Отрицательная Жизель

Знакомство

В одно июльское утро, когда мы собрались на летучку к Старику, у него в кабинете оказался незаметный молодой человек в темном костюме. Он поднялся. Старик представил: «Знакомьтесь — новый главный редактор нашей газеты товарищ Петряев Анатолий Юрьевич». Тут многие посмотрели на меня. Ну и что тут забавного: Анатолий Петряев и Анатолий Петунин. Ничего интересного. Кстати, я — Петрович. Потом ребята говорили, что смотрели на нас потому, что мы похожи. Может быть, и так, не мне судить. И я, конечно, его разглядывал: примерно моего роста, но чуть поплотнее, тоже светловолосый, хотя волос у него меньше, даже намечается лысина. Глаза тоже голубые, но взгляд какой-то зацепистый. Нос далеко не классический, впрочем, поаккуратнее моего. Пожалуй, Петряева можно назвать красивым. Мне лично он не понравился: какая-то в нем была натянутость, деревянность. Но когда он заговорил, это впечатление исчезло. Выступил он просто и скромно: он надеется, что мы сработаемся и будем жить дружно, он рад увидеть в редакции столько молодежи, это хорошо — он любит волейбол. Закончил он так, что многие растрогались: он хотел бы не снижать того уровня, которого газета достигла под «многолетним мудрым руководством Ивана Васильевича Махова». Мне эти слова показались неискренними. Старику, я видел, было неприятно — он нахмурился.

Так состоялось наше знакомство с Петряевым. Неделю он приходил в редакцию аккуратно к началу рабочего дня, шел прямо к Старику и сидел у него в кабинете несколько часов. Впрочем, это был уже не кабинет Старика, он сдавал дела. Затем Петряев проходил по отделам. Зайдет в комнату, постоит над кем-нибудь, посмотрит или пройдется по комнате взад-вперед, будто измеряя ее шагами, обведет прищуренным взглядом стены, потолки, нахмурит лоб и уйдет. Мы не понимали, в каком он настроении. Казалось, не очень доволен. Стали поговаривать — уж не убрали ли его из Москвы за какие-нибудь «шалости»?

Старик простился с нами на летучке, потом обошел отделы, пожал всем руки и каждому сказал несколько слов. Я очень хорошо запомнил сказанное мне: «Думай, Петуня, больше думай!» Тогда я его не понял. Но чувствовал: сказано неспроста. Другой бы пожелал «успешно завершить учебу» или «стать настоящим журналистом».

Старик был стоящий человек. Впрочем, почему «был»? Он ведь еще жив.

На следующий день летучку проводил Петряев. Все отметили большую перемену, происшедшую с ним со вчерашнего дня. Он был такой чистенький, гладенький, будто вышел только что из парикмахерской. На нем был новенький светло-серый костюм, очень даже грамотно сшитый. Вид довольный, сытый, будто он съел что-то очень вкусное. И вот интересно — он даже стал выше ростом!

— Давайте начнем работать, — сказал он многозначительно.

И все поняли, что речь идет не о летучке сегодня, а о работе вообще. Будто подводилась черта — до сих пор была неработа, а вот сейчас начнется работа.

— Самая первая задача, — продолжал Петряев, — перестроить нашу газету, перевести ее на новые рельсы. Сделать это надо так, чтобы не только не снижать темпа в работе, но усилить скорости и мощности коллектива…

Он говорил очень долго. Давно прошло время, отведенное для летучки. Уже в кабинет заглянула удивленная тетя Саша, наша рассыльная: когда же будет материал для набора? А Петряев все говорил. Он рисовал наше далекое будущее с «электронно-вычитывающими и корректирующими машинами». Указывал на необходимость «социологического изучения многих вопросов», в частности, и того, которым нам предстоит (тут он взглянул на меня) заняться в первую очередь, — «вопроса о распространении у нас печальной склонности к алкоголю».

Затем он заявил, что он должен начать с многих «организационных дел, не менее важных, чем дела идеологические, и так же решающих направление работы и определяющих лицо нашей газеты». Я ставлю кавычки, так как записал его полностью (для практики в стенографии).

Летучка шла уже два часа, положение становилось угрожающим. Пора было отослать в набор половину текущего материала, вычитывать что-то с машинки, а что-то править, да и проглядеть свежую почту. Но мы были загипнотизированы речью нового Главного. Картины будущего нашей газеты, одна интереснее и красочнее другой, увлекали нас. Нам нравилось его слушать. Лица оживились. У девушек разгорелись щеки.

Но всю эту поэзию и романтику прервал заведующий сельхозотделом Шилов. Он встал, крякнув, сказал своим сиплым басом: «У меня большой материал, опаздываем с номером», — и двинулся к двери, поскрипывая протезом.

Петряев молчал, пока тот не дошел до двери, и лишь тогда сказал: «Не смею вас задерживать».

Затем продолжал свою речь. Будто, кроме Шилова, ни у кого материал в завтрашний номер не идет. Мы не знали, что делать, переглядывались — как быть? — но никто не набрался духу сказать, что пора на вахту.

Впрочем, до шефа наше беспокойство дошло (скажу, кстати, что к Петряеву с первого дня прочно пристало название «Шеф»). Он стал закругляться и минут через десять объявил, что «летучка закрыта». Так и сказал, даже не улыбнувшись. А длилась эта «летучка» не 20 минут, как раньше, а два с лишним часа.

Все вскочили, заторопились.

Шеф сказал громко:

— А товарища Петунина прошу остаться.