Жизнь и приключения Максима Горького по его рассказам

Ученый скворец

После пожара дед купил новый дом с садом, который опускался в овраг, густо ощетинившийся голыми прутьями ивняка.

— Розог-то! — сказал дед, весело подмигнув Алеше. — Вот я тебя скоро грамоте начну учить, так они сгодятся…

И однажды больной, сидя на постели, без рубахи, кашляя и отирая длинным полотенцем пот, дед достал откуда-то новенькую книжку, громко шлепнул ею по ладони и бодро позвал внука:

— Ну-ка ты, пермяк, солёны уши, поди сюда! Садись, скула калмыцкая. Видишь фигуру? Это — аз. Говори: аз! Буки! Веди! Это — что?

— Буки.

— Попал! Это?

— Веди.

— Врешь — аз! Гляди: глаголь, добро, есть — это что?

— Добро.

— Попал! Это?

— Глаголь.

— Верно! А это?

— Аз.

Вступилась бабушка:

— Лежал бы ты, отец, смирно…

— Стой, молчи! Валяй, Лексей!

Он обнял Алешу за шею горячей, влажной рукою и через плечо его тыкал пальцем в буквы, держа книжку под самым его носом. От деда жарко пахло уксусом, потом и печеным луком, Алеша почти задыхался, а тот, приходя в ярость, хрипел и кричал ему в ухо:

— Земля! Люди!

Слова были знакомы Алеше, но славянские знаки не отвечали им: «земля» походила на червяка, «глаголь» — на сутулого Григория, «я» — на бабушку, а в дедушке было что-то общее со всеми буквами азбуки. Дед долго гонял его по всему алфавиту, заразил его своей горячей яростью, Алеша тоже вспотел и кричал во все горло. Это смешило деда; хватаясь за грудь, кашляя, он мял книгу и хрипел:

— Мать, ты гляди, как взвился, а? Ах, лихорадка астраханская, чего ты орешь, чего?

— Это вы кричите…

Алеше было весело смотреть на него и на бабушку: она, облокотись о стол, упираясь кулаком в щеку, смотрела на ученье и негромко смеялась, говоря:

— Да будет вам надрываться-то!

Дед объяснял Алеше дружески:

— Я кричу потому, что я нездоровый, а ты чего?

И говорил бабушке, встряхивая мокрой головою:

— А память у него лошадиная! Вали дальше, курнос!

Наконец он шутливо столкнул его с кровати.

— Будет! Держи книжку. Завтра ты мне всю азбуку без ошибки скажешь, и за это я тебе дам пятак…

Вскоре Алеша уже читал по складам Псалтирь. Каждый день после вечернего чая он должен был прочитать псалом. Читал он так:

— Буки, люди, аз — бла; живете, есть — же; блаже; блаже, наш — блажен.

Книга была скучная. Деду было тоже скучно, но он каждый вечер, молясь перед сном, читал из нее наизусть.

— А скушно, поди-ка, богу слушать-то тебя, отец, — сказала однажды бабушка: — всегда ты твердишь одно да все то же.

Дед побагровел от ярости, затрясся и, подпрыгнув на стуле, бросил блюдечко в голову ей, бросил и завизжал, как пила на сучке:

— Вон!..

По утрам дед тоже долго и скучно молился. Перед тем как стать в угол к образам, он долго умывался, потом, аккуратно одетый, причесывал рыжие волосы, оправлял бородку и, осмотрев себя в зеркало, одернув рубаху, заправив черную косынку за жилет, осторожно, точно крадучись, шел к образам.

Становился он всегда на один и тот же сучок половицы, подобный лошадиному глазу, с минуту стоял молча, опустив голову, вытянув руки вдоль тела, как солдат. Потом, прямой и тонкий, как гвоздь, внушительно говорил:

— Во имя отца и сына и святого духа!

Казалось, что после этих слов даже мухи в комнате жужжали осторожнее. Дед стоял, вздернув голову; брови приподняты, ощетинились, золотистая борода торчит горизонтально; он читает молитвы твердо, точно отвечая урок: голос его звучит внятно и требовательно.

— Напрасно судия приидет, и коегождо деяния обнажатся…

И нешибко бил себя в грудь кулаком.

Уже самовар давно фыркает на столе, по комнате плавает горячий запах ржаных лепешек с творогом, — есть хочется!

Бабушка и Алеша ждут у накрытого стола, когда дед кончит. А тот все молится, качается и взвизгивает:

— Погаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен!

Алеша знал напамять все молитвы и следил, не ошибется ли дед, не пропустит ли хоть слово? Ошибки деда возбуждали у него веселость. Кончив молиться, дед говорил Алеше и бабушке:

— Здравствуйте!

Те кланялись, и тогда все садились за стол. Тут Алеша говорил деду:

— А ты сегодня «довлеет» пропустил!

— Врешь? — беспокойно и недоверчиво спрашивал он.

— Уж пропустил! Надо: «но та вера моя да довлеет вместе всех», а ты и не сказал «довлеет».

— На-ка вот! — восклицал дед, виновато моргая глазами.

И после со зла, придравшись к чему-нибудь, сек Алешу за такие указания. Но тот подстерегал его снова на ошибках, и тогда все начиналось с начала.

Однажды бабушка отняла у кота пойманного им скворца, обрезала сломанное крыло, а на место откусанной ноги ловко пристроила деревяжку и, вылечив птицу, стала ее учить.

Стоит перед клеткой и твердит:

— Ну, проси: скворушке — кашки!

Скворец, черный, как уголь, скосив на нее круглый живой глаз юмориста, стучит деревяжкой о тонкое дно клетки, вытягивает шею и свистит иволгой, передразнивает сойку, кукушку, старается мяукнуть кошкой, подражает вою собаки, а человечья речь не дается ему.

— Да ты не балуй! — серьезно говорит ему бабушка. — Ты говори: скворушке — кашки!

Черная обезьяна в перьях оглушительно орет что-то похожее на слова бабушки, — старуха смеется радостно, дает птице просяной каши с пальца и говорит:

— Я тебя, шельму, знаю: притворяшка ты, — все можешь, все умеешь!

И ведь выучила скворца: через некоторое время он довольно ясно просил каши, а завидя бабушку, тянул что-то похожее на:

— Дра-астуй…

А после скворец сам уже выучился дразнить деда. Дед станет перед образом, внятно произнося слова молитв, а птица, просунув восковой желтый нос между палочек клетки, высвистывает:

— Ть-ю, ть-ю, ть-ю-иррь, ту-иррь, ти-и-ррь, тыо-уу!

Деду показалось обидным это; однажды он, прервав молитву, топнул ногой и закричал свирепо:

— Убери его, дьявола, убью!

Так и прогнали скворца.