Жизнь и приключения Максима Горького по его рассказам

Бунт

В тот день Алеша особенно горячо говорил мастерам о том, что рабочие — сила, и что нельзя без конца терпеть и все переносить, подчиняясь полубезумным издевательствам пьяного хозяина.

Тот, подозревая об опасных разговорах, перевел Алешу в хлебную.

А дня через два, ночью, посадив хлеб в печь, Алеша заснул и был разбужен диким визгом: в арке, на пороге крендельной, стоял хозяин, истекая скверной руганью. Он был взбешен отпором одного из крендельщиков и теперь, вцепившись руками в косяки, сосредоточенно пинал его в грудь и бока.

— Ать, ать, — спокойно выговаривал хозяин с каждым ударом и катил перед собою поваленное тело, ловко сбивая парня с ног каждый раз, когда тот пытался вскочить с пола.

Из крендельной выскакивали рабочие, молча сбиваясь в тесную кучу, — в сумраке утра лиц не видно было. Но чувствовалось, что все испуганы. Парень катился к их ногам, вздыхая:

— Братцы… убьет…

Рабочие подавались назад, заваливаясь, точно сгнивший плетень под ветром, но вдруг откуда-то выскочил Артем и крикнул прямо в лицо хозяина:

— Будет!

Тот отшатнулся. Стало очень тихо, и несколько секунд длилось это мучительное молчание, когда не знаешь, кто победит — человек или животное.

— Это кто? — хрипло спросил хозяин, из-под руки присматриваясь к Артему и другую руку поднимая вровень с его головой.

— Я! — слишком громко крикнул Артем, отступая; хозяин размахнулся, но вперед вышел пожилой рабочий Осип Шатунов, и ему пришелся удар кулаком по лицу.

— Вот что, — мотнув головою и сплюнув, спокойно заговорил Осип, — ты погоди, не дерись!

И тотчас на хозяина, пряча руки за спину, в карманы, за гашники, полезли Пашка Цыган, солдат, тихий мужик Лаптев, варщик Никита, все они высовывали головы вперед, точно собираясь бодаться, и все наперебой, неестественно громко кричали:

— Будет! Купил ты нас? Ага-а!? Не хотим!

А хозяин встал неподвижно, точно он врос в гнилой, щелявый пол.

Руки он сложил на животе, голову склонил немножко набок и словно прислушивался к непонятным ему крикам.

Все шумнее накатывалась на него темная, едва освещенная желтым огоньком стенной лампы толпа людей, все кричали, жаловались, и выше всех поднимался голос варщика Никиты:

— Всю мою силушку съел ты! Чем перед богом похвалишься? Э-эх, отец!

Грязной пеной вскипала ругань, кое-кто уже размахивал кулаками под носом хозяина, а он точно заснул стоя.

— Кто тебя обогатил? Мы! — кричал Артем, а Цыган точно по книге читал:

— И так ты и знай, что семи мешков работать мы не согласны.

Опустив руки, хозяин повернулся направо и молча ушел прочь, странно покачивая головою с боку на бок.

… Крендельная мирно и оживленно ликовала. Все настроились деловито, взялись за работу дружно, все смотрели друг на друга как бы новыми глазами — доверчиво, ласково и смущенно, а Цыган пел петухом:

— Пошевеливайся, ребятки, скрипи костями! Эх-ма!

Лаптев с мешком муки на плече, стоя среди мастерской, говорил, облизываясь и чмокая:

— Вот оно что… вот как бывает, ежели дружно, артельно….

Шатунов вешал соль и гудел:

— Артельно и отца бить сподручней.

Алеше весело было глядеть на товарищей. Все ожили, точно повеяло весной. Ждали, что за непокорство хозяин прибавит еще мешок муки на день, и готовились к борьбе.

Но хозяин оказался хитрее. Встретив крендельщиков в трактире, он подсел к ним, поставил вина и обошел ласковыми словами.

— С чужими людьми, — говорил он, — озеро водки выпил я, а со своими давно не приходилось…

На лицах ребят появились мягкие усмешки, и размякли, растаяли жадные на ласку, обворованные жизнью человечьи. сердца, — все сдвинулись плотнее, а Шатунов сказал как бы за всех:

— Мы тебя обидеть нисколько не хотели, а тяжело нам, измотались за зиму, — вот и все дело.

Алеше становилось тяжело. Он чувствовал себя лишним на этом празднике примирения. Незаметно встал он и вышел на улицу.

Невозможность начать учение приводила его в отчаяние; тяжелая физическая работа истощала силы; сознание своей ненужности людям и своего неумения помочь товарищам по работе привело его к поступку, о котором после он вспоминал со стыдом.