении цесарю: это был дом, ради которого был забыт Кремль и куда влекла не погашенная полуторагодовой разлукой любовь, — жилище Анны Монс. «С удивлением надо видеть, — пишет Гвариент, — что царем, вопреки всяким лучшим предположениям, все еще после столь долгого отсутствия владеет старая неугасшая страсть, и тотчас по прибытии он сделал первый визит своей — а официально лефортовой — любовнице, монсовой дочери, отец которой был виноторговцем. Остальной вечер он провел в лефортовом доме, а ночь в Преображенском в деревянном доме, построенном его царским величеством среди своего полка»[656].

Утро следующего дня, пятницы 26 августа, несло с собой новые неожиданности. Молва о прибытии государя распространилась по городу. В Преображенское отправились приветствовать Петра с приездом множество лиц, и притом не только лиц высшего правительственного круга, но и людей простого чина. Вход во дворец был в это утро свободен всякому. Царь, как сообщал в Вену Гвариент, предоставил свободный доступ к себе не только боярам, но и людям всякого состояния — благородным и неблагородным и даже самым низкопоставленным — и принимал всех в одной комнате вместе с министрами. Корб сообщает и подробности этого приема. В то время как «первый посол Франц Яковлевич Лефорт не допускал в этот день к себе никого из своих клиентов под предлогом усталости, которую причинили ему невзгоды столь продолжительного и непрерывного путешествия», царь оказался неутомим: «принимал каждого из приходящих с такою бодростью, что казалось, хотел предупредить усердие своих подданных. Тех, которые, желая по своему обычаю почтить его величество, падали перед ним ниц, он благосклонно поднимал и, наклонившись, как только мог, целовал их, как своих близких друзей»[657]. Самый этот прием поздравителей без разбора, всех, кто хотел поздравить с приездом, был новостью, новое проглядывает и в отношении к поздравителям. Петра, насмотревшегося на западноевропейские обычаи, видимо, начинали стеснять земные поклоны его подданных, и он предупредительно поднимает кланяющихся (впоследствии он отменил официально эти земные поклоны). Но поразившею всех новостью была его совершенно неожиданная выходка на приеме.

Схватив ножницы, он стал собственноручно обрезывать большие московские бороды поздравлявших, начав это странное занятие с боярина Алексея Семеновича Шеина, победителя стрельцов под Воскресенским монастырем. Вторым был князь Федор Юрьевич Ромодановский, который, по словам Корба, еще незадолго перед тем, услыхав, что Ф. А. Головин в Вене надевал немецкое платье, осуждая его, говорил: «Не верю такой глупости и безумству Головина, чтобы он мог пренебречь одеждою родного народа»[658]. За ними следовали другие. Бороды, пишет Гвариент, были обрезаны многим боярам частью собственноручно царем, частью по его приказанию другими лицами — «генералиссимус Шеин при этом также должен был вести хоровод». Избавлены были, по выражению того же Гвариента, от «унизительной тонзуры» только патриарх ради его духовного достоинства, боярин Тихон Никитич Стрешнев в уважение к воспитательским заботам о царе во время его малолетства и боярин князь Михаил Алегукович Черкасский ради его глубокой старости и большого общего к нему уважения[659]. Неожиданная выходка, очевидно, произвела сильное впечатление на современников, почему и стала тотчас же известной иностранному посольству, была отмечена Корбом в его дневнике, а Гвариентом сделана предметом донесения императору. Она не переставала поражать и позднейших историков, которые непременно считали нужным сделать в своем изложении остановку на рассказе о ней, чтобы подчеркнуть ее знаменательность и высказать по ее поводу несколько соображений общего характера. В этих рассуждениях Петру приписывается ее только вполне сознательный, но и весьма широко осмысленный, намеренно рассчитанный образ действий. По объяснению Устрялова, борода была ненавистна Петру, «как символ закоснелых предрассудков, как вывеска спесивого невежества, как вечная преграда к дружелюбному сближению с иноземцами, к заимствованию от них всего полезного»[660]. Соловьев в своих размышлениях идет дальше Устрялова: борода, как и старинное русское платье, обрезывание которого, надо сказать, тогда, 26 августа, еще не имело места (оно началось позднее), — борода — это знамя людей противных преобразованию. Петр сознает, что его деятельность возбуждает и в будущем еще больше возбудит против себя ожесточение. Но не уступит, «он готов к борьбе на жизнь и на смерть, он возбужден, он кипит, первый пойдет напролом, он бросится на знамя противников, вырвет и потопчет его»[661].

Едва ли, впрочем, была какая-либо надобность в особых законодательных мерах по части бритья бород. Нововведение, если уже было желательно его вести, можно было осуществить более спокойно и безобидно путем подражания. Несомненно, что придворное общество в огромном большинстве, за исключением разве некоторых старомодных стариков, довольно быстро помимо всяких принудительных указов последовало бы примеру царя и ближайших к нему лиц, как оно всегда и везде следует такому примеру во внешнем обиходе. И в отношении бороды, как и в курении табака, русские люди XVII в. вовсе не были косными и довольно охотно расставались с бородой, подражая иностранцам, в особенности полякам. Устрялов вовсе не прав, когда он говорит, что «этот первый шаг к перерождению России был самый трудный», и не прав вдвойне. Во-первых, в бритье бород, конечно, еще не заключалось никакого перерождения России и, во-вторых, и самый шаг едва ли был очень трудным, в особенности относительно молодого поколения, всегда склонного к моде. Уже патриарху Филарету пришлось бороться с этой модой и проклинать на соборе «псовидное безобразие», или обычай брить бороды и оставлять одни усы, начавший распространяться среди русской молодежи под влиянием поляков в начале XVII в. Царь Алексей Михайлович также принужден был принимать против этого обычая жестокие меры. Но после его смерти мода стала вновь распространяться в молодой части общества и, как писал при царе Федоре патриарх Иоаким, «паки ныне юнонеистовнии начаша образ, от Бога мужу дарованный, губити». И патриарх Адриан также выступал с горячо написанным посланием против брадобрития, где беззаконники, считающие красотою брить бороды и оставлять одни усы, сравниваются с не имеющими бород котами и псами и где брадобрийцам приводились угрозы церковным отлучением, лишением церковных обрядов при погребении и «Страшным судом Христовым». Все это — и суровые распоряжения царя Алексея, и церковные угрозы патриархов против еретического обычая брить и подстригать бороды — показывает, что обычай брадобрития распространился и укоренился, что властям, светской и церковной, приходилось вести с ним упорную борьбу. Вот почему власти в лице Петра и не было бы трудным пойти в противоположном направлении и содействовать тому, против чего она недавно боролась, ввести, если она этого хотела, новый обычай, который она ранее стремилась искоренить. Здесь не сопротивление общества служило помехой нововведению, к которому само общество и без того обнаруживало большую склонность, а исключительно та резкость и шутовство, с которыми нововведение стало осуществляться.