Именем Республики

Весенней ночью

Стояла темная весенняя ночь. Село давно уснуло, ни в одном окошке не светился огонек. Изредка лаяли собаки. С тихим звоном журчали по проталинам ручьи.

В церковной ограде появилась высокая фигура отца Павла. Он постучал в окно сторожки.

Спустя несколько минут звякнул железный засов, первая дверь церкви приоткрылась и, как пасть чудовища, проглотила священника, лавочника Тимофея и Степку.

— Благослови, батюшка, — ласково пропел Тимофей.

Тот отмахнулся.

— В другой раз. Сейчас не до того... Отпирай, Степан! Чего долго копаешься?

Степка с трудом повернул ключ в большом висячем замке, открыл дверь, ведущую внутрь храма.

При слабом колеблющемся пламени свечки огромная церковь была похожа на высокую пещеру. Выступали из темноты иконы, блестя золотом и серебром; казалось, ожившие строгие лики святых осуждающе смотрят на людей, осмелившихся нарушить ночной покой. Высоко, под самым куполом, вспорхнули голуби, захлопали крыльями. Со свистом упало и со звоном разбилось о каменный пол стекло. Тимофей и Степка вздрогнули, а отец Павел невозмутимо пробасил:

— Сколько раз говорил я тебе, Степан, чтобы разорил гнезда под куполом. Гадят на пол.

— Никак не залезешь туда, — оправдывался Степка. — Разве из ружья их перестрелять?

— Из ружья!.. В церкви-то?..

Когда вошли в алтарь, отец Павел взял серебряный крест, поднял его перед Тимофеем и Степкой.

— Клянитесь на кресте, что сохраните в тайне наши деяния и словеса, кои изреку я вам.

— Клянусь! — прошептал Тимофей.

Степка молчал.

— А ты?

— И я клянусь, — проговорил Степка, тряся лохматой бородой.

— Клянитесь же, что уста ваши не разверзнутся даже при пытках каленым железом, огнем, петлей.

Тимофей и Степка повторили слова клятвы.

— Клянитесь же, что сердца ваши не поддадутся соблазну богатства.

Отец Павел говорил о муках, которые ожидают клятвопреступников.

— Целуйте крест!

И священник поднес холодный крест к губам сначала Тимофею, потом Степке, затем заговорил вполголоса:

— Ленин распорядился изъять из церквей драгоценности и отдать их Америке за хлеб. В любой день к нам могут приехать комиссары. Верующие не захотят отдать украшение храмов божьих. И мы будем виноваты перед прихожанами, если позволим увезти драгоценности. Мой долг священника, а твой, Тимофей, церковного старосты — быть верными храму. Ты, Степан, — церковный сторож, тоже служишь верующим. Мы должны скрыть от Советской власти самое ценное, а что подешевле — придется отдать. Помните, что нас строго покарают, если мы не сохраним все в тайне. Поняли?

— Поняли.

— Как не понять!

— Ну, приступим с благословения господа-бога.

Отец Павел размашисто перекрестился, достал заранее приготовленные мешок и толстую конторскую книгу, раскрыл ее и прочитал:

— Чаша-дароносица, серебряная, золоченая, с драгоценными каменьями, подарена купцом Сарафанниковым. Давай ее, староста!

Тимофей откинул парчовое покрывало, открыл дверки ларца, вынул три чаши.

— Вот эту в мешок, — сказал отец Павел и сделал карандашиком пометку в книге.

За чашей пошли в мешок большой серебряный крест с золотой цепью, золотые ложки для причастия, драгоценные сосуды для приготовления «крови и тела Христа». «Кровью Христовой» называлось церковное виноградное вино, стоявшее в алтаре в огромных бутылях, а «тело господне» пекли из пшеничной муки.

Покончив с укладкой в мешок золотой и серебряной церковной утвари, отец Павел молча вышел из алтаря, кивнул на большую икону.

— Придется начать с богородицы.

Степка приставил к иконостасу лестницу, залез, открыл стеклянную крышку иконы, обернулся на попа, ожидая приказаний.

— Скидай оклад! — скомандовал священник, и густой бас его гулко раскатился по церкви.

Степка подковырнул листовое серебро, оно легко отстало вместе с маленькими гвоздиками.

— Как же, батюшка, — произнес Тимофей, тяжело дыша. — Заметно будет, что оклад снят.

— А мы фольгой серебро-то заменим. В описи не указано, что оклад из листового серебра.

Когда с иконы Николая-чудотворца был снят нимб[3], отец Павел приподнял мешок:

— Пуда два будет.

Он распахнул рясу, вытащил из брючного кармана портсигар, закурил.

— Отец Павел! — удивленно воскликнул Тимофей, показывая глазами на папиросу. — В церкви-то!

— Забылся, прости господи, — пробормотал священник. — В волнение пришел, согрешил. Ну, ладно: мой грех, мой и ответ.

Вскоре отец Павел сидел дома, в комнате с плотно занавешенными окнами, подчищал и переделывал записи в книге церковного имущества. Осмотрев исправленные места через лупу, захлопнул книгу, вышел на кухню, где сидел Степка, дожидаясь распоряжений.

— Тебя покормили? — спросил он ласковым голосом.

— Поел, батюшка.

— Вот что. Отнеси-ка это Тимофею, — подал он Степке книгу. — Пусть до завтра побережет. А завтра чтобы в церкву принес. Да пораньше, до свету. А потом запрягай, поедешь со мной.

— Куда же в такую ростепель?

— Путь не дальний, к полночи воротимся. А насчет ростепели — бог милостив, авось не утонем.

— А куда поедем-то?

— Не твое дело! — сердито ответил отец Павел, и Степка увидел, как вспыхнули гневом поповские глаза. — Много хочешь знать. Ступай!

Степка послушно взял книгу, ушел.

Вскоре они выехали.

— Держи на Знаменку!

— Ладно.

Отец Павел, закутавшись в овчинный тулуп, сидел в санках рядом с драгоценным мешком, прикрытым сеном, а Степка вертелся на козлах, правил лошадью. Когда выехали в поле, отец Павел предостерегающе сказал Степке:

— Если у тебя в голове есть что дурное насчет мешка, то смотри! — И вытащил револьвер.

— Что вы, что вы, отец Павел!

— То-то! Сейчас время, сам понимаешь, какое. Брат на брата руку поднимает, сын на отца.

Дальше ехали молча. Полозья глубоко врезались в рыхлый снег, лошадь напрягалась изо всех сил, тяжело дышала.

От Успенского до Знаменки всего лишь пять верст, а конца дороге не видно. От медленной езды да шарканья полозьев о мокрый снег отца Павла стало клонить ко сну. Веки закрывались сами собой, но он мотал головой, чтобы разогнать дрему. Мало ли что на уме у Степки! Ночь темная, дорога глухая... Пристукнет сонного да и заберет драгоценности. На всю жизнь хватит. С таким богатством можно и за границу скрыться.

Тревожные мысли прогнали сон. Отец Павел открыл глаза и обомлел от страха...

Из темноты показался человек с ружьем. Он приближался, рос на глазах.

— Гони! — вскрикнул священник не своим голосом и стукнул Степку кулаком по спине.

Степка ударил по лошади кнутом, дико гикнул, и лошадь из последних силенок пустилась вскачь. На нее, не переставая, сыпались удары кнута, а на Степкину спину опускались здоровенные кулаки.

— Гони! Гони!..

Но вот, наконец, показался лес и на опушке его монастырь, со всех сторон обнесенный, как крепость, высокой каменной стеной.

Ворота наглухо заперты. На нетерпеливый стук Степки отозвался сердитый голос:

— Кто тут? Чего надо?

— Отопри! Отец Павел из Успенского.

Звякнула цепь, половина ворот приоткрылась, и монах, высунув голову, спросил:

— Отец Павел?

— Я... я, Варлампий. Неужели не узнал?

— Вот токмо узнаша. Игумен изволили уже не единожды справляться о прибытии вашем.

Обернувшись, монах крикнул:

— Ипатий, отпирай!

Санки втащились в обширный монастырский двор, и отец Павел успокоился.

Игумен, старый, но крепкий человек со здоровым румянцем на щеках, встретил его в своих покоях запросто, как друга. Несмотря на поздний час, на столе шипел самовар, стояли миски с квашеной капустой и грибами, с клюквой и помадкой, которую варили в монастыре из крахмала.

Дюжий монах втащил в игуменские покои мешок с драгоценностями и бесшумно скрылся за толстой дубовой дверью. Игумен даже не взглянул на мешок. Сложив сухие руки на животе, он сделал легкий поклон в сторону гостя.

— Прошу откушать, что бог послал.

— Благодарю, ваше преподобие, — ответил отец Павел, почтительно кланяясь и садясь за стол.

Игумен открыл ларец, достал четырехгранную бутыль, поставил перед собой на стол.

— Озябли в поле-то? — спросил он, наливая настойку в рюмки. — Погрейтесь!

Выпив, они закусили.

— Истинно говорится в священном писании, что не сквернит уста то, что входит в них, а сквернит то, что исходит из них. — Игумен вытер полотенцем капли рассола с белой бороды, взялся за бутыль. — Николаевская... берегу для лечения телесных недугов. Настоял на березовых почках. А то еще хорошо на вишне настоять... Вишня сладость дает... Выпьем по единой... за исцеление немощей наших телесных и духовных.

Выпили. За чаем игумен спросил, показывая глазами на мешок:

— Привезли?

— Что возможно было, — ответил отец Павел. — Прошу сохранить.

— Сохраним, как обещано. Вовремя привезли. Спрятать надо. В любой день могут приехать. Жаль, что всего нельзя упрятать от глаз безбожников: знают, что монастырский храм не бедный...

— Я переписал, что в мешке-то. Для памяти...

— Мы чужого не возьмем, — хмурясь, произнес игумен, — своего, слава богу, хватит.

— Просьба у меня, ваше преподобие, — вставил отец Павел.

— Какая?

— Живописца бы вашего... поправить иконы, с коих оклады сняты. Где фольгой, где краской.

— Завтра пришлю.

— Благодарю.

— Благодарить не надо: божеское дело делаем.

Понизив голос до полушепота, игумен сообщил:

— Народ возропщет, подымет топоры и вилы на комиссаров. Из-за моря помощь придет.

— От кого же, отец Илиодор?

— От англичан.

— Так они уже пробовали, ничего не вышло.

— Не всегда же неудачи... Франция, Япония, Америка... Ждут, когда русский народ сам подымется, тогда они и помогут.

Илиодор нацедил из самовара чашку чаю, подал гостю.

— С клюковкой испейте, хорошо жажду изгоняет...

Откинувшись на высокую спинку жесткого кресла, игумен чуть сощурил молодо блестевшие глаза, как бы изучая собеседника, потом резко наклонился к нему, проговорил быстро:

— Возмутить народ надо!.. В соседних уездах готовятся восстания...

Чашка качнулась в дрогнувшей руке отца Павла, чай плеснулся на скатерть.

— Что, боишься? — строго спросил Илиодор и сдвинул лохматые седые брови.

— Вам хорошо, вы один. — Отец Павел горестно вздохнул. — А у меня дети. В случае чего, куда с ними попадья денется?

— Бог никого не оставляет без милости. Советую подумать и обрести ясность ума и твердость духа. Судаков давно был?

— Дня три назад.

— Где он сейчас?

— Не знаю. А что?

— Так, просто поинтересовался. О чем говорили?

— Об изъятии церковных ценностей. Предупредил он, что все церкви будут ограблены, и советовал проповедь сказать, чтобы у верующих гнев вызвать.

— Произнес проповедь?

— Нет. Почел ненужным. Как бы гнев властей не навлечь.

— Проповедь надо говорить иносказательно... — Игумен умолк, забарабанил костлявыми пальцами по подлокотнику кресла.

Отец Павел почувствовал, что лучше всего сейчас ему уехать. Он встал, поклонился, смиренно произнес:

— Благодарю за гостеприимство. Прошу жаловать ко мне в гости.

Игумен не удерживал его, проводил до дверей, властно крикнул в коридор: