Петр I. Материалы для биографии. Том 3, 1699–1700

XLII. Сношения со Швецией весной и летом 1700 г.

Петр вернулся из Воронежа в Москву 14 мая 1700 г.[698] На следующий день он посетил шведского резидента Книппера. Наряду с другими проявлениями благосклонности, писал об этом посещении Книппер, он свято подтвердил, что он ничего не замышляет против его королевского величества шведского. «Упрекал в шутку мою жену за то, что она написала дочери (бывшей в Воронеже, вероятно, в свите царевны Натальи Алексеевны), что царское величество намерен отправиться с войском против Ливонии, отчего мы все (шведы) живем в Москве в великом страхе. Я едва мог, говорил он, утешить твою дочь, проливавшую слезу. Негодная, сказал я, ты не ждешь от моей души ничего лучшего? Ужели ты думаешь, что я начну несправедливую войну против короля Швеции и разорву вечный союз, сохранять который я свято обещал? Таким благосклонным и милостивым он себя показывал, что мы от радости едва могли удержать слезы. Когда я умолял, чтобы он извинил невежество моей жены, он меня дружески (familiariter) обнял, говоря, что король Польский либо займет Ригу, либо совсем погубит свои силы… и прибавил: если возьмет Ригу у шведов, не удержится, скоро вырву ее из его рук»[699].

Письмо это лишний раз показывает, в каком полнейшем неведении находился в Москве шведский резидент относительно русских приготовлений к войне с его отечеством, производившихся на его глазах. Лето 1700 г. он проводит совершенно спокойно, ничего не ожидая и ничего не предвидя. «Царь скрывает свои намерения, — доносил Августу II его посланник в Москве барон Ланген 4 августа, — чтобы отнять у шведского резидента Книппера всякую тень подозрения в неприятельском нападении, и этот добрый человек усыплен совершенно `a la Welling (шведский посланник в Польше), так что, как я обстоятельно знаю от его доверенного купца, с которым я вошел в тайные сношения, он уверяет шведскую корону в том, что ей с этой стороны нечего опасаться злого соседства»[700]. Книппер в июне и в июле 1700 г. хлопотал между прочим о выдаче находившегося в заключении в Москве маршалка шведского великого посольства майора Ранка, ранившего шпагой бранденбургского резидента Задору-Цесельского. По договору Карла XII с бранденбургским курфюрстом Ранк должен был быть выдан последнему. Хлопоты увенчались успехом. 25 июля Ранка велено было перевести из тюрьмы в Преображенском, где он сидел, в Посольский приказ для передачи его Книпперу. Но Ранк не вынес заключения и умер в тюрьме перед самым распоряжением о выдаче, и выдано было уже только его тело с разрешением вывезти его в Швецию[701].

2 июля Книппер сообщил в Посольский приказ текст пришедшей на его имя королевской грамоты от 23 мая 1700 г. с возражениями на жалобы по поводу дурного приема Великого посольства при проезде через Ригу в 1697 г., заявленные Ф. А. Головиным шведским послам во время переговоров о подтверждении вечного мира осенью 1699 г. в Москве. Грамота опровергает эти жалобы. В них говорилось, гласит грамота, будто в Риге великих послов принимали «как барбаров и татаров». Король предписал рижскому генерал-губернатору графу Дальбергу дать объяснения и для этого приехать в Стокгольм. Но так как в это время король польский начал «напрасную» войну, напал на Лифляндию и осадил город Ригу, то Дальберг отлучиться из Риги не мог и представил объяснение письменно. Далее в грамоте излагаются представленные Дальбергом доводы, опровергающие русские обвинения. Дальберг «перед Богом» свидетельствовал, что наговор, будто он великого государя встречал невежливо, сделан напрасно. Посольство было встречено на рубеже и сопровождено в Ригу с великою честию. В город оно было ввезено в каретах при двукратном салюте из 16 больших пушек; по улицам, где проезжали послы, было выстроено три батальона войск; им отведены были хорошие дома. Во все время пребывания послов в Риге им воздавали всякую честь и любовь, за что первый посол генерал Лефорт часто генерал-губернатору благодарствовал и писал о том в Москву. Чтобы расследовать дело, генерал-губернатор приказал расспросить рижских бургомистров и всех советников; они показали, что горожане воздали московскому посольству большие почести, чем каким-либо иным послам прежде. Правда. В то время была значительная дороговизна на съестные припасы, так как не было подвоза от весенней распутицы и не окончившегося ледохода по реке, и вообще в том году была по всей Лифляндской земле дороговизна вследствие неурожая и голода. Бургомистры и советники свидетельствуют, что им ничего не известно о тех 80 золотых, которые будто бы взяты были с послов за перевоз через Двину, на что жаловались между прочим в Москве, но им известно, что послы дали за перевоз всего только 60 ефимков да 2 золотых перевозчикам на вино. При отъезде первый посол выразил городскому магистрату благодарность. Генерал-губернатор, со своей стороны, предложил послам угощение в замке, но затем заболел; была больна и его дочь, поэтому он и не мог посещать послов. В том, что посольским людям было запрещено осматривать городские укрепления, виноваты они сами, потому что некоторые из них ездили по высоким местам с зрительными трубами и «проведывали, каково укрепление городу, стенам и строению, делали чертежи и хотели учинить меру рвам», а также гуляли по стенам и контрэскарпам. Поэтому генерал-губернатор и просил генерала Лефорта запретить своим людям такие занятия и прогулки. Но никому не было запрещено выходить из дому, и они выходили свободно. На жалобу, что надобно было бы царской персоне, бывшей тут же с ними, оказать большую честь, Дальберг отвечал, что в посольстве под страхом смертной казни было запрещено объявлять о нахождении в среде посольства царя, и поэтому в Риге делали вид, что об этом не знают. Если послов не перевозили через Двину в украшенных яхтах, то это только потому, что таких судов в Риге не нашлось: однако им дана была узорчатая яхта, обитая сукном, да еще другие две яхты и больше 30 ботов. При перевозе был сделан салют из 32 пушек. Об обиде, причиненной будто бы проезжавшему через Ригу посольскому курьеру, король предписал произвести расследование и, если кто в том окажется виновен, наказать[702].

Устрялов считает содержание грамоты вследствие его оскорбительности достаточным основанием для разрыва со Швецией. «Король шведский, — характеризует он ответ Карла XII, — писал таким тоном, как будто судил двух своих подданных»[703]. Однако следует учесть, что грамота была обращена не к московскому государю, а к шведскому резиденту в Москве.

Кроме того, ни по форме, ни по содержанию она не заключала в себе не только ничего оскорбительного, но даже и просто непочтительного по адресу царя или послов. Другое дело — то впечатление, которое она могла произвести на Петра летом 1700 г. В Риге ему не было оказано достаточного внимания, какое оказывалось в других странах, в которых он также путешествовал инкогнито. Дальберг отнесся к приему посольства корректно, но сухо и формально. Из Риги Петр уехал с чувством неудовлетворенности и недовольства приемом.

Военные приготовления весной и летом 1700 г., как уже приходилось упоминать, искусно маскировались предпринимавшимися русским правительством дипломатическими шагами. Андрей Артамонович Матвеев в Гааге, этом дипломатическом центре тогдашней Европы, старался погасить всякие подозрения относительно замыслов царя против Швеции и был особенно любезен и предупредителен со шведским послом Лилиенротом. «С свейским послом, — доносил он в Москву Ф. А. Головину от 14 июня, — и с прочими резидующими министры по указу всемилостивейшего нашего великого государя прохожу со всяким любительным благоповедением и от них к себе взаимно многую любовь имею».

Шведскому послу он говорил, что у царя к Швеции «никакого отягчения нет» и все по договорам исполнено, «о чем он зело урадовался и поступает ко мне любительно»[704]. В конце июня он получил предписание из Москвы от 28 мая «вступить в разговор со Штатами» и уверить их, что ради древней дружбы с ними государь «в неприятельские поступки с Свейскою короною никогда вступать не соизволяет» — с тем, чтобы и сами Штаты в те дела, т. е. в отношения между северными державами, не вступали. Об этом Матвеев 1 июля представлял рату-пенсионарию, который 4 июля дал ему ответ, что Штаты состоят в оборонительном союзе как со Швецией, так и с Данией, и отправили свой флот вместе с английским флотом в Зунд, чтобы прекратить начавшуюся между этими державами войну и установить мир. Рат-пенсионарий просил при этом передать просьбу Штатов царю, чтобы он воздействовал на польского короля и побудил его прекратить со шведами войну, которую тот «начал наглым и напрасным нападением» на шведскую корону. Цесарь и французский король уже просили его прекратить эту войну, но он, король, на их желание ни малой своей склонности не показал, «но и паче первых свирепствовать на ту корону войною своею начал». Штаты надеются, что царю удастся уговорить польского короля[705]. 12 июля Матвеев писал к царю, что он «контравизитовал» шведского посла, который, узнав о вышеупомянутом заявлении Матвеева Штатам, выражал благодарность, что царь не вступил в войну против Швеции по дружбе к шведскому королю, и король за это нерушимое постоянство царской любви обещает искать лучших способов исполнять царскую волю. Он, Лилиенрот, получил известие, что вследствие того, что царь не вступил в войну, и король Польский склоняется к прекращению войны в Лифляндии и готов начать мирные переговоры. Шведский посол в Голландии барон Лилиенрот оказался таким же легковерным и недальновидным оптимистом, как и его коллеги при московском и при варшавском дворах. Правда, через некоторое время после приведенного разговора с Матвеевым он прислал к нему секретаря выразить сомнение: до него дошли слухи, что царь хочет оказать помощь польскому королю, подобно тому как Штаты и Англия оказали помощь шведскому королю, не нарушая в то же время мира с Данией. Но Матвеев рассеял эти его сомнения и успокоил его, поручив присланному секретарю сказать, что действительные намерения царя таковы, как он, Матвеев, заявлял Штатам, о чем и ему, шведскому послу, известно[706].