Жизнь и приключения Максима Горького по его рассказам

Тульский револьвер

Алеша пошел на базар, где торговали всяким хламом, и купил там за три рубля старый неуклюжий тульский револьвер. В ржавом барабане торчало пять круглых, как орех, серых пуль, вымазанных салом и покрытых грязью, а шестое отверстие было заряжено пылью.

Потом он пошел за город, выбрал место на высоком берегу реки за оградою монастыря. Там под гору сваливали снег. Он рассчитал, что если он станет спиной к обрыву и выстрелит себе в грудь, то скатится вниз, и его засыплет снегом.

Он подошел к самому краю, осторожно ощупывая ногой снег, боясь оступиться и упасть под гору раньше времени.

Найдя твердое место, прочно стал на нем, снял шапку, бросил ее к ногам; вынул револьвер, расстегнул не торопясь куртку, потом выпрямился, взвел тугой курок, нащупал сердце и. приставив дуло вплоть к телу, нажал большим пальцем собачку — щелкнуло, он вздрогнул, закрыл глаза.

Ничего не произошло. Он поднял револьвер к лицу, с испугом глядя в барабан, на тусклые пульки, кукишами сидевшие в нем.

— Неужто не стреляет?

Незаметно для себя, он снова дернул собачку — бухнул выстрел, больно дернув за волосы, мимо уха свистнула пуля — он тотчас же опустил руку и еще раз выстрелил — в грудь.

Этот выстрел был громче, от него все вздрогнуло — подпрыгнули дома окраины перед глазами Алеши и поплыли на него; тупой толчок пошатнул, отдался в спине, бросил лицом в снег, снова стало удивительно тихо…

Ему показалось, что он долго лежал ничего не видя и не слыша, как будто его не было, потом он услыхал, как что-то шипит в груди, почувствовал, что рубаха становится влажной и в нос бьет какой-то особенный, неприятно-сладковатый, жирный запах.

Тотчас же в голове стало ясно, — он понял, что ему не удалось скатиться вниз и что он не убил себя.

Он вытянулся, слушая шипенье крови, и вдруг ощутил ясный, хорошо знакомый запах горящей тряпки. В кости рук и ног, в голову проникал мучительный холод, судорожно сжимая тело, как бы связывая его узлом.

Этот холод заставил его подняться и сесть, опираясь руками о снег; тогда он увидел, что по его рубахе бегают красные и золотые змейки, толстая рубаха из мешка горела на нем, как трут, и по всему телу растекалась острая, жгучая боль.

Он встал на колени, поднялся на ноги и стал срывать с себя горящие лохмотья рубахи; потом, задыхаясь, хрипя и кашляя, он пошел на темную полосу впереди себя, пока не упал на дороге…

Очнулся Алеша в больнице. В теплой тишине он шагал вверх по широкой лестнице, — идти было больно, и казалось, что он идет вниз. Его поддерживал под руку человек в белом, с рыжими усами и большим красным лицом, оно кружилось точно колесо, усы лезли к ушам, а нос все время двигался.

— Позовите ординатора Плюшкова.

— Смешная фамилия, — сказал Алеша; ему казалось, что с этим рыжим необходимо было говорить о чем-нибудь.

— Не твое дело, — ответил рыжий, вводя его в маленькую комнату, где сверкало много стекла, усадил на стул и, стаскивая одежду, потянув большим носом, спросил:

— Пьяный?

— Что?

— Стрелялся — пьяный?

— Трезвый.

— Значит — дурак.

Он сказал это до такой степени просто и уверенно, что Алеша не только не обиделся, а засмеялся, но — смеяться нельзя было: хлынула горлом кровь и обрызгала белый халат рыжего.

— О, чёрт! — вскричал он, отскочив и отряхивая полу.

Ведя сам себя за бороду, в комнату вошел человек с веселым и приятным лицом.

— Ну-те-с?

— Огнестрельная рана в область сердца.

— Самоубийство?

— Да.

— Ясно. На стол!

И, пока рыжий помогал Алеше укладываться на длинном столе, веселый человек, надевая халат, спрашивал:

— Это вы зачем же, юноша?

— Так.

— Однако?

Лежать на столе голому было и холодно и больно, но Алеше не хотелось, чтобы эти люди знали его боль, он сдержал стон, закрыл глаза и сказал:

— Жить стало трудно.

— Ерунда! Это выдумано лентяями и бездельниками.

Алеша рассердился и стал спускать ноги со стола, рыжий строго сказал:

— Куда это?

И схватил его за ноги.

Ординатор наклонился над ним, разглядывая грудь.

— Ожог! и здоровый…

— Рубаха горела…

— Вижу. Экая глупость!

Алеша посмотрел на его большое красное ухо, думая: «Укусить бы…»

Но ординатор воткнул в него зонд и, пригвоздив к столу, на минуту задавил все мысли.

— Здорово просажено! Сквозная, что ли? Ну-те-с, перевернем его!

Перевернули, внушив Алеше желание лягнуть их хорошенько, но он не мог поднять тяжелые ноги. А ординатор весело бормотал:

— Во-от она: тут, под кожей… Сейчас, немножко, чуточку… готово!

Укол в спину заставил Алешу вздрогнуть.

— Ничего!

И, сунув к носу ему измятый кусок свинца, ординатор спросил:

— Сохранить на память, а?

— Не надо.

Пуля упала во что-то металлическое.

— Такой здоровенный парень и такую глупость содеять! Не стыдно, ну-те-с?

— Не балагурьте, — проворчал Алеша.

Он сам уже давно догадался, что сделал глупость, — это злило и угнетало его.

После, лежа в больнице, Алеша все больше проникался презрением к себе за свою глупую выходку. Куда же он годен после этого? Вот когда обнаружилось, что он действительно ни на что и никому не нужен. Снова поднимались мысли о смерти.

Но вдруг случилось что-то неожиданное и простое, что сразу поставило его на ноги: однажды в палату вошли трое знакомых людей — веселый черный пекарь Пашка Цыган и еще двое: кособокий подросток с лицом хорька и здоровый, широкоплечий, сердито нахмурившийся парень.

Виновато улыбаясь, ласково моргая глазами, сконфуженные чистотою больницы, они остановились у двери, оглядывая койки.

— Вот он! — тихо вскричал пекарь, указывая пальцем на Алешу и оскалив белые зубы.

Точно боясь проломить пол, они на цыпочках, гуськом подошли к нему, пряча за спиною темные руки с какими-то узелками. Двое улыбались ласково, третий — сумрачно и как бы враждебно.

— Во-он он, — повторил пекарь, по-бабьи поджимая губы и дергая себя за черную бородку обожженной рукою в красных шрамах, а подросток уже совал Алеше бумажный пакет и, захлебываясь словами, говорил тихонько, торопливо:

— А лимоны, отличные… с чаем будешь…

— Здорово! — сказал широкоплечий парень, сердито встряхнув руку Алеши. — Ну как? Похудел…

— Не больно! — подхватил пекарь. — Конечно, болезнь не ласкает, а ничего! Мы поправимся, — во еще! На-ко-ся тебе: сушки тут осьмуха, ну, сахар, конечно…

— Курить — дают? — спрашивал сердитый парень, опуская руку в карман.

— Братцы, как я рад, — бормотал Алеша, сильно взволнованный.

— Не дают — курить? — глядя в сторону, угрюмо допрашивал парень, шевеля рукою в кармане синих пестрядиных штанов. — Ну, пес с ними. Я и табаку припас и леденцов: когда курить охота, ты леденца пососи, все легче будет… хоша и не то! Чистота у тебя тут, ну, ну-у…

Алеша видел, что двое отчаянно притворяются веселыми и развязными, а третий, напрягаясь до пота, хочет казаться спокойным, и всем не удается игра: три пары глаз жалобно мигают, мечутся, бегая из стороны в сторону, стараясь не встречаться друг с другом и не видеть Алешиных глаз.

— Ну, спасибо! — бормотал он, задыхаясь.

Они сели, двое на койку, один на табурет, подросток превесело спросил:

— Когда на выписку?

Пекарь сказал:

— Чего спрашивать? Сам видишь — хоть сейчас!

А третий деловито посоветовав:

— Ты, брат, как снимешься, к нам вались!

И заговорили вперебой все трое:

— Конечно…

— Работу выищем полегче…

— Тут — праздники, Рождество…

— Скучно лежать?

— Конечно, что спрашивать.

— Так-то вот…

Дрожащими руками Алеша хватал их жесткие руки, смеясь, всхлипывая…

— Ах, братцы… чёрт возьми!..

Они вдруг замолчали, и сквозь слезы Алеша видел, что нарочитое оживление их исчезло, три пары глаз покраснели, и вдруг за сердце его схватил тихий шепот:

— Э-эх, ты! Как же это ты, а?

— Уда-арил ты на-ас…

Третий голос добавил так же тихо, но внушительно:

— А еще говорил, — братцы, говорил, правда, говорил…

— Разве этак можно?

— Братцы, говорил, а — сам?

Алеша смеялся и плакал, задыхаясь от радости, тиская две разные руки, ничего не видя и всем существом чувствуя, что он выздоровел на долгую, трудную, но упрямую жизнь…