Ролан Барт. Биография

Изменения

Итак, кризис, вызванный 1968 годом, зовет в путешествие. Это один из основных мотивов текста о Саде, и с него начинается книга: «В некоторых романах Сада много путешествуют»[778]. Барт жалуется Морису Пенге, что не сможет в ближайшее время приехать в Японию: Мишель Сальзедо на длительное время уехал в Израиль, и он не может надолго оставить мать одну. Он решает поехать 25 июля в Танжер, чтобы присоединиться там к Роберу Мози, Франсуа Валю и Северо Сардую. Барт снова едет туда в ноябре и собирается провести там весь конец года. Помимо того что это место обеспечивает полное удовлетворение желаний без каких бы то ни было ограничений, помимо денежных, у Барта также складываются там крепкие связи с литературными и университетскими кругами: с Абделькебиром Хатиби, который приезжал на его семинар в 1964 году и с тех пор стал другом (в начале текста о Фурье он даже приводит длинное письмо об изготовлении прогорклого масла, иногда используемого для кускуса, которое ему написал Хатиби[779], а в 1979 году в прекрасном тексте-посвящении, послесловии к «Татуированной памяти», Барт скажет обо всем, что было у них общего, – изображениях, пристрастии к следам и буквам[780]); с поэтом Заглулом Морси, с которым он познакомился в Рабате в 1965 году через Хатиби и который стал товарищем по бесчисленным приключениям в Марокко. Барт, редко писавший о поэтических книгах, публикует в Nouvel Observateur рецензию на его поэтический сборник, изданный в 1969 году в издательстве Grasset, в которой возвращается к мотиву «второго языка», но на этот раз в буквальном смысле: «Стихотворение показывает нам, как другой язык (наш) понимается, функционирует с другой стороны: на этот раз это мы находимся к нему анфас: мы находимся анфас исходя из нашего собственного языка»[781]. Именно в обществе Морси в Танжере Барт встречает новый 1969 год, пообещав вскоре вернуться в страну и ответить на приглашение друга, который на протяжении десяти лет был директором факультета французской литературы и цивилизации в университете Рабата[782].

В первой половине 1969 года Барт занят подготовкой к отъезду, а также заканчивает редактуру текста о «Сарразине», который пока не получил названия «S/Z». Но его повседневная жизнь становится все более мрачной и трудной. Проблемы со здоровьем, возобновившиеся в 1968 году, вызывают настоящую физическую депрессию. Он часто чувствует утомление и даже подавленность. Вынужден отменить свою поездку в Бельгию в начале 1969 года, а также выступления в Бордо и Анже и, хотя он едет в Англию в феврале, делает это без особого удовольствия. Его немного развлекла покупка в Оксфорде множества книг о Востоке. 1969 – это год, в котором у Барта выходит меньше всего публикаций: конечно, он одновременно заканчивает «S/Z» и «Империю знаков», так что эту слабую продуктивность следует считать относительной. Но можно заметить, что он реже берется за сторонние заказы, откуда бы они ни исходили – от журналов, выставок или газет. Такое положение вещей тоже указывает на изменения.

Барт подписывает с Министерством образования трехгодичный контракт, по которому его направляют профессором «французской литературы» в университет Рабата начиная с 1 сентября 1970 года. После долгих колебаний он все-таки принимает участие в коллоквиуме в Серизи, посвященном преподаванию литературы. Он выступает там с докладом о классическом учебнике, известном как «Лагард и Мишар». В этом докладе он защищает альтернативную историю литературы, которая была бы в первую очередь историей цензуры[783]. Вместо того чтобы пробыть там все десять дней коллоквиума, он приезжает 24 июля и уезжает в тот же день, а это нелегко, учитывая, как трудно добраться до замка Серизи. Барт также предупреждает, что не хочет принимать участие в коллективных сессиях: в данный момент такого рода академическое общение для него тяжело. В середине августа он едет на великолепную Виллу Сербеллони в Белладжо на организованную Фондом Форда конференцию о стиле в литературе. Там в выступлении «Стиль и его образ» он представляет стиль как череду трансформаций, производимых на основе коллективных или идеолектических формул. Он приводит в пример очень личную версию эффектов интертекстуальности в жизни самого читателя:

Довольно долго прорабатывая новеллу Бальзака, я с удивлением обнаружил, что неумышленно переношу в обстоятельства жизни фрагменты фраз, формулировки, взятые из бальзаковского текста. […] Я пишу жизнь (у меня в голове она истинна) при помощи формул, унаследованных от предшествующего письма; или, точнее, жизнь и есть то, что уже конституировано как литературное письмо: рождающееся письмо – это прошлое письмо[784].

Принцип переписывания теперь касается не только литературы, но самой ткани существования. Это замечание подтверждает, насколько сильно захвачен «Сарразином» этот период, когда жизнь начинает смешиваться с текстом, так как ее главным мотивом становится письмо. Текст Бальзака также лежит в основе статьи «Последствия действия», в которой Барт представляет один из кодов, проанализированных в «S/Z», – «проаретический», заставляющий выбирать из двух альтернативных терминов: если повествование выбирает термин, обеспечивающий его продолжение, персонаж словно бы выбирает свое будущее или судьбу[785]. Здесь текст и жизнь снова соединяются и действуют сообща.

Конкретное желание сделать письмо единственным смыслом жизни появляется с самого приезда Барта в Марокко, где он начинает вести дневник, оставив практику ведения записей в духе протестантской счетной книги и намереваясь с самого начала создавать на основе ежедневного письма единый текст. По привычке он не берет с собой в путешествие ежедневник, а записывает свои впечатления в отдельную тетрадь. Именно из этих более или менее подробных или пространных записей позднее родятся «Происшествия». Что бы об этом ни говорили, данный текст не был результатом одного только длительного пребывания в Марокко в 1969–1970 годах. В многочисленных предшествующих поездках у Барта сложилась практика отмечать и описывать «сцену». Так, в июле 1969 года перед отъездом он начисто переписал свой блокнот «Происшествия»: проект с таким названием уже существует и оформился. Это доказывают многочисленные упоминания в ежедневнике, а в большую картотеку с 1968 года под этим названием заносятся впечатления и описания увиденного. Это также помогает установить непрерывную связь между длительным пребыванием в Марокко и короткими поездками в эту страну, которые он совершает в среднем два раза в год с начала 1960-х, продолжая регулярно туда ездить до 1973 года (он снова вернется к этой привычке в 1977 году). Часто противопоставляются друг другу (это делал сам Барт) короткие приезды, праздничные и светлые, полностью проходящие в погоне за удовольствиями, и долгие периоды жизни в Марокко, давящие и скучные. Но на самом деле такого четкого деления нет. В этот год у Барта действительно была большая преподавательская и административная нагрузка, из-за которой его жизнь на месте в каком-то смысле мало чем отличалась от жизни в Париже. Впрочем, до авторитарного поворота режима Хассана II, принявшего явно параноидальный оттенок после покушения Кенитры в 1972 году, 1970 год был моментом массовых волнений молодежи, парализовавших университетскую жизнь; Барт не мог их игнорировать. Когда волнения мешают ему вести занятия, он оказывается в точно такой же ситуации, что и два года назад в Париже. Желание уехать подальше от политической ажитации терпит неудачу. Тем не менее он не отказывается от приятной жизни, которую дарила эта страна, удовлетворяющая его страсть к наблюдению, соблазнению, к множащимся телам. В день приезда в Танжер он отмечает:

Суббота, 27 сентября 1969 года, приехал около 12:30. Солнце, теплый ветер. Отель, поспал, читал газету в Socco. Расслабление. Снова вернулся вкус к этому городу, выбранному городу. Погода испортилась, подул сильный ветер, стало грустно. Тоска здесь: абсолютное, неисправимое одиночество. Кафе на площади Франции. Пассажи. Мелкие покупки (мания делать здесь покупки). Пешком вернулся в отель. Поспал. Бар на террасе наверху в отеле: тематически привлекательный. У М., потрясающе (пять!). Короткая остановка в Socco (ничего), легкий ужин в Café de Paris. Isba, где Кики и вечный Абдула. Blow up. Кики, сбрендивший или пьяный, канючит и пугает меня: хочет быть моим «рабом». На празднике, сначала с Абдулой, затем меня подцепил Ахмед д’Уйда. Вернулся в два часа, немного почитал Жюля Верна.

Чередование эйфории и отчаяния проходит через все впечатления о путешествиях. Оно приводит письмо в движение. Подавленность, которая чувствуется в «Происшествиях», нельзя списать на одни только тяготы длительного пребывания в стране. Она также связана с фазой спада, следующего за возбуждением, с перипетиями желания и с тем, что письмо всегда следует за наслаждением, не совпадая с ним полностью.

В своей последней статье «Никогда не получается сказать о том, что любишь», посвященной Стендалю, Барт очень резко пишет об этих периодах пребывания в Марокко. Он уточняет, что по случаю этой ссылки хотел добиться настоящего разрыва с прошлым и найти свободу сердца.

Италия – страна, в которой Стендаль, не совсем путешественник (турист) и не совсем местный житель, оказывается блаженным образом избавлен от ответственности гражданина; если бы Стендаль был итальянским гражданином, он бы умер, «отравленный меланхолией»: будучи миланцем в душе, а не по гражданскому состоянию, он только и делает, что пожинает блестящие эффекты цивилизации, за которую не несет ответственности. Я и сам имел возможность испытать удобство этой хитроумной диалектики: я очень любил Марокко. Я часто ездил туда как турист, даже подолгу оставался там в полной праздности. Затем мне пришла в голову идея поработать там год профессором: феерия исчезла. Столкнувшись с административными и профессиональными проблемами, погрузившись в неблагодарный мир причин, детерминаций, я покинул Праздник, чтобы вернуться к Долгу[786].

В отличие от Стендаля Барт был не в состоянии избавиться от своих обязательств и найти приемную страну, в которой мог бы лишь предаваться наслаждениям, быть самим собой, не испытывая необходимости связывать себя с какой-либо коллективной сущностью. Он оказался в двусмысленной ситуации, содержащей в себе этическую дилемму, на которую он косвенно намекает в тексте, начатом в 1970 году в Марокко, – предисловии к итальянскому изданию «Азиаде» Пьера Лоти, которое Барту заказал его друг Франко Мария Риччи. В этот текст он переносит основные мотивы своей тогдашней жизни: сравнение Марракеша и Стамбула из романа, дрейф у Лоти и ощущение наследства без наследников, которое он, возможно, испытывает в Марокко, его собственное положение и положение путешественника («Сто лет спустя, то есть в наши дни, каким бы был ориентальный фантазм лейтенанта Лоти? Скорее всего, какая-нибудь арабская страна, Египет или Марокко»[787] – две страны, в которых Барт жил). Все это указывает на прямой перенос. Более уклончиво пассажи о гомосексуальности и разврате намекают на иное, но не менее поразительное сходство.