Петля

XII

— Как мы только могли забыть об этом парне — уму непостижимо, — сказал Марек.

— Не переживайте, — успокаивал его Абсолон. — Очередь и до него дошла бы. Раньше, позже, а дошла бы. Порой и мельница угрозыска мелет помаленьку да потихоньку, но зато наверняка. И еще одно, чтобы не забыть, вы молодчага, Марек.

Марек невольно вспыхнул. Такие слова он слышал от Абсолона, пожалуй, впервые. Он быстро сказал:

— Вы помните, я говорил, что во всем этом, должно быть, кроется типичная наша безалаберщина. Так оно и вышло. Письмо Иржика Жампаха — ключ к смерти Анны Краловой. Мы должны найти его во что бы то ни стало. Хоть весь дом вверх дном перевернем. И только потом займемся молодым человеком.

Марек вытащил блокнот, и из него на стол перекочевал список заказных писем, которые пришли в Красную Горку в день, занимавший следователей.

— Письмо найдем, но, очевидно, его придется искать где-то в другом месте, не в доме Краловых. Вот взгляните.

Абсолон посмотрел на графу: подпись получателя.

— Гудцова... или Годцова... Кто это?

— Это подпись продавщицы в табачном киоске, — объяснил Марек. — В этом-то и вся безалаберщина. С какой стати почтальонше топать на хутор? Она отдаст заказное письмо киоскерше, и дело с концом. И вот случается то, что случилось. У табачного киоска останавливается некая особа и спрашивает, не пришло ли ей письмо. Нет, отвечает киоскерша, тут есть только одно письмо для Анички Краловой. Давайте, я передам его, говорит эта пани. Киоскерша вручает ей письмо и еще предупреждает при этом: «Не забудьте только, оно заказное». И эта особа, имя которой Жампахова, кивает, оглядывает конверт и по почерку видит, что письмо писал ее сын.

— Или по обратному адресу, — предположил Абсолон. — Это письмо действительно взяла Жампахова?

— Да. Но на обратный адрес я особую ставку не делаю, он мог бы быть и вымышленным. Почта ведь не устанавливает тождественности отправителя — там можете написать, что вам вздумается, а молодой человек, вероятно, не такой уж идиот, чтобы объявлять на всю Красную Горку, что он переписывается с одной местной девицей. Не следует забывать, о ком идет речь. Но как бы то ни было, достоверно одно — письмо попало в руки Жампаховой. Я вообще-то совсем не уверен, что Аничка видела его или читала. Письмо скорей всего следует искать в доме у Жампахов.

Абсолон молчал. Потом отстранил листок с перечнем писем одним пальцем, будто коснулся чего-то омерзительного, и прохрипел:

— Собака.

— Что вы сказали? — недоуменно спросил Марек.

— Ничего, — ответил майор растерянно. — Я просто кое-что вспомнил. Пожалуй, вы правы, Марек, — добавил он. — Я бы этих баб в бараний рог скрутил. Руки-ноги им бы перебить.

— Вы будто мои мысли читаете, — сказал Марек. — Я тоже думаю, что отсюда все и началось. Не случись этого, все развивалось бы совершенно иначе. Если бы... а, к чему все эти «если бы». Знаю, вы такое не любите слушать, но что поделаешь. Не трудно представить себе, как Жампахову занимало это письмо. Пожалуй, лучше всего вообще нигде ничего не искать, а отправиться прямо к ней и спросить, как, собственно, обстоит дело с этим письмом. Что вы на это скажете?

— Это, пожалуй, самое разумное, — согласился Абсолон. — Этой пани все равно придется нам кое-что объяснить.

Но объяснить ей ничего не пришлось. Когда оба следователя появились в «Романсе», они застали Жампаха, как обычно, за работой. Он лежал под трактором, а снаружи торчали только ноги.

Марек присел на корточки.

— Где ваша хозяйка? — спросил он, в то время как откуда-то из утробы машины доносились тихие ругательства и проклятия. — Слышите, пан Жампах?

— Дьявольщина... черт побери...

Потом показалась отвертка, точно копье, и наконец голова со взъерошенным пухом волос и черной масляной полосой поперек лба.

— Это вы?

— Где ваша жена, пан Жампах? — принуждая себя говорить спокойно, снова спросил Марек.

— А, вот оно что. Ее нету, — сказал управляющий. — Позавчера к сестре уехала. Та служит на одной фаре[19]... служит, это самое, кухаркой...

— Где это? — прервал его Марек.

Жампах ответил, и Абсолон, молчавший до этой минуты, спросил:

— Она ездит к ней часто?

— Как для кого, — проворчал Жампах. — По мне так даже слишком часто. А в чем, собственно, дело, случилось что?

— Ничего, — поспешил ответить Марек. — Нам надо спросить ее кой о чем...

Минуту спустя машина с обоими следователями уже переваливалась по раскисшей дороге, удаляясь от Красной Горки.

— Сразу к ней? — спросил Марек. — Это недалеко. Часа через два там будем.

— Идет, — согласился Абсолон. — Только позвоню в отделение. Выпейте пока внизу кофе.

Когда они затормозили у здания МНК, на мгновение выплыло из разорванных туч солнце и осветило лицо Абсолона. В этот коротенький миг майор показался Мареку бесконечно усталым. «Да, он уже всем сыт по горло, — подумал Марек. — Эта работка его изматывает, видать по всему». Марек вскочил и предупредительно, из какого-то внезапного внутреннего побуждения, открыл дверцу машины.

— Может, следовало бы... — сказал Марек, но договорить не успел — рядом с ним неожиданно вырос человек в белом халате с таким же белым, помертвевшим лицом.

— Прошу вас...

— Что такое? — раздраженно спросил Марек.

Это был Кубелка. Трясущимися руками он беспокойно рылся в карманах халата.

— Прошу вас... пойдемте со мной... побыстрей только...

Он повел их в дом Кратены, точнее во двор дома, к гаражу.

— Там...

Марек почуял слабый, пощипывающий запах выхлопных газов, Кубелка повернул выключатель. Резкий свет упал на бежевый купол автомобиля и нарисовал на стене силуэт человека, поникшего на сиденье. Марек взглянул на посиневшее, одутловатое лицо, потом протянул руку к векам умершего.

— Когда вы его нашли?

— Только что.

На заднем сиденье что-то белело. Абсолон открыл дверцу и осторожно взял два конверта, лежавшие там, будто большие мертвые бабочки. Это были такие же конверты, какие совсем недавно покупала в писчебумажном магазине Анна Кралова — продолговатые с золотым ободком.

Один из них был запечатан, и на нем выведено: «После моей смерти вручить пани Анежке Краловой». В другом, открытом, торчал лист бумаги. Дальнозоркий Абсолон прищурил глаза.

«К смерти Анички не имею никакого отношения», — было написано на этом листочке большими четкими буквами. Далее следовала такая же разборчивая подпись.

Абсолон взглянул на Кубелку.

— Я, пожалуй, знаю, почему это случилось, — сказал Кубелка.

В тот же день прокурор подверг предварительному заключению Жофию Жампахову, домашнюю хозяйку и сезонную подсобную кухарку по вполне обоснованному подозрению в убийстве Анны Краловой. Первое торопливое признание Жампахова сделала еще на фаре, куда за ней приехали. Она написала его в присутствии своей сестры и местного молодого священника, которого, видимо, приезд следователей ничуть не удивил: едва они показались в дверях, как он тотчас пригласил их войти (хотя они ему даже не представились) и сказал:

— Вон там, пожалуйста, она ждет вас...

Она начала писать, но вдруг рука у нее словно одеревенела. Блуждающим взглядом она озиралась по комнате, пока глаза не остановились на открытом окне, где в ящичке рдели последним умирающим цветом пеларгонии и ветер слегка раздувал белую занавеску. Священник наклонился к ней и тихо сказал:

— Только спокойствие. Будьте мужественны и пишите.

По дороге в тюрьму она не произнесла ни слова. Как и всем, ей тоже пришлось пройти приемный церемониал — ее сфотографировали, вымыли и одели в костюм светло-кофейного цвета, отдававший дезинфекцией. В этом одеянии она походила на смертельно усталую, до времени состарившуюся крестьянку, которая по недомыслию запуталась в том, что было превыше ее понимания.

Когда за ней захлопнулись двери камеры, она села на койку, скрестила руки и так, оцепенев и безучастно уставившись в стену, провела ночь.

Почти так же проводила все свое время и вторая ее жертва — мать Анны Краловой.

Да и оба следователя не предавались веселью. Они сознавали, что во всей этой трагедии коренится что-то глубоко бессмысленное, противоестественное и темное.

Как бы уже начиная с необъяснимого решения молодого Жампаха поступить в семинарию (у сына, по-видимому, не было и следа от материнского нрава) и кончая самой смертью Анны, тянулась какая-то петлистая дорожка, по которой проходили судьбы сына и матери и куда игрой жестокого случая забрела эта девушка.

Несколько дней спустя следователи снова наведались в Красную Горку, чтобы на месте, указанном Жампаховой, найти единственное доказательство, которое помимо признания имелось у них, — петлю. На петле были обнаружены микроскопические следы кожной ткани Анны Краловой. А за образом богородицы — дешевой лубочной картинки, изображавшей божью матерь с розовощеким младенцем на руках, — было найдено письмо, которого до этого времени никто, кроме Жампаховой, не читал. Автор письма сообщал Анне, что его решение оставить семинарию неизменно и что Анна — он твердо в это верит — также сдержит свое слово и последует за ним. Из строк, полных горячей мечты, можно было понять, что молодой Жампах искренне любит Анну, — и, пожалуй, только это письмо и было единственным лучом света во всей этой трагедии, но, к великому сожалению, оно попало в недобрые руки.

В письме была фраза: «Мама, должно быть, уже что-то чувствует». В этом Иржик не ошибался. Жампахова признавалась, что заметила перемену в поведении сына, но что это «могло зайти так далеко» — она не предполагала.

Ее чудовищное решение убить действительно было вызвано этим письмом. Когда она прочла его, жизнь Анны имела для нее не большую цену, чем жизнь мухи, — с этой минуты она рассуждала совершенно хладнокровно. Когда муж уснул (не без помощи порошка в бузиновом отваре), она ушла и, подстерегая жертву, битый час коченела в каменоломне, сжигаемая ненавистью, слепой, как и ее вера, усиленной еще и решением покончить с собственной жизнью. Возможно, она и поступила бы так, если бы вслед за тем, как на горле возвращавшейся и ничего не подозревавшей Анны затянулась петля, не раздались чьи-то быстрые шаги. Жампахова скрылась в лесу и из того, что последовало за этим, почти ничего не помнила. Когда возвратилась домой — тоже не знала.

В первую минуту, когда ее муж неожиданно обнаружил у дома мертвую Анну, она усмотрела в этом «перст божий» и решила было во всем признаться. Почему не сделала этого — она также не могла бы объяснить. С петлей в кармане она смотрела, как увозят Анну, потом взяла щетку и принялась за уборку.

То, чем жила Жампахова последние дни, не был страх перед наказанием или желание как-то замести следы. Она жила, погруженная в какую-то бездонную тьму. Жизнь для нее потеряла всякий смысл. И случилось это в ту самую минуту, когда Жампахова открыла роковое письмо. Она продолжала дышать, двигаться, не решаясь пока покончить с этими остатками жизни и дожидаясь «наития сверху», как ей быть дальше.

Это «наитие» снизошло совершенно неожиданно — в образе священника, у которого служила сестра.