Мне ли бояться!..

6

Честно говоря, я не надеялся, что Полина проснется в такую рань и приедет на вокзал. Сам я уехал от Марьи Никитичны в шесть часов утра, пока Леночка еще спала. Поезд отходил через шесть минут, а ее все не было. Но вот она вышла из метро, сонная, хорошенькая, в алой куртке-аляске и с такого же цвета сумкой через плечо.

— Я не опоздала? — томно спросила она.

— Еще немного… — И я потащил ее, капризно упирающуюся, за руку.

Поезд уже дрожал в предвкушении стартового рывка. Мы успели заскочить в вагон и рухнули на свободные места.

— Тверь — это где-то на границе с Монголией? — пошутила Полина.

— Чуть ближе, как раз за Уральским хребтом.

Мы еще поболтали некоторое время, а потом Полина, прямо на полуслове, положила мне голову на плечо и задремала. Так она и проспала все четыре с половиной часа. А я смотрел в окно и вспоминал наш дом, родителей, брата, который должен был приехать в отпуск.

Николай сильно изменился за последние четыре года, с тех пор как начались эти войны. В детстве я всегда подражал ему, а слушался, наверное, больше, чем отца. Попробуй не послушайся этакого молодца под два метра ростом! Ему на роду написано быть военным, русским офицером. Главная его особенность — справедливость. И честность. Средний брат — другое. Тот всегда занимал сторону сильного, и в школе, и дома, мог и словчить, и схитрить. Потому и пошел в бизнес, где без этих качеств не обойтись. А я хотел пойти по стопам Николая, пока не наслушался его рассказов об этих горячих точках на нашей карте. Ведь он во многих местах побывал, и везде приходилось стрелять, убивать, жечь. Всюду были кровь и смерть. Это в мирное время хорошо ротой командовать, на плацу маршировать. А в военное звереешь. По нему видно. Как у него глаза иногда мечутся ни с того ни с сего, или вздрагивает за столом, или вилка случайно упадет, или утром вдруг спрашивает спросонья: «А ты, Лешка, что делаешь в казарме?» у него даже сны все там, откуда он приехал. Тут есть от чего свихнуться. В прошлый приезд, полгода назад, он рассказывал, как подбили БТР и все ребята из его роты сгорели заживо. А это были его друзья.

Пошли прочесывать аул, откуда стреляли. Ничего не нашли, только один старик на подозрении остался. Ну, вскрыли подпол, нашли базуку, понюхали — пахнет порохом. Вывели его на улицу. «Вот так будет с каждым!» — сказал брат, а сам плачет. Он и тогда плакал, когда рассказывал. Потом застрелили, отрезали голову и насадили на частокол. Я не представляю, как такое может быть в наше время, как можно жить после всего этого? По-моему, он и не живет вовсе, а вымучивает каждый час. И еще мне кажется, что он уже привык убивать. Вот во что превратился Николай. Во что его превратили. Что там мои проблемы по сравнению с тем, с чем он сталкивается каждый день!

Может, поэтому сестра сделала свой выбор и решила уйти в монастырь, чтобы его и все остальные грехи замаливать? Хотя тоже не представляю, как на такое можно решиться в двадцать лет? Ведь самый возраст, когда только жить и радоваться. Но у нее свое представление о жизни, не похожее на наше. Я ее очень люблю, Катю. Не могу сказать, что разделяю ее убеждения, но иногда мне кажется, что она права. Особенно когда насмотришься на всю грязь и мерзость, которая тебя окружает. Жить не хочется. Она всегда была спокойным, серьезным и скромным человеком. И не такой уж затворницей, как может показаться. И с чувством юмора у нее все в порядке. И ребята за ней бегали, потому что наружности далеко не последней, как и все Барташовы. Но вот не видит для себя иного пути, тут ее хоть в угол ставь, как в детстве. Мне-то в ее мыслях трудно разобраться, потому что она намного умнее меня, зато она мои, как хирург, анатомирует. Разложит по полочкам, где что лежать должно, и все сразу ясным становится. Более того: порой мне кажется, что она даже на расстоянии, мысленно нужный ответ подсказывает. Вот такая чудесница. Были же они на Руси и, наверное, еще будут. И все же мне интересно: откуда это у нее началось? Вера ее. Может быть, и вправду Озарение, как она сама говорит?

Поезд подходил к Твери, а Полина все еще посапывала. Как ребенок. Пришлось ее слегка растормошить, чтобы она очнулась. Она сладко потянулась и спросила:

— Уже приехали? Так быстро?

— Древний город Тверь — один из самых красивейших в России, — сказал я. И добавил: — Был когда-то. Но Волга еще течет.

Поезд остановился, и мы выбрались на перрон. Оркестр запаздывал, но зато я увидел, как из соседнего вагона выходит брат со своей женой — они всю дорогу ехали рядом с нами. При его заработках мог бы потратиться на бензин, подумал я и крикнул:

— Володя!

Он посмотрел на нас через плечо, приподнял брови и поставил тяжелые сумки на асфальт. Жена его закивала. Они оба были, словно два эскимо на палочке, такие же шоколадные, видно, отдыхали где-то на юге. А вообще-то похожи не только загаром, но и характером: им бы гвозди глотать, не подавятся.

— Привет. Представь. — Володя всегда краток.

— Полина Кирилловна Черногорова, — подчеркнуто официально сказал я. — Моя учительница по пению.

— Что ж! — усмехнулся Володя. — Научить его реветь ослом еще не поздно. Двинулись? — Он кивнул на сумки. — Неси.

Меня не прельщала роль бесплатного носильщика, но от Володи теперь зависело многое. И я взвалил сумки на себя. Наверное, они были набиты продуктами. Хоть за это спасибо. Вот так мы и шли: они впереди, окружив Полину с двух сторон, а я позади, как вьючное животное, по определению брата. Полина то и дело оглядывалась на меня, словно ища поддержки. Свернув на набережную, наша процессия вышла на берег Волги. Меня все время мучила одна мысль — когда поговорить с братом об этом проклятом миллионе, и согласится ли он вообще одолжить мне? Вот Николай бы дал не раздумывая. И Катя. Но, как обычно и бывает, охотнее всего дают те, у кого ничего нет. Родители тоже отпадали: тут без слез и скандала не обойдешься. А я не хотел, чтобы мама снова плакала из-за меня. Хватит, уже вдоволь наплакалась из-за младшенького, особенно когда я в тюрьму попал. Интересно, а где сейчас Аня? Я подумал: вдруг она сейчас выйдет из-за деревьев, и что я сделаю? А ничего. Пройду мимо. Я не злопамятный, но единственное, чего не могу простить, — это предательства.

Вскоре должен был показаться наш дом. Его еще дед строил, а потом отец приделал мансарду и флигель. Вот и получилось — внизу пять комнат, не считая столовой и кухни, а вверху — две. С виду дом не слишком красивый, зато внутри все блестит и отделано. Есть даже камин, который отец нашел на какой-то помойке, а он оказался чуть ли не восемнадцатого века, и на него приезжали смотреть через стеклышко из городского музея, изумлялись, чуть в обморок не падали от того, какие ценности можно откопать на свалке. А отец сказал: «Сходите туда, поройтесь, еще не то найдете». Наши помойки — лучшие помойки во всем мире. Клондайк. А стоит наш дом на самой окраине, и вид из окна изумительный — прямо на Волгу. Между нами, Барташовыми, мы называем его Убежищем. Это и в самом деле Убежище, не то, где, сжавшись и скрючившись, прячешься от бомб, а где распрямляешься и отдыхаешь после долгого пути. Потому что роднее места для тебя нет. Сколько раз я чувствовал это, возвращаясь сюда. Все мы это чувствуем. Плохо только, что теперь в доме осталась одна мама: отец в рейсах, Катя в Лавре, брат воюет, а мы с Володей — в Москве. Я не представляю, что она ощущает, сидя там одна, в сумерках, когда управится со скотиной и всеми хозяйственными делами. Читает, вяжет, думает? Вспоминает свою жизнь, нас? Ждет, когда мы все соберемся вместе? Ну вот и собрались.

— Эй! — крикнул отец издали. — Чего вы ползете, как черепахи?

Он стоял у калитки и раскуривал трубку. Новая причуда. То бороду шкиперскую отпустит, то пострижется наголо, теперь вот трубка, хотя полтора месяца назад, когда я приезжал, ее и в помине не было. Ему еще нет шестидесяти, и выглядит он спортивно: бросай в воду и включай секундомер.

— Ну что, зайчики и змейки, добрались?

— Папа, познакомься, это Полина, — сказал я, швыряя сумки на землю.

— Бачу. Гарна дивчина! — Любит он разговаривать на языке «дружбы народов». Сейчас, если не остановить, на татарский перейдет.

— А где Коля, Катя? — быстро спросил я.

— В доме. А Володька потолстел.

— Ну уж! — усмехнулся брат, обнимая отца.

А навстречу нам шла мама, вытирая руки о передник, видно, готовила что-то у плиты. Она всегда идет так, словно боится наступить на какой-то редкий цветок.

— Наконец-то все собрались! — сказала она радостно, целуя каждого из нас. Даже Полину.

— Мама, а эту девушку мы не знаем, она нам просто вещи помогла донести, — сказал я.

Полина вспыхнула, а мама погрозила мне кулаком. Ну никто бы не сказал, глядя на нее, что на этой хрупкой женщине держится весь дом. Все Убежище.

— Сейчас будем обедать, — приказала она. — Без Коли. Он еще спит.

Понятно. Наш бравый воин будет отсыпаться до вечера.

Полина наступила мне на ногу, а на ней были итальянские сапожки на остром каблуке, и я чуть не взвыл. Приветливо улыбаясь, она шепнула:

— Это тебе за «девушку». Больно?

— Ничуть.

— Жаль.

Кто бы посмотрел со стороны — подивился: в такие времена — и все счастливы, резвятся на лужайке, как под стеклянным куполом. А тут к нам еще и Катя присоединилась, выпорхнув на крыльцо. Скромная, чуть сосредоточенная, с ясными глазами, она стояла в сторонке, но все равно чувствовалось, что всей душой с нами. Может быть, как ангел-хранитель? И я подумал: а стоило ли уезжать отсюда всем нам? Гоняться за славой или деньгами, искать кого-то или чего-то, нападать и защищаться, ловить призрачное счастье, когда — вот оно, все тут, рядом, в Убежище.

Мама с отцом повели Полину показывать дом, а я остался с Катей. Мы с детства были очень дружны и никогда не ссорились. Да все братья ее оберегали, не один я. Просто стояли и молчали, улыбаясь друг другу, а мысли помимо нас сталкивались и разбирались между собой.

— Ну что тебя тревожит, горе луковое? — спросила она наконец, дотрагиваясь до моего лба пальчиком.

— Не хочу сейчас об этом говорить.

— И не надо.

— Как тебе Полина? Внешне.

— Леша, что такое внешность? Она изменится так быстро, что и не заметишь. Смотри, что у человека здесь. — Она положила руку на сердце.

— А как увидишь?

— Тоже сердцем. Глаза — лишь одна из дорог к нему. Вот подумай: лежит на асфальте человек, может, пьяный, а может, сознание потерял, и все идут мимо, отворачиваются, делают вид, что не видят; но вот кто-то нагнулся, стал помогать, он — увидел, у него глаза не спрятаны. Так многие не хотят видеть, что вокруг них, внутри, не слышат, не чувствуют и — не любят. Им проще любить и видеть то, что может принести удовольствие, что выгодно в сию минуту. Но это-то и есть самая настоящая слепота. Ведь так не заметишь и пропасти перед собой. Ты знаешь, как мне их жалко!

— Катя, а ты никак не можешь остаться? — спросил вдруг я.

— Глупый, я же всегда буду с вами, — улыбнулась она. — Ну иди к своей Полине, а то родители ее совсем заговорят.

Особенно в этом отношении старался отец. Я отыскал их в мансарде, где папа как раз переходил от своего прадеда к бабушке, а Полина кивала с таким задумчивым видом, словно старалась запомнить все детали нашего генеалогического древа.