Жизнь и приключения Максима Горького по его рассказам

Страхи

Всю весну мальчики сообща и дружно промышляли ветошничеством. Но к лету компания развалилась. Вяхирь помер от оспы, так и не довелось ему книжки читать. Хаби ушел жить в город, у Язя отнялись ноги, он не гулял.

А старшие мальчики, черноглазый Кострома да Чурка, все чаще стали ссориться. Особенно после того, как появилась на дворе хроменькая девочка Людмила. На ней было белое платье с голубыми подковками, старенькое, но чистое, гладко причесанные волосы лежали на груди толстой, короткой косой. Глаза у нее были большие, серьезные, лицо худенькое, остроносое. Она приятно улыбалась, а когда здоровалась, три раза подряд кивала головой.

И Чурке и Костроме хотелось отличиться перед ней. Во время игры тот или другой бежали похвастаться:

— Видела, Людмила, как я все пять чушек из города вышиб?

Она ласково улыбалась, кивая головой несколько раз кряду.

Раньше вся компания друзей старалась держаться во всех играх вместе, а теперь Алеша замечал, что Чурка и Кострома играют всегда в разных партиях. Однажды Кострома; позорно проиграв Чурке партию, спрятался за ларь с овсом у бакалейной лавки, сел там на корточки и молча заплакал. Другой раз они подрались так, что их разливали водой как собак.

Алеша видел, что теряет прежних товарищей, и это ему очень не нравилось. Отличаться и хвастаться перед Людмилой — все это он считал пустяками. Но случилось, что сам Алеша отличился, и не только перед Людмилой, а перед всей улицей.

Произошло это так.

Сидели у ворот: Алеша, Людмила, Чурка и Кострома. Подсела к ним соседская лавочница и стала рассказывать об охотнике Калинине, седеньком старичке с хитрыми глазами. Он недавно помер, но его не зарыли в песке кладбища, а поставили гроб поверх земли, в стороне от других могил. Гроб черный, на высоких ножках, крышка его расписана белой краской, — изображены крест, копье, трость и две кости. Каждую ночь, как только стемнеет, старик встает из гроба и ходит по кладбищу. Может он это делать потому, что он колдун.

— Ой, не говори о страшном! — просила Людмила.

— Ну, что врешь? — сказал Кострома лавочнице. — Я сам видел, как зарывали гроб, сверху-то пустой поставили — просто камень, для памятника… А что ходит покойник — это пьяные кузнецы выдумали…

— А если вру, — обиженно заговорила лавочница, — так пойди ночью на кладбище, переспи там!

Подошел сын лавочницы Валёк, толстый, румяный парень, узнал, в чем дело, и сказал Костроме:

— Пролежишь до света на гробу — двугривенный дам и десяток папирос, струсишь — уши надеру, сколько хочу. Ну, пойдешь?

Кострома покраснел и отошел за угол, делая вид, что чем-то занялся.

Валёк самодовольно и торжествующе хохотал.

— Давай рубль, пойду! — сказал вдруг Чурка.

— А за двугривенный — трусишь? — выскочил вдруг из-за угла Кострома. И сказал Вальку: — Дай ему рубль, все равно не пойдет, форсит только…

— Ну, бери рубль!

Чурка встал с земли и молча, не торопясь, пошел прочь, держась близко к забору. Валёк опять захохотал, а Людмила тревожно заговорила:

— Ах, господи! хвастунишка какой… что же это?

— Куда вам, трусы! — издевался Валёк. — А еще первые бойцы улицы считаетесь, котята…

Алеше было обидно слушать издевки этого сытого парня. Но еще обиднее было за товарища, стыдно было смотреть, как уходит Чурка съежившийся и пристыженный.

Он вышел вперед и сказал Вальку:

— Давай рубль, я пойду…

Озадаченный Валёк стал пугать Алешу и посмеиваться, но тот стоял на своем.

Пришлось Вальку отдавать рубль кому-нибудь на хранение до конца спора, но тут оказалась другая беда. Никто из подошедших баб не хотел брать рубля.

— Глупости какие! — говорили они строго. — Разве можно детей подбивать на этакое…

Алеша хотел было уже идти, не требуя денег, но тут подошла бабушка и, узнав, в чем дело, взяла рубль, а Алеше спокойно сказала:

— Пальтишко надень да одеяло возьми, а то к утру холодно станет…

Условие было такое: Алеша должен был до света лежать или сидеть на гробе, не сходя с него, что бы ни случилось, если даже гроб закачается, когда старик Калинин начнет вылезать из могилы. Если он с испугу спрыгнет на землю, то проиграет.

Алеша шел быстро. Ему хотелось поскорее начать и кончить все это. Его сопровождали Валёк, Кострома и еще какие-то парни. Перелезая через кирпичную ограду, он запутался в одеяле и упал. За оградой злорадно захохотали. Что-то ёкнуло в груди у Алеши, по коже спины пробежал неприятный холодок.

Спотыкаясь, он дошел до черного гроба. Потом, закутавшись в одеяло, уселся на нем, подобрав ноги. Когда он шевелился, гробница поскрипывала, и песок под нею хрустел.

Вдруг что-то ударило о землю сзади него раз и два, потом близко упал кусок кирпича, — это было страшно, но Алеша тотчас догадался, что швыряют из-за ограды Валёк и его компания, хотят испугать его.

Потом Алешу стало клонить в сон; он свернулся калачиком и сказал себе: будь, что будет!

В песке было много кусочков слюды, она тускло блестела в лунном свете, и Алеше стало казаться, что он лежит на плотах и смотрит в воду. Вдруг почудилось: к самому лицу его подплывает подлещик. Вот он повертывается боком, стал похож на человечью щеку. Потом взглянул на Алешу круглым птичьим глазом и нырнул в глубину, колеблясь, как падающий лист клена.

Больше ничего страшного Алеша в эту ночь не видел.

Разбудила его бабушка. Стоя рядом с ним и стаскивая одеяло, она говорила:

— Вставай! Не озяб ли? Ну, что, страшно?

— Немножко, только ты не говори никому про это, ребятишкам не говори!

— А почему молчать? — удивилась она. — Коли не страшно, так и хвалиться нечем…

Пошли домой, и дорогой она ласково говорила:

— Все надо самому испытать, голуба-душа, все надо самому знать… Сам не поучишься — никто не научит…

К вечеру Алеша стал героем улицы, все спрашивали его:

— Да неужто не страшно?

И когда он говорил:

— Страшно! — они, качая головой, восклицали:

— Ага! Вот видишь?

Лавочница же громко и убежденно заявила:

— Стало быть, врали, что Калинин встает. Кабы вставал, так разве уцелел бы мальчишка? Да он бы его смахнул с кладбища и не видать куда…

Людмила смотрела на Алешу с ласковым удивлением. Даже дед был, видимо, доволен им, все ухмылялся.