Жизнь и приключения Максима Горького по его рассказам

Посетители

Дед засек Алешу до потери сознания, и несколько дней он хворал, валяясь вверх спиной на широкой жаркой постели.

Как-то вдруг, точно с потолка спрыгнув, явился дед и сел на кровать.

— Здравствуй, сударь… Да ты ответь, не сердись!..

Алеше хотелось ударить его ногой, но было больно пошевелиться. Дед казался еще более рыжим, чем раньше. Голова его беспокойно качалась; яркие глаза искали чего-то на стене. Вынув из кармана пряничного козла, два сахарных рожка, яблоко и ветку синего изюма, он положил все это на подушку, перед носом Алеши.

— Вот, видишь, я тебе гостинца принес!

Потом заговорил, тихо поглаживая голову внука маленькой жесткой рукой, окрашенной в желтый цвет, особенно заметный на кривых, птичьих ногтях:

— Я тебя тогда перетово́, брат… Разгорячился очень; укусил ты меня, царапал, ну, и я тоже рассердился! Однако не беда, что ты лишнее перетерпел, — в зачет пойдет! Эх! Ты думаешь — меня не били? Меня, Олёша, так били, что ты этого и в страшном сне не увидишь. Меня так обижали, что, поди-ка, сам господь бог глядел — плакал!

И, привалившись сухим складным телом, он стал рассказывать о детских своих днях да о том, как в молодости бурлаком ходил.

Его зеленые глаза ярко разгорелись, и, весело ощетинившись золотым волосом, сгустив высокий свой голос, он трубил Алеше в лицо:

— Ты вот пароходом прибыл, пар тебя вез, а я в молодости сам, своей силой супротив Волги баржи тянул. Баржа — по воде, а я — по бережку, бос, по острому камню, по осыпям, да так от восхода солнца до ночи! Накалит солнышко затылок-то, голова, как чугун, кипит, а ты, согнувшись в три погибели, — косточки скрипят, — идешь да идешь, и пути не видать, глаза потом залило, а душа-то плачется, а слеза-то катится, — эх-ма, Олёша, помалкивай! Идешь, идешь, да из лямки-то и вывалишься мордой в землю — и тому рад; стало быть, вся сила начисто вышла, хоть отдыхай, хоть издыхай! Вот как жили!.. Да так-то я трижды Волгу-мать вымерял: от Симбирского до Рыбинска, от Саратова досюдова, да от Астрахани до Макарьева, до ярмарки, — в этом многие тысячи верст!

Говорил он и — словно рос в глазах Алеши, рос быстро, как облако, превращаясь из маленького сухого старичка в человека силы сказочной, — он один ведет против реки огромную серую баржу…

Иногда он соскакивал с постели и, размахивая руками, показывал, как ходят бурлаки в лямках, как откачивают воду; пел баском какие-то песни, потом снова молодо прыгал на кровать и, весь удивительный, еще более густо, крепко говорил:

— Ну, зато, Олёша, на привале, на отдыхе, летним вечером в Жигулях, где-нибудь под зеленой горой, поразложим бывалоче костры — кашицу варить, да как заведет горевой бурлак сердечную песню, да как вступится, грянет вся артель, — аж мороз по коже дернет, и будто Волга вся быстрей пойдет, — так бы, чай, конем и встала на дыбы, до самых облаков! И всякое горе — как пыль по ветру; до того люди запевались, что, бывало, и каша вон из котла бежит; тут кашевара по лбу половником надо бить: играй, как хошь, а дело помни!

Несколько раз в дверь заглядывали, звали деда, но Алеша просил:

— Не уходи!

Дед, усмехаясь, отмахивался от людей:

— Погодите, там…

Рассказывал он вплоть до вечера, и когда ушел, то Алеша знал, что дед не злой и не страшный. Ему до слез трудно было вспоминать, что это он так жестоко избил его. Но и забыть об этом Алеша не мог.

Кубарем вкатился Цыганок, широкогрудый, с огромной кудрявой головой. Блестели его волосы, сверкали раскосые веселые глаза под густыми бровями и белые зубы под черной полоской молодых усов.

— Ты глянь-ка, — сказал он, приподняв рукав, показывая Алеше голую руку до локтя в красных рубцах, — вон как разнесло! Да еще хуже было, зажило много! — Чуешь ли: как вошел дед в ярость, и вижу — запорет он тебя, так начал я руку ему подставлять, ждал — переломится прут, дедушка-то отойдет за другим, а тебя и утащат бабаня али мать! Ну, прут не переломился, — гибок, моченый! А все-таки тебе меньше попало, — видишь насколько? Я, брат, жуликоватый!..

Он засмеялся шелковым, ласковым смехом, снова разглядывал вспухшую руку и, смеясь, говорил:

— Так жаль стало мне тебя, аж горло перехватывает, чую! Беда! А он хлещет…

Фыркая по-лошадиному, мотая головой, он стал говорить что-то про деда.

— Я тебя очень люблю, — сказал Алеша.

— Так ведь и я тебя тоже люблю, — ответил он просто, — за то и боль принял: за любовь! Али я стал бы за другого за кого!? Наплевать мне…

Потом он стал тихонько учить Алешу, часто оглядываясь на дверь:

— Когда тебя вдругорядь сечь будут, ты, гляди, не сжимайся, не сжимай тело-то, — чуешь? Вдвойне больней, когда тело сожмешь, а ты распусти его свободно, чтоб оно мягко было, — киселем лежи! И не надувайся, дыши во всю, кричи благим матом, — ты это помни, это хорошо!

Алеша спросил:

— Разве еще сечь будут?

— А как же? — серьезно сказал Цыганок. — Конешно, будут! Тебя, поди-ка, часто будут драть.

— За что?

— Строптив очень, поперек слова норовишь сказать…

И снова озабоченно стал учить:

— Коли он сечет с навеса, просто сверху кладет лозу, — ну, тут лежи спокойно, мягко; а ежели он с оттяжкой сечет, — ударит, да к себе потянет лозину, чтобы кожу снять, — так и ты виляй телом к нему, за лозой, понимаешь? Это легче!

Подмигнув темным, косым глазом, он сказал:

— Я в этом деле умнее самого квартального! У меня, брат, из кожи хоть рукавицы шей!

— Маленьких всегда бьют?

— Всегда, — спокойно ответил Цыганок, потом ласково обхватил Алешу и приподнял на руках.

— Легкий ты, тонкий, а кости крепкие, — силач будешь. Ты знаешь что: учись на гитаре играть, проси дядю Якова, ей-богу! Пошли бы мы с тобою… Эх! Мал ты еще, вот незадача! Мал ты, а сердитый, — добавил он смеясь.

И вдруг, стиснув Алешу крепко, он почти застонал:

— Эх, кабы голос мне певучий, ух ты, господи! Вот ожег бы я народ…

Пришел раз и мастер Григорий. Алеша спросил, за что дядья его обижают.

— За что? А они, поди, и сами не знают. Дядя Яков-то жену насмерть забил, замучил, а дядя Михаил и сейчас жену бьет; дедушка не велит бить ее, так он по ночам. Может, и за то бьет, что лучше она его, а ему завидно. Каширины, брат, хорошего не любят, они ему завидуют, а принять не могут, истребляют! Ты вот спроси-ка бабушку, как они отца твоего сживали. Она всё скажет: она неправду не любит. Она вроде святой. Ты держись за нее крепко. А людей не бойся! — добавил он, помолчав. — Гляди всем прямо в глаза; собака на тебя бросится, и ей тоже — отстанет. Понял? Тебе все надо понимать, гляди, а то пропадешь!

Алеша смотрел на мастера, и казалось ему, что тот из-под очков видит все насквозь.