Петля

IX

Жампахова лежала навзничь, рот был полуоткрыт, сильное тело женщины корчилось в эпилептических конвульсиях. За одну руку держал ее муж, за другую — сын.

— Ну ладно, маменька... Ну ладно, — шептал молодой Жампах.

Это был один из приступов Жампаховой, которые отец и сын тщательно скрывали от окружающих. Жампах боялся, что, заикнись он хотя бы доктору Янчику о болезни жены, ее тут же отправили бы на лечение, и тогда, возможно, ему пришлось бы расстаться с местом управляющего «Романсом».

Последнему приступу Жампаховой предшествовала в общем невинная (для отношений в этой семье), совершенно пустяковая ссора. Рано утром управляющий собрался в город, где должен был получить проволочную сетку. Он приготовил трактор и за завтраком обмолвился, что не худо, если бы и Иржик поехал, помог ему погрузить товар. Жампахова тут же решительно заявила, что это неудобно и что Иржик никуда не поедет. Сам Иржик молчал, уставившись в газету, и жевал хлеб с маслом.

— А почему неудобно? — спросил скорее сам себя Жампах.

— Потому что неудобно, и все тут, — отрезала жена.

Должно быть, этот дважды повторенный сомнительный аргумент рассердил Жампаха, и он ответил, что труд еще никого не унижал и что в конце концов трудился и сам Христос.

Тут в спор вмешался Иржик, державший себя до этой минуты так, будто происходящее его вовсе не касается.

— Я охотно поеду, — сказал он, — и не вижу в этом ничего плохого.

— А ты помалкивай, — одернула его мать. — Никуда ты не поедешь. Почитай книжку либо пойди погуляй — кровинки в лице нет.

— Он здоровый малый, — заметил Жампах, взглянув на сына, который и впрямь на больного не походил. — Махнем туда и часа через два будем обратно. Надень-ка старые брюки, Иржик, или спецовку.

— Ладно.

— Ты никуда не поедешь и никакую спецовку надевать не станешь, — тихо сказала Жампахова и поднялась. — Еще чего, мой сын проедет по Красной Горке на грязном тракторе, в замаранной спецовке. Этого не хватало!

— Поеду, — повторил молодой Жампах.

Такой решительности мать от сына не ждала. Жампахова, привыкшая повелевать в семье, разнервничалась, поглядела на сына, потом на мужа. Ей показалось, что он потешается над ней. У Жампаховой кровь ударила в голову.

— Изыди, сатана! — закричала она и судорожно растопырила пальцы. Иржик выдохнул — маменька! — и, вскочив, успел подхватить ее, когда она с криком падала навзничь. Лицо ее было искажено, глаза закатились, поблескивая желтоватыми белками. Отец с сыном, прилагая все силы, уложили ее на кушетку. Она билась, издавала нечленораздельные звуки, но приступ длился недолго, она наконец ослабела и притихла.

Жампах-отец, вернувшись к столу, допил кофе и сказал:

— Лучше оставайся, Иржик, я уж как-нибудь один управлюсь.

Минуту спустя зарычал мотор трактора, Жампахова поднялась, ополоснула осунувшееся лицо, и опять все было по-прежнему. За стенами дома кричали дети, кипела жизнь — никто не мог и предположить, что в семье управляющего разыгралась небольшая частная драма, поскольку к публичным скандалам Жампахова склонностей не имела. Правда, как исключение, можно бы вспомнить один случай, который произошел много лет назад, а точнее — осенью 1947 года, в первую неделю после дня святого Павла[17]. Его описал в своем «Дневнике деревенского учителя» тогдашний директор Красногорковской школы, человек хотя и усердный, но без фантазии.

«Сегодня после большой заутрени неожиданно перед костелом набросились замужние женщины, которыми верховодила недавно вышедшая замуж Жофия Жампахова, урожденная Матысова, на мать-одиночку Катаржину Яновскую, недавно родившую ребенка. Упомянутые женщины Катаржину Яновскую насильно «очепили»[18], что по здешним обычаям означает наивысший срам для матери-одиночки. Местные жители в большинстве своем поступок осуждают, Яновская плакала.

Мое отношение к происшедшему:

Художественное: можно драматически обработать.

Человеческое: средневековье, инквизиция».

И явно некоторое время спустя под этим приписано: «Мы потомки», — конец фразы вычеркнут и следуют слова: «Яновская уехала».

Учитель с литературными претензиями так никогда и не вернулся к этому событию, поэтому «драматической обработки» поступок горстки фанатичек Красной Горки дожидается и поныне.

..На следующий день, в субботу, красногорковцы жили в ожидании традиционного праздника, устраиваемого здешними рыбаками и охотниками на лоне природы.

Организаторы праздника долго бились над названием этого мероприятия и после жарких дебатов сошлись наконец, на таком, очень, по их мнению, романтическом: «В лесной заводи». Этим сочетанием они как бы хотели подчеркнуть, что празднество является общим делом двух обществ — рыболовецкого и охотничьего.

Адамек отвечал за освещение сцены и за различные световые эффекты, которые должен был сопровождать своими импровизациями на электрофоническом органе Кубелка, и Кубелка твердо обещал это. Однако, встретившись с Адамеком, он заявил, что с уговором ничего не получится, ибо «кое-что спутало его планы».

Адамек нес пятикилограммовую щуку, которую ему посчастливилось поймать в мелкой речушке неподалеку от «Романса». В рыбьей пасти торчал стальной двойной крючок.

— Не ломайся, Оскар. Все приготовлено, — сказал Адамек.

— Раз сказал не могу, значит, не могу, — отрезал Кубелка. — Импровизаций не будет. Пусть там кто другой протрубит на трубе или попиликает на скрипке. Не все ли равно.

— А почему не можешь?

— Потому что отправляюсь на прогулку. Часа через два махнем с Флоришем за Краловой, ясно?

— Аничка тоже едет? — спросил с деланным равнодушием Адамек.

— Можешь быть спокоен, — сказал Кубелка. — Едет пани Кралова, Флориш и моя скромная персона.

— А кто будет завтра играть мессу?

— Директор. Я что, незаменим? — спросил Кубелка.

Адамек повел плечом.

— Мне все равно. Только нечего было обещать. Нечестно с твоей стороны. У меня рефлекторы и всякие там стекла из театра, — объяснил он, а Кубелка, почти не слушая, глядел на торпедообразное тело рыбы, обреченной на медленное умирание. Когда Адамек кончил, Кубелка сказал:

— Черт бы тебя побрал, чего ты не прикончишь эту рыбину? Ты же ее мучишь!

— Ты мне зубы не заговаривай, — сказал Адамек. — Боишься сказать, что и Аничка едет, да? Мне-то все равно, но...

Кубелка, махнув рукой, двинулся прочь. Сиянье на щучьем теле заметно угасло.

— Постой! — крикнул Адамек.

Кубелка остановился, но не сделал ни шагу навстречу парню. Адамек с щукой на плече подошел к нему.

— Ну, правда, Оскар, скажи, едет или не едет? — повторял Адамек смущенно.

Кубелка замотал головой и снова поглядел на щуку. Адамек держал ее как-то так, что стальной тросик, идущий от крюка, впивался ей в жабры.

— Ну и душа у тебя, парень. Если бы вот кто тебе обмотал петлей горло и тянул за нее? Поганцы вы, рыбаки, это факт.

Скажи он такое Адамеку при других обстоятельствах, тот наверняка разъярился бы. Но на сей раз он и бровью не повел. Вместо того чтобы отправиться к сцене, где его ждала уйма дел, он бросил улов в погреб и пошел в пивную. Там он уселся так, чтобы видеть домик Кратены. Когда официантка подала ему вторую кружку, он заметил, как вышел пан Флориш — в светлом коверкотовом костюме, белоснежной рубахе и галстуке, — и спокойно, не торопясь, отворил двери гаража и выкатил машину. В это время появился органист костела девы Марии Снежной. Он что-то сказал Кратене — тот покачал головой. Потом они сели в машину, и бежевая «октавия» медленно и степенно проехала мимо пивной. Направлялась она не к городу, а в другую сторону — к стальному аварийному мосту, который в сорок пятом построили советские зенитчики взамен моста, разрушенного немцами; «октавия» сделала крутой поворот и через минуту показалась на холмистых извилинах над Красной Горкой.

Второй кружки Адамек не допил. Он вывел из сарая мотоцикл и как был — в майке-безрукавке, в широких замасленных брюках — выехал на гребень холма, в места, где совсем недавно объяснял Анне, как просто водить мотоцикл, а она только таинственно улыбалась, чтобы минуту спустя так же таинственно и неожиданно покинуть его.

Адамек спрятал мотоцикл за поленницей теса, а сам вошел в молодняк, окаймлявший дорогу к хутору, лег животом на мягкий пружинистый мох и, подперев подбородок ладонями, стал ждать.

Услышав вскоре шум мотора, он замигал и, упираясь руками о землю, присел на корточки, напоминая хищника, который готовится к прыжку. Через минуту он увидел то, что и хотел увидеть. Рядом с Кратеной сидела пани Кралова в белой широкополой шляпе и пестром платье с белым воротником, а позади — Кубелка, дымящий длинной сигаретой.

Анны в машине не было.

Адамек, привстав, следил за машиной, пока она не исчезла во впадине, а затем, не подходя уже к мотоциклу, побрел по лесу. Он остановился, только когда увидел меж ветвей поблескивавшую крышу краловского дома. Почувствовав себя вдруг ужасно неуверенно, он долго колебался, идти ли ему дальше.

По мере того как садилось солнце, тени удлинялись, все больше досаждали насекомые. Адамек, весь исхлестанный ветками, нерешительно кружил вокруг хутора. Наконец, решившись, он вошел во двор и внимательно огляделся. Двери на веранду были приотворены. Слабый ветер мел по двору пыль и озорничал с крапчатыми птичьими перьями.

Адамек нажал медную ручку кухонной двери — здесь было пусто, на столе, покрытом суровой скатертью, голубели в пузатенькой вазочке цветы дикого цикламена.

Тишина...

Адамек встревожился.

— Аничка, — позвал он хрипло. — Ты здесь?

На сквозняке скрипнула входная дверь. Голос Адамека, зазвучавший так гулко, будто кто крикнул в пустом костеле, потонул в молчаливой полутьме дома.

— Аничка!

Он тихо прикрыл дверь и осторожно поднялся на мансарду. Дверь в Анину светелку была настежь открыта, но того, кого Адамек искал, и здесь не было. Комната была пропитана ароматами леса, свежего воздуха и каким-то особым запахом молока и юного девичьего тела. Испуганный и растревоженный, Адамек попятился из комнатки. Если Анны не было ни в машине, ни дома, то где же она? Желание видеть ее, быть рядом, перемолвиться с ней словом покидало его, и где-то на дне души рождалась гнетущая тоска, липкая и холодная, как смола на давно умерших деревьях.

Анна лежала на спине, над верхней губой сверкали капельки пота, рядом стоял на коленях Иржик и целовал ее глаза, полуоткрытые сухие губы, волосы, пережженные солнцем, и каждый этот поцелуй, каждое прикосновение, как раскаленное клеймо, обжигало кожу и, проникая внутрь все глубже и глубже, вызывало удивительную, отдающую во всем теле боль. И становилось так, что уже нельзя было выдержать...

Анна резко села.

— Ужасно жарко. Мне бы немножко попить.

— Ну пойдем к родничку, там воды вволю.

— Вот еще, чтоб нас кто увидел.

— Подумаешь. Мне лично до этого дела нет, — ответил Иржик. — Мне уже на все наплевать.

— И на меня?

— Как ты можешь такое говорить? Обожди здесь, я сбегаю сам. У родничка есть стакан.

— Все-то ты знаешь, — сказала Анна. — Ты чего меня все преследуешь, не даешь мне покоя?