Жизнь и приключения Максима Горького по его рассказам

Нестроевой солдат

Поступил на пароход новый кухарь, солдатик из Вятки, костлявый, с маленькой головкой и рыжими глазами. Повар тотчас послал его резать кур; солдатик зарезал пару, а остальных распустил по палубе; пассажиры начали ловить их, — три курицы перелетели за борт и утонули.

Тогда солдатик сел на дрова около кухни и горько заплакал. В это время из кухни вышел повар.

— Ты что, дурак? — изумленно спросил он. — Разве солдаты плачут?

— Я — нестроевой роты, — тихонько сказал солдат.

Это погубило его, — через полчаса все люди на пароходе хохотали над ним. Подойдут вплоть к нему, уставятся глазами прямо в лицо, спросят:

— Этот?

И затрясутся в судорогах обидного, нелепого смеха.

Солдат сначала не видел людей, не слышал смеха: собирая слезы с лица рукавом ситцевой старенькой рубахи, он словно прятал их в рукава. Но скоро его рыжие глазки гневно разгорелись, и он заговорил скороговоркой:

— Што вылупили шары-те на меня? Ой, да чтоб вас разорвало на кусочки!..

Это еще более развеселило публику. Солдата начали тыкать пальцами, дергать за рубаху, за фартук, играя с ним точно с козлом, и так травили его до обеда.

А после обеда кто-то надел на ручку деревянной ложки кусок выжатого лимона и привязал за спиной солдата к тесемкам его фартука: солдат идет, ложка болтается сзади, все хохочут, а он суетится, как пойманный мышонок, — не понимает, что вызывает смех.

Повар следил за ним молча, серьезно, лицо у него сделалось бабьим.

Алеше стало жалко солдата, он спросил повара:

— Можно сказать ему про ложку?

Тот молча кивнул головой.

Алеша подошел к солдату и объяснил ему, над чем смеются. Солдат быстро нащупал ложку, оторвал ее, бросил на пол, раздавил ногой и вдруг вцепился обеими руками в волоса поваренка. Он решил, что это Алеша так жестоко подшутил над ним. Тот отбивался, а публика, обрадовавшись новому развлечению, неистово хохотала.

Тогда явился повар и, расталкивая людей своим животом, закричал страшно:

— Пошел прочь, дурак!

Он называл дураком многих сразу, — подойдет к целой куче людей и кричит на них:

— По местам, дурак!

Это было тоже смешно, однако казалось верным: все хохотавшие люди были словно один большой дурак.

Расшвыряв зрителей, повар рознял дерущихся и, натрепав уши сначала Алеше, схватил за ухо солдата. Когда публика увидела, как этот маленький человек трясет головой и танцует под рукой повара, она неистово заорала, засвистала, затопала ногами, раскалываясь от хохота.

— Ура, гарнизон! Дай повару головой в брюхо!

Повар выпустил солдата и, спрятав руки за спину, пошел на публику кабаном, ощетинившись, страшно оскалив зубы.

— По местам — марш! Аз-зиаты…

Как только повар выпустил солдата, тот снова бросился на Алешу, и опять заварилась каша.

Прибежали матросы, боцман, помощник капитана, снова собралась толпа людей. Враги Алеши указывали на него как на главного виновника скандала. Повар же, чтобы охладить солдата, снес его на отвод и начал качать воду, поливая его голову и повертывая его под краном, точно куклу из тряпок.

— Всё едино, — вдруг сказал солдат тонко и высоко, — убью мальчишку!

Повар всплеснул руками и сказал:

— Что же с тобой делать?

А солдат с мокрой головою сидел на палубе, курносое лицо его дрожало, как студень, рот устало открылся, губы прыгали.

Он мычал, оглядывая опять обступивших зевак:

— Мучители… му-учители…

Алеша взобрался повыше, чтобы рассмотреть лица людей, — люди улыбались, хихикали, говорили друг другу:

— Гляди, гляди…

Эта злобная радость стада людей возбуждала у Алеши желание броситься на них и колотить по глупым башкам поленом.

Снова разогнав публику, повар поднял солдата и отвел его в каюту.

— Ляг и спи! Ты что такое, а?

Солдат молча сел на койку.

— Он тебе есть принесет и водки, — сказал повар, указывая на Алешу. — Пьешь водку?

— Немножко пью…

— Ты, смотри, не трогай его, — продолжал повар, — это не он посмеялся над тобой, слышишь? Я говорю — не он…

— А зачем меня мучили? — тихонько спросил солдат.

Повар не сразу и угрюмо отозвался:

— Ну, а я знаю?

Идя с Алешей в кухню, он бормотал:

— Н-да… действительно, привязались к убогому! Видишь как? То-то! Люди, брат, могут с ума свести, могут… Привяжутся, как клопы, и — шабаш!

Потом посмотрел внимательно на Алешу и заговорил снова:

— Пропадешь ты, жалко мне тебя, кутенок. И всех жалко. Иной раз не знаю, что сделал бы… даже на колени бы стал и спросил: что ж вы делаете, такие-сякие, а? Что вы, слепые? Верблюды!..

И, оттолкнув Алешу, прибавил угрюмо:

— Не место тебе здесь! На, покури…

Алеша и сам, чем больше узнавал людей, тем больше думал: почему буфетная прислуга так злобствует на него и друг на друга, почему пассажиры или — озорники, или — такие смирные, что позволяют над собой издеваться? Часто говорили:

— Положено господом богом терпеть, и терпи, человек! Ничего не поделаешь, такая наша судьба…

Эти слова было скучно слушать. Алеша не терпел грязи, не хотел терпеть злого, несправедливого, обидного отношения к себе. Он не заслужил его. И солдат не заслужил. Для чего же это?

С такими вопросами он подходил к своему учителю-повару.

Тот, окружая лицо свое дымом папиросы, говорил иногда с досадой:

— Эх, что тебя щекотит! Люди, ну и люди… Один — умный, другой — дурак. Ты читай книжки, а не бормочи. В книжках, когда они правильные, должно быть все сказано…

И, махнув рукой, добавлял:

— Эх, как бы надо учить тебя! Будь я богатый, погнал бы я тебя учиться! Не место тебе здесь…

Алеша и сам чувствовал, что — не место. Жить ему становилось все хуже. Официанты таскали с его стола посуду и продавали пассажирам.

Не раз Алеше хотелось, смотря на плывущие мимо берега, убежать с парохода на первой же пристани, уйти в лес. Но удерживал добрый учитель-повар — он относился к нему все ласковее; да еще нравилось Алеше непрерывное движение парохода. Алеша все ждал, что поплывет пароход по другим путям, из Камы в Белую, в Вятку, а то — по Волге, и он увидит новые берегá, города, новых людей.

Но этого не случилось. Жизнь на пароходе оборвалась неожиданно и постыдно для него. Буфетчик заметил пропажу посуды, несправедливо обвинил Алешу в воровстве и не слушал защиты повара.

— Эх, — горько крякнул повар и легонько щелкнул Алешу пальцем в темя. — Дурак! И я дурак! Мне надо было следить за тобой да учить…

В Нижнем буфетчик рассчитал Алешу. Он получил около восьми рублей — первые крупные деньги, заработанные им.

Повар, прощаясь с Алешей на пристани, угрюмо говорил:

— Н-ну, вот!.. Теперь понял как жить? Теперь гляди в оба, — понимаешь? Рот разевать нельзя…

Он сунул Алеше бисерный кисет.

— На-ка, вот тебе! Это хорошее рукоделие, это мне крестница вышила… Ну, прощай! Читай книги — это самое лучшее!

Он взял Алешу под мышки, приподнял, поцеловал и крепко поставил на палубу пристани.

Алеше было жалко и его, и себя.

Он едва не заревел, глядя, как повар возвращается на пароход, расталкивая крючников, — большой, тяжелый, одинокий…

И еще подумал он, что за время жизни на пароходе он много увидел и пережил, старше стал и поумнел; подумал и о том, что, несмотря на все обиды и несправедливости, как интересно, как хорошо, как славно жить, если встречаешь таких добрых людей…