Жизнь и приключения Максима Горького по его рассказам

Какой же он брат?

В первый же день Алеше рассказали, что еще недавно шесть лет тому назад, хозяин был тоже рабочим, пекарем, потом подговорил жену своего хозяина извести мужа мышьяком, и сам забрал все в свои руки.

Алешу удивляло то, что все рабочие, от старика Кузина, ябедника и доносчика, до милого мальчика Яши, который нанизывал крендели за два рубля в год, все говорили о хозяине с какой-то хвастливостью:

— Вот он какой человек! Заведение на сорок человек держит: крендельная, хлебопекарня, булочная, сушечная — оборотись-ка с этим! Жаден — харчи дает скверные. А работы требует семь мешков каждый день, — в тесте это сорок девять пудов, а на мешок два с половиной часа уходит!

— Удивительно говорите вы о нем, — сказал Алеша.

— Чего удивительно?

— Словно хвалитесь…

— Есть чем хвалиться! Ты раскуси: был он простой рабочий человечишка, а теперь перед ним квартальный шапку ломит!

Кузин, благочестиво вздохнув, подтвердил:

— Разума дал ему Христос достаточно.

А пекарь Цыган, разгораясь, кричал:

— Одного кренделя в уезд за зиму он продает боле пяти тысяч пудов, да семеро разносчиков в городе обязаны каждый день продать по два пуда кренделей и сушек первого сорта — видал?

Воодушевление пекаря было непонятно Алеше и раздражало его, — он уже имел достаточно причин думать и говорить о хозяевах иначе.

А старый Кузин, прикрыв вороватый глаз седой бровью, как будто дразнит:

— Это, братец ты мой, не прост человек!

— Видно, не прост, коли вы сами говорите, что он хозяина отравил…

Пекарь, нахмурив черные брови, неохотно проговорил:

— Свидетелей этому нет. Мало ли что говорят. Не любят, когда нашему брату удача приходит…

Алеша сказал внушительно и раздельно:

— Какой же он тебе брат?

Цыган не ответил, и все остальные молчали, точно их не было на земле.

Только Кузин повел на Алешу зловеще глазом.

Когда наступала очередь Алеши укладывать крендели, он, стоя у стола, рассказывал рабочим все, что он знал и что, по его мнению, могло бы внушить им надежду на более легкую и разумную жизнь.

Чтобы заглушить шум работы, нужно было говорить громко, а когда его слушали хорошо, Алеша увлекался и еще больше повышал голос.

В один из таких моментов бесшумно за его спиной появился хозяин. Алеша продолжал говорить до поры, пока не заметил, что все звуки в мастерской стали тише, хотя работа пошла быстрей, и в то же время за плечом у него раздался насмешливый голос:

— Про што грохаешь, Грохало?

Алеша обернулся и, смутившись, замолчал, а хозяин прошел мимо, смерив его острым взглядом зеленого глаза. Потом спросил пекаря:

— Как работает?

Тот ответил:

— Ничего! Здоров…

Не торопясь, точно мяч, хозяин перекатился наискось мастерской и, обернувшись у выхода, сказал Цыгану лениво, тихо:

— Поставь его тесто набивать без смены неделю…

И скрылся за дверью.

— Здо-орово! — протянул кто-то.

Другой насмешливо свистнул.

Тогда с пола, из угла, где сидели мальчики, раздался сердитый, укоряющий голос Яши:

— Стоз вы, челти, — с клаю стола котолые? Толканули бы человека, когда видите — хозяин идет…

— Да-а, — сипло протянул его брат Артем, парень лет шестнадцати, — это не шуточка — неделю без смены тесто набивать, косточки-то взноют.

С краю стола сидели старше Кузин и солдат Милов, добродушный мужик. Кузин, спрятав глаз, промолчал, солдат виновато проговорил:

— Не догадался я…

Наступило неловкое, тягостное молчание. На Алешу старались не смотреть.

Ему было грустно, чувство одиночества и отчужденности от этих людей все более охватывало его.

Стали с тех пор в крендельной звать Алешу Грохалом.

Иногда в мастерской буйно гремела хоровая песня. Но являлся бесшумно хозяин, или вбегал шустрый рыжий приказчик.

— Веселитесь, ребятки? — слащаво-ядовитым голосом спрашивал хозяин, а приказчик просто кричал:

— Тише, сволочи!

И все тотчас гасло, а от быстроты, с какой эти люди подчинялись властному окрику, на душе Алеши становилось еще темнее, еще тяжелее.

Когда они перестанут быть такими покорными и терпеливыми?

Алеша устроил из лучины нечто вроде подставки. Когда, отбив тесто, он становился к столу укладывать крендели, то ставил на нее книжку и так читал вслух. Руки его не могли ни на минуту оторваться от работы, а потому обязанность переворачивать страницы лежала на Милове. Он же должен был предупреждать Алешу пинком ноги в ногу о выходе хозяина из своей комнаты в хлебопекарню.

Но солдат был порядочный ротозей, и однажды во время чтения за плечом у Алеши раздалось лошадиное фырканье хозяина, протянулась его пухлая рука, схватила книжку, и не успел Алеша опомниться, как хозяин пошел, помахивая книжкою, к печи, говоря на ходу:

— Чего придумал, — а? Ловок!..

Алеша настиг его, схватил за руку.

— Жечь книгу — нельзя!

— Как так?

— Так. Нельзя!

В мастерской стало очень тихо. У Алеши зеленело в глазах и тряслись ноги. Ребята работали во всю силу, как будто торопясь окончить одно и приняться за другое дело.

— Нельзя? — переспросил хозяин, не глядя на Алешу, склонив голову набок и точно прислушиваясь к чему-то.

— Дайте-ка сюда.

— Ну… на!

Алеша взял измятую книжку, выпустил руку хозяина и отошел на свое место, а тот, наклоня голову, прошел, как всегда, молча на двор.

В мастерской долго молчали, потом пекарь резким движением отер пот с лица и, топнув ногою, проговорил:

— Ух, даже сердце захолонуло, ну вас к чёрту! Так и ждал, сейчас схлестнется он с тобой…

— И я, — радостно подтвердил Милов.

— Мо-огла быть драка! — воскликнул Цыган. — Ну, теперь, Грохало, держись. Начнет он тебя покорять — ух ты!

Артем пониженным голосом ругал солдата:

— Растяпа! Что ж ты — не видал?

— Стало быть, не видал.

— А тебе не наказывали — гляди!?

— А я вот не доглядел…

Большинство равнодушно молчало, слушая сердитую воркотню.

Алеша не мог понять, как относятся к нему эти люди, чувствовал себя нехорошо и думал, что, пожалуй, лучше ему уйти отсюда.

И, как будто поняв его думы, Цыган сердито заговорил:

— Ты, Грохало, бери-ка расчет, — все равно теперь тебе житья не будет!

Но тут с пола встал Яшка, сидевший на рогоже, — встал, выпучил живот и, покачиваясь на кривых ногах рахитика, крикнул, подняв кулачок:

— Засем уходить? Дай ему в молду! А будет длаться — я заступлюсь.

Секунда молчания — и все захохотали освежающим, здоровым смехом, а Яшка, сконфуженно посмеиваясь, одергивал рубаху.

— А сто? вот ессё!..

Первый кончил смеяться крендельщик Шатунов, вытер лицо ладонью и, ни на кого не глядя, заговорил:

— Яшка верно говорит, младенец! Зря путаете человека. Он добро нам оказывает, а вы ему — уходи…

И все дружно заговорили о том, как бы предохранить Алешу от грозящих бед.