Жизнь и приключения Максима Горького по его рассказам

За счастье всех людей

В Бессарабию Алеша попал к сбору винограда. Работа была славная, народ чудесный. Молдаване — бронзовые, с пышными черными усами и густыми кудрями до плеч, женщины — веселые, гибкие, с темно-синими глазами, тоже бронзовые.

Однажды вечером после дневного сбора все ушли с песнями и смехом на берег моря. Алеша остался под густой тенью виноградных лоз. К нему подошла старая молдаванка Изергиль.

— Что ты не пошел с ними? — кивнув головой, спросила она.

— Не хочу, — ответил Алеша.

— У!.. Стариками родитесь вы, русские, Мрачные все, как демоны… Боятся тебя наши девушки… А ведь ты молодой и сильный…

С моря доносились голоса, чистые, сильные и звонкие.

— Слышал ли ты, чтобы где-нибудь еще так пели? — спросила Изергиль, поднимая голову и улыбаясь беззубым ртом.

— Не слыхал. Никогда не слыхал… — пробормотал Алеша в восхищении.

— И не услышишь. Мы любим петь. Только красавцы могут хорошо петь, — красавцы, которые любят жить. Мы любим жить. Смотри-ка, разве не устали за день те, которые поют там? С восхода по закат работали, взошла луна, и уже — поют… Вот как нужно жить…

Алеша вспомнил свое детство, свои горькие скитания по чужим людям. Вспомнил все, что увидел в странствиях, вспомнил задавленную, тяжелую жизнь русских сёл и городов и от души порадовался за этих веселых и сильных людей.

Когда он рассказал о своих думах Изергиль, она ответила:

— Не должно быть горя. Людям нужно хорошо жить, хорошо любить и смеяться. Богатырь Данко показал людям дорогу к счастью, и не должны люди забывать его.

— Какой Данко? — спросил Алеша.

— Я расскажу тебе про него. Это старая сказка…

И она рассказала Алеше:

«— Жил на земле в старину один народ; непроходимые леса окружали с трех сторон таборы этого народа, а с четвертой — была степь. Были это веселые, сильные и смелые люди. И вот пришла однажды тяжелая пора: явились откуда-то иные племена и прогнали прежних в глубь леса. Там были болота и тьма, потому что лес был старый, и так густо переплелись его ветви, что сквозь них не видать было неба, и лучи солнца едва могли пробить себе дорогу до болот сквозь густую листву. Но когда его лучи падали на воду болот, то подымался смрад, и от него люди гибли один за другим. Тогда стали плакать жены и дети этого племени, а отцы задумались и затосковали. Нужно было уйти из этого леса, и для того было две дороги: одна — назад, — там были сильные и злые враги; другая — вперед, — там стояли великаны-деревья, плотно обняв друг друга могучими ветвями, опустив узловатые корни глубоко в цепкий ил болота. И страшно было, когда ветер бил по вершинам деревьев и весь лес глухо гудел, точно грозил и пел похоронную песню тем людям. Люди сидели и думали в длинные ночи под глухой шум леса в ядовитом смраде болота. Они сидели, а тени от костров прыгали вокруг них в безмолвной пляске, и всем казалось, что это не тени пляшут, а торжествуют злые духи леса и болота… И ослабли люди от тоскливых дум… Страх покорил их, сковал им крепкие руки, женщины в ужасе плакали над трупами умерших от смрада и над судьбой живых, и вот трусливые слова стали слышны в лесу, сначала робкие и тихие, а потом все громче и громче… Уж хотели идти к врагу и покориться… Но тут явился смелый Данко и спас всех.

Он сказал своим товарищам:

— Не своротить камня с пути думою. Кто ничего не делает, с тем ничего не станется. Что мы тратим силы на думу и тоску? Вставайте, пойдем в лес и пройдем его сквозь — ведь имеет же он конец. Идемте! Ну! Гей!

Посмотрели на него и увидели, что он лучший из всех, потому что в очах его светилось много силы и живого огня.

— Веди ты нас! — сказали они.

Тогда он повел. Дружно все пошли за ним, — верили в него. Трудный путь это был! Темно было, и на каждом шагу болото разевало свою жадную гнилую пасть, глотая людей, и деревья заступали дорогу могучей стеной. Переплелись их ветви между собой; как змеи, протянулись всюду корни, и каждый шаг много стоил пота и крови. Долго шли они… Все гуще становился лес, все меньше было сил! И вот стали роптать на Данко, говоря, что напрасно он, молодой и неопытный, повел их куда-то. А он шел впереди их и был бодр и ясен.

Но однажды гроза грянула над лесом, зашептали деревья глухо, грозно. И стало тогда в лесу так темно, точно в нем собрались сразу все ночи, сколько их было на свете с той поры, как он родился. Шли маленькие люди, между больших деревьев и в грозном шуме молний шли они, и, качаясь, великаны-деревья скрипели и гудели сердитые песни. А из тьмы ветвей смотрело на идущих что-то страшное, темное и холодное. Это был трудный путь, и люди, утомленные им, упали духом. В злобе и гневе обрушились они на Данко, который шел впереди всех.

— Ты, — сказали они, — ничтожный и вредный человек для нас! Ты повел нас и утомил, и за это ты погибнешь!

— Вы сказали: „веди“ — и я повел! — крикнул Данко, становясь против них грудью. — Во мне есть мужество вести, вот потому я повел вас! А вы? Вы только шли и не умели сохранить силы на путь более долгий! Вы только шли, шли, как стадо овец!

Но эти слова разъярили их еще более.

— Ты умрешь! Ты умрешь! — ревели они.

Данко смотрел на тех, ради которых он понес столько труда, и видел, что они — как звери. Много людей стояло вокруг него, и по лицам их видел Данко, что не будет ему от них пощады. В его сердце вскипело негодование, но Данко подавил его в себе. Он любил людей и даже в эту минуту не мог их оставить на гибель. Вспыхнуло его сердце огнем желания спасти их, вывести на легкий путь, и тогда в его очах засверкали лучи того могучего огня… А люди, увидя, как ярко разгорелись. его очи, насторожились, как волки, думая, что он будет бороться с ними, и стали плотнее окружать его, чтобы легче им было схватить и убить Данко.

Еще ярче загорелось в нем сердце.

А лес все пел свою мрачную песню, и гром гремел, и лил дождь.

— Что сделаю я для людей?.. — сильнее грома крикнул Данко.

И вдруг он разорвал руками себе грудь, вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над головой. Оно пылало так ярко, как солнце, ярче солнца. И весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви. Люди же, изумленные, стали как камни.

— Идем! — крикнул Данко и бросился вперед на свое место, высоко держа горящее сердце и освещая им путь людям.

Они бросились за ним, очарованные, бежали быстро и смело, увлекаемые чудесным зрелищем горящего сердца. И теперь гибли, но гибли без жалоб и слез. А Данко все был впереди, и сердце его все пылало, пылало!

И вот вдруг лес расступился перед ним, расступился и остался сзади, плотный и немой, а Данко и все те люди сразу окунулись в море солнечного света и чистого воздуха, промытого дождем. Гроза была — там, сзади них, над лесом, а тут сияло солнце, вздыхала степь, блестела трава в брильянтах дождя, и золотом сверкала река… А из разорванной груди Данко горячей струей била кровь.

Кинул он взор вперед себя на ширь степи, кинул радостный взор на свободную и счастливую землю и засмеялся гордо. А потом упал и — умер. Люди же, радостные и полные надежд, не заметили смерти его и не видали, что еще пылает рядом с трупом Данко его смелое сердце…»

Кончив сказку, старуха задремала, а Алеша в радостном возбуждении думал о правде смелых и сильных, отдающих свою жизнь за счастье других. И так ли уж плохо кругом, если не только в сказке, но и в жизни есть — и будут — такие люди?

В степи было тихо и темно, море глухо шумело. Алеша лег на землю, прикрылся и крепко заснул, словно омытый и ободренный хорошею сказкой.

Кончилась работа, и нашему путнику предстоял дальнейший путь. Пересекая Бессарабию, добрался он и до Дуная, границы России. Однажды заночевал он на берегу, Черного моря, близ цыганского табора.

С моря дул влажный и холодный ветер, раздувая костер. Слева лежала безграничная степь, справа простиралось бесконечное море, а у костра сидел старый цыган, Макар Чудра. Он сторожил лошадей своего табора и тихо беседовал с Алешей. То, что его собеседник пришел из далекой России, его нимало не удивило.

— Так ты ходишь? — говорил он. — Это хорошо… Ты славную долю выбрал себе, сокол. Так и надо: ходи и — смотри, насмотрелся — ляг и умирай. Вот и все! Я вот, смотри, в пятьдесят восемь лет столько видел, что коли написать все это на бумаге, так в тысячу таких торб, как у тебя, не положишь. А ну-ка, скажи, в каких краях я не был? И не скажешь. Ты и не знаешь таких краев, где я бывал. Так нужно жить: иди, иди — и все тут.

И старый цыган, страстный бродяга, долго рассказывал Алеше разные истории с наказом помнить о том, что век свой нужно жить свободною птицей.

Потом Макар замолчал и, спрятав в кисет трубку, запахнул на груди чекмень. Накрапывал дождь, ветер стал сильнее, море рокотало глухо и сердито. Один за другим к угасающему костру подходили кони и, осмотрев сидящих у костра большими и умными глазами, неподвижно останавливались, окружая их плотным кольцом.

— Гоп, гоп, эгой! — крикнул им ласково Макар и, похлопав ладонью шею своего любимого вороного коня, сказал, обращаясь к Алеше:

— Спать пора!

Потом завернулся с головой в чекмень и, могуче вытянувшись на земле, умолк.