Не подбирайся ближе

Так и сейчас Костя говорит об абсолютно иных вещах, которые недоступны мне, и так же я могу сказать абсолютно немыслимую им вещь, что ему останется только посмеяться, в моих глазах надрываясь от невозможности справиться со сложным видом дыхания, содрогаясь щупальцами и испуская вдвое больше омертвевших испражнений.

Я знаю, что без этого нет меня. Знаю, что нужно делать, чтобы не распространять живых мертвецов и видеть обычных людей. Я знаю, как далеко можно позволить зайти людям в общении, прежде чем я перестану их видеть. И мне кажется, я понимаю, что в отношении меня это и значит «видеть себя»: здесь мои потребности, желания, границы, пределы и все возможности.

Кажется, я даже понимаю, о чём говорил Костя.

— Тебя проводить? А то уже поздно, — щупальца кальмара-осьминога перебирают друг друга, будто считают, и постепенно становятся менее подвижными.

Я думаю о времени, мне не кажется, что уже поздно, только темно.

Щупальца вздрагивают:

— Я не буду приставать и буду держаться на расстоянии. Если хочешь. Если нет, я пойму.

— Я не против, но, — фигура Кости всколыхнулась, — на большее не рассчитывай.

Я не видела родителей семь лет. После того, как они обратились, человеческий облик к ним не возвращался. Их фигуры только разрастались, растекались и склеивались с конечностями в единый мёртвый ком. Когда мать и отец были вместе, они соединялись в одно, и понять, какая из сторон женская, а какая мужская, я не могла.

Для фотографии на выпускном я стояла между ними — это видели все, кто был там, кто делал фотографию, кто эту фотографию видел потом, но я всегда видела, что стою между двух массивных спаянных воедино организмов. У них уже не было отличительных, каких-нибудь особенных выпирающих черт как у Кости, они превратились в два гнилых куска и вместе с другими пытались поглотить меня.

— Да. Это я понял.

Теперь я знаю, что Костя понял совсем другое, но почему-то это не помешало мне почувствовать лёгкость и подобраться немного ближе к нему.