Петля

XI

— Я быстро все улажу, — сказал Анне молодой Жампах. — Я все уже обдумал.

— Даже трудно представить, как все будет, — вздохнула Анна. — Главное, твоя мать. Она с ума сойдет.

Был вечер. Гладь реки блестела, точно расплавленное олово. Тихо подрагивали ольхи, склонявшие свои лохматые кроны над крутым подмытым берегом, средь зарослей камыша безмятежно проплывали дикие утки, похожие на лодочки из сосновой коры.

— Не сойдет, — возразил Иржик. — Все это какая-то несусветная чушь. Сам не знаю, что на меня напало тогда. Характер у меня чудной. Тебе хочется в медицину?

Анна повела плечами:

— Скорее не хочется. Знаешь, мне никогда не хотелось учиться. Мне хотелось быть кем-нибудь совсем-совсем другим.

— Кем же?

— Отгадай. Можешь три раза.

Когда она в упор поглядела на гладь воды, лицо у нее осветилось, и молодой Жампах невольно сжал ей руку.

— Откуда мне знать.

— Ну, попробуй, отгадай, — настаивала Анна. — Что бы мне больше всего подходило?

— Тебе все идет, — ответил Иржик. — Художницей хотела быть или кем? Скажи сама.

Анна недовольно надула губы.

— Вовсе и не художницей. Продавщицей, если хочешь знать. Правда. Тебе странно, да? Я бы хотела быть цветочницей. В самом деле, я ужасно люблю цветы. Еще когда была вот такусенькая (Анна показала, какая она была тогда), тащила в дом что попало. Хоть крапиву. Было бы здорово. Кругом одни цветы — тюльпаны, нарциссы, гвоздики...

— И я знаю, что буду делать, — сказал молодой Жампах. — Буду водить грузовик на какой-нибудь стройке. Мне это нравится. Только там, к сожалению, не продают цветов.

Анна задумалась.

— Ну, это не самое страшное. Я поеду с тобой, — сказала она просто, как о деле решенном. — Буду продавщицей хотя бы в буфете, мне что. Ведь есть буфеты на стройках?

Иржик обнял ее за плечи.

— Ты просто чудо.

Анна молчала. Тихая гладь реки порой чуть рябила, там-сям всплеснется серебристо-белое тельце рыбешки, и опять замрет тишина. Лиловели сумерки, густели тени.

— Мне страшно, когда я подумаю, что с нами будет, — чуть погодя проговорила Анна. — Сама не знаю, почему. Может глупо, но это так. Какая-то тоска меня гложет. А отчего? Ведь я не такая уж неженка. Конечно, Горка на дыбы встанет, сплетен, пересудов не оберешься. Все это не так просто, как тебе кажется.

— Не волнуйся, Аничка, — сказал Иржи тихо. — Когда-нибудь вспомним с тобой обо всем и посмеемся. Отец будет на моей стороне, я знаю. Мама тоже смирится, у нее не будет другого выхода. Мне всегда хотелось ее порадовать, нелегкая у нее была жизнь, это точно. Я все продумаю, ты не волнуйся. Вместе нам ничего не страшно. Потом они еще приедут к нам, вот увидишь. Я твердо решил, — убеждал он Анну в какой раз, словно опасаясь, что она не очень верит ему.

— Думаешь, где-то есть такое местечко, о каком ты говоришь? — с сомнением спросила она.

— Ну сама посуди. Строят плотины, цементные заводы, газопроводы — нас, где хочешь, возьмут.

Анна вспомнила, что и Адамек недавно говорил ей то же самое: уеду, мол, куда-нибудь, плюну на Горку... нравится жизнь за баранкой.

— Почему ты думаешь, что нас всюду возьмут? — спросила она. Снова в ней росла неуверенность: нет, то, о чем говорил молодой Жампах, не казалось ей простым. «Легко ли, — подумала она, — собраться и уйти?»

— Потому что мы молоды и не боимся работы, — в который уж раз объяснял ей Иржик, — хочу быть рядом с тобой, а что буду делать — не все ли равно. Ну скажи, чего ты боишься? Выбрось все из головы, не думай об этом. Может, ты не хочешь?

— Я не сказала этого.

— Тогда чего ты боишься?

— Всего.

— Как всего? И меня?

— И тебя. Ну, мне пора.

— Постой, — выдохнул молодой Жампах и порывисто сжал ее за плечи. Ей стало даже больно. — Что ты имеешь в виду?

— Пусти меня, мне больно, — Анна высвободилась. Перед глазами мелькнуло бледное, в сумерках причудливо расплывчатое лицо Иржика.

— Что ты хочешь этим сказать? — настойчиво спрашивал он. Голос его показался ей чужим, незнакомым, и снова ее охватил страх. «Поскорей бы домой», — подумала она.

— Я тебя еще мало знаю, — сказала она, стараясь говорить как можно более беспечным, примирительным тоном. — Ну, пусти меня наконец. Пусти, слышишь, не то разозлюсь.

Он отпустил ее. Она потерла ладонью плечо.

— Ты никогда так не говори, прошу тебя, никогда не говори так, — твердил ей в самое ухо молодой Жампах. — Обещай мне.

— Обещаю, — сказала Анна послушно. — Но сейчас мне и вправду пора. Понимать все же надо.

— Обожди еще минуту. Сигарету выкурю.

— Ну хорошо. Только одну.

Она смотрела, как он прикуривал. Рука со спичкой дрожала, потом огонек описал полукруг и погас на речной глади.

«Что его так расстроило? — подумала она. — Скажешь ему слово, а он уже трясется весь». Анна подумала о всей его прежней жизни, полной переломов и внезапных решений. Она смотрела на него и почему-то вспоминала лицо его матери, эту застывшую маску со злыми глазами, которые всегда пугали ее.

Пока он курил, они молчали, и Анне казалось, что это длится целую вечность. В голове мелькали образы и обрывки мыслей, но одно оставалось неизменным и неотступно преследовало ее. Это был страх, предчувствие чего-то плохого, и в болезненном беспокойстве она начинала понимать, что, верно, совершила ошибку, так внезапно войдя в судьбу Иржика.

— Ну, мне пора, — она поднялась, и тут же вскочил Иржик. Он резко отбросил сигарету и, прежде чем она успела опомниться, схватил ее за руку и притянул к себе — она почувствовала его горячее дыхание, отдающее табачным перегаром.

— Анна, — шептал он порывисто, — Аничка... Я никогда не отступлюсь от тебя, понимаешь? Ты... ты все разбила во мне, все уничтожила, ты не посмеешь бросить меня. Анна, ты слышишь? Я за себя не ручаюсь... я бы тебя...

— Отпусти же наконец мои руки, — сказала Анна. Страх прошел, его сменило тупое равнодушие.

— Ну, что бы ты сделал? Договаривай... убил бы меня?

Он отпустил ее руки.

— Убил бы меня, да? Ты это хотел сказать? Ты просто псих, Иржик. Пойди выспись. Завтра я прийти не могу, только послезавтра, ладно? Как всегда — наверху.

— Хорошо, — удрученно сказал молодой Жампах. — Пройдусь с тобой немного. До опушки.

— Нет, — возразила Анна. — Сегодня ты злющий. Не строй из себя нахала, ведь ты совершенно другой. Ну, привет.

«Во что я только ввязалась? — корила она себя дорогой, правда, уже без всякого страха. — Опять бог знает что накрутила, а теперь раскручивай». Снова пришли в голову слова Иржика и почти такие же слова молодого Адамека. «Психи ненормальные эти ребята, — решила она. — Поедем на стройку... на плотину. Ну, а потом?.. Пойду-ка я к Карелу, этот хотя бы не пугает меня. Прокачусь за милую душу...» И она уже представила себе, как появится в Красной Горке и скажет: «Привет, Карлик, я была долго тебе не верна, это факт. А теперь нажми на педаль и трогай». И как только Анна усядется на заднее сиденье, Адамек нажмет на педаль «лучшего четырехтактного мотоцикла на свете», и резко хлестнет ее по лицу ветер, и телеграфные столбы запоют, словно флейты. И весь мир превратится в одну расплывчато-многоцветную полосу. Ни прошлого не будет, ни настоящего, все свернется в единое мимолетное мгновение, в единую минуту головокружительного счастья. Анна крикнет: «Ну, давай жми, быстрей, быстрей!» — и слова ее сольются в единый звук, который растает в дробном эхе среди безразличных к смерти скал, взирающих на мир глазами вечности.

Двор хутора заливал яркий свет лампы, вокруг которой бешено кружился рой золотых, светящихся мушек. Мать, склонившись у завалинки, подкладывала под порог веранды хвойные ветки — ее черная, резко обозначенная тень походила на пятно разлитой туши. Выпрямившись, она чуть пошатнулась, и то же движение послушно повторила ее тень.

Поправляя волосы, мать повернулась, и Анне стал виден профиль ее исхудавшего лица, попавшего в единственный во тьме конус переливчатого света.

«Почему мы так одиноки? — подумала Анна, стоя в некотором отдалении от дома, точно ноги перестали ей повиноваться. — Почему мы так ужасно одиноки?» Она видела мать, странно сгорбившуюся и сиротливую, и боль стиснула ее сердце. Анна почувствовала себя бесконечно виноватой перед матерью.

«Ведь только я у нее, а она у меня...» Она поняла, что чем дольше затянется то, что их разделяет, тем дальше они отойдут друг от друга, и в конце концов жизнь в доме станет для обеих невыносимой. С каждым неуверенным шагом, приближавшим ее к дому, это ощущение вины росло и росло, пока наконец не заглушило все, что до сих пор ее мучило.

Когда она вслед за матерью вошла в комнату, мать снова была за работой. Должно быть, она и не слыхала, как Анна вошла, — она сидела у стола и перебирала рис. Мелкие зернышки шелестели и, позвякивая, падали в жестяную миску. «Или сейчас, или никогда. Все будет хорошо, все снова будет хорошо, — твердила про себя Анна, — надо только начать».

— Мамонька, — выдавила она из себя.

Она произнесла это слово почти что тихо-тихо, но мать услыхала его. Звуки падавших зернышек на миг прекратились, и Анне показалось, будто в эту минуту по дому разлилась такая тишина, что стало даже слышно биение собственного сердца.

— В чем дело? — спросила мать, не оборачиваясь. — Что случилось?

Анна почувствовала невероятную слабость, она еле доплелась до кушетки и, не в состоянии что-либо вымолвить, свернулась клубочком, прикрыла глаза ладонями. Кралова оставила свое занятие и подошла к дочери. Подсев к ней, взяла ее за плечи.

— Ну, что случилось, Аничка... что с тобой?

Анна расплакалась.