Филе пятнистого оленя

— Скажи… Мне просто интересно… Ты вспоминала меня? Ты читала мои письма?

— О да. Они были такими искренними, такими печальными…

— А у тебя были мужчины? Господи, что я спрашиваю — конечно, были, и немало, ты такая красивая.

— О… Их было не много. Не больше двух. Но знаешь — это все было не то. Я никогда не встречала человека, который бы относился ко мне так, как ты. Я думала, что потеряла тебя, что все давно угасло, ты встретил хорошенькую девушку и женился, у тебя дети, любимая работа, много дел…

Его синие трусы начинали натягиваться спереди, что-то там у него реагировало на романтический бред, и он, почувствовав себя неловко, перевернулся на бок. От моей увлекательной игры, щекочущей, забавной, все внизу у меня начало разбухать, и влага появилась, и мне остро захотелось непристойностей.

— А знаешь, я недавно тут встретил Юльку Давыдову. Ну, помнишь, вы еще дружили классе в пятом, а потом разошлись. Ну вот, я ее встретил, начал расспрашивать, конечно, как ты. А она мне говорит — весь класс собирается, приходи. Недавно совсем было, пару месяцев назад. Я, как дурак, костюм с галстуком надел, цветов купил, думал, ты придешь. Просидел там весь вечер — тоска зеленая. Мужики все крутые, секретами успешного бизнеса делятся — а девицы растолстевшие, пиво пьют и о детях разговаривают. Все на кучки сразу разделились, а я один. Так и просидел до вечера — все думал, может, ты появишься.

Я улыбнулась, погладила его нежно по груди. Зажигалка чиркнула вновь, оттягивая момент нашего страстного совокупления, — он, видно, не склонен был торопиться.

— А Юлька Давыдова все меня обхаживала — Димочка то, Димочка се, давай выпьем шампанского. А я бестактный все-таки до ужаса — Юль, говорю, позвони Анне, что ж ее нет. Я, можно сказать, ради нее и пришел… Она обиделась, надулась. А я только потом понял, что некрасиво получилось. Маме твоей звонил, она все никак не могла меня вспомнить. И телефон поэтому, наверное, не дала — мало ли кто. Я уж и не думал, что тебя встречу.

— О… — закатила я глаза. — Как приятно ты говоришь. Я ведь тоже вспоминала тебя.

Я накрыла его руки, трущие мне грудь, своими, словно в приступе страстного откровения. И, наклонившись прямо к его уху, прошептала:

— Да, милый, да. Сделай же то, о чем ты так много думал. Сделай, я жду этого. Я хочу тебя. Ты ведь тоже этого хочешь, правда?

— Да… Да. Хочу.

Руки остановились. Однообразный массаж начал надоедать моим грудкам, они покраснели даже. Я потянула вниз его ладонь, впихивая ее между непристойно раздвинутых ляжек.

— Какая у тебя нежная кожа… Тебе так идет это платье…

— Это халат — хотя, впрочем, не важно. Сними его с меня. Я хочу, чтобы ты раздел меня, сорвал это все, кинул на пол. Не стесняйся, я вижу, как ты этого хочешь. Давай!

Он неловко заерзал на дедушкиной кровати и приподнялся.

— Я… Сейчас. Сейчас. Где ванная?

— Нет! Не надо! — Я дернулась к нему, вцепляясь руками в резинку трусов. — Не надо! Я хочу чувствовать твой запах! Я хочу видеть, какой ты крепкий! Покажи мне!

— Ну… Я ведь не был в душе…

— О…

Я устало опустилась на кровать, намеренно распахнув халат, чтобы он мог видеть все — круглые белые ляжки, лакированные шлепанцы, подчеркивающие красоту ног, маленькие пухлые грудки — детские и неприличные, торчащие в разные стороны. Тоненькую полоску светлых волос, спускающуюся туда, вниз, намокшую там уже. Желание вызвал не он, Господи, нет, конечно, а я сама — такая хитрая, такая злая, так жестоко играющая с человеком, ослабленным своими эмоциями. Я прикрыла глаза рукой в порыве притворного удивления и обиды.

— О… Ты совсем меня не хочешь… Господи, так много лет прошло…

— Нет! Нет, милая! — Он повис надо мной, тяжелея глазами, взъерошенный, стягивающий торопливо трусы. А когда перед моим лицом закачался он — длинный, торчащий вперед красный член, — я восхитилась про себя. Он выдавал все, говорил за хозяина, слишком робкого и, похоже, не очень-то опытного. И слова, только что сказанные мне, гроша ломаного не стоили в сравнении с этим откровенным желанием, багровой дырочкой повисшем на самом кончике члена. Он похож был на стрелу, толстенную стрелу, указывающую, куда ее надо пустить. Он хотел меня, этот член, — а его хозяин боялся.

— Знаешь… Подожди. Ты прав, не надо торопиться. — Теперь я это могла сказать, зная, что с потенцией у него все в порядке. Теперь надо было подготовить его психологически. По правде говоря, он должен был готовиться к этому сам, тренируя себя с тринадцати лет, с семнадцати хотя бы, когда он там лишился девственности. На это должны были уйти годы — на подготовку в смысле, чтобы с любой женщиной он мог делать это так, как мои прежние любовники со мной — тут же возбуждаясь и не в силах сдержать напора, ведомые фаллосом, а не мозгами. У меня было мало времени — но я надеялась скоро управиться. — Сейчас я станцую тебе. Ты хочешь?

Он молчал. Но когда я встала с кровати, уложив его заботливо, подложив под спину подушку, мне показалось, что лоб у него расправился, а в глазах появилось облегчение.

Мелодия, которую я обычно не успевала поставить, — трагические напевы индейских племен, осовремененные Питером Габриэлем в «Прирожденных убийцах», — закончилась. Я была мокрой от напряжения, от всех этих нагибаний, поворачиваний, приседаний и откидываний, скользкой, золотистой в свете этой поганой свечки, истекшей уже стеарином, — а взрыва страсти не последовало. То есть, видимо, он был, только скрытый. Ядерным грибом выросший в робкой душе этого медлительного идиота и разнесенный ветром по всем частям и закоулкам его мозга. Обещающий теперь в течение ста лет рождать мутантов желания. Я подумала, что он теперь будет всех своих девушек просить плясать ему перед актом под индейские напевы и втыкать в головы перья. Еле смех сдержала, скептичная и скверная женщина.

Его хлопки, звонкие, словно на детском утреннике, были мне благодарностью. Благодарностью сексуальнейшей и роскошной женщине, готовой отдаться человеку, который ее якобы хотел всю жизнь, танцующей перед ним, угощающей его клубникой. Видимо, скоро мне предстояла переквалификация в гейши высшего разряда. С обязательной игрой на сямисэне, пением, чтением отрывков из пьес театра Кабуки. По крайней мере тогда я бы не обижалась на аплодисменты.

— Тебе понравилось, милый?

— Да, очень. — Его руки, закончившие хлопать, холмиком как бы невзначай опустились, прикрывая член. Единственное, что было в нем интересного. Я так больше не могла.

— Ну а теперь ты мне покажешь, как ты меня хочешь? Ну-ка… О… Какой он красивый! Как ты возбудился! О да, милый, сейчас. Я не могу больше! Возьми меня!

Я плюхнулась на кровать и требовательно уставилась на него. Он придвинулся и опять схватился за грудь. Теперь он пошел чуть дальше — от его слюны ее начало пощипывать, а поцелуи все не кончались.

— О… О… Как ты делаешь это… Это фантастика… Да…

— Тебе нравится?

Идиотизм вопроса так сочетался с выражением его лица. Заискивающего, умоляющего, ждущего ответа, которого не может быть.

— Милый… Это нечестно. Теперь моя очередь.

Это был хороший ход. После него по крайней мере я некоторое время получала удовольствие, двигаясь так, как мне приятно, длинно, долго, сидя на нем сверху, но отвернувшись — задом наперед. Он тихо постанывал, и я, поворачивая голову иногда, одним глазом видела его лицо, закрытые глаза, красивые ровные брови, затвердевшую линию подбородка.

Мне было так приятно, я двигалась и двигалась, то наплывая, то отступая, затягивая его, словно зыбучий песок, лишая памяти, избавляя от боли, засыпая эмоции и чувства. Я вдруг забыла, кто он, мне казалось, что мы незнакомы с этим привлекательным молодым мужчиной, таким неторопливым, таким романтичным. Так долго оттягивавшим момент нашего соития.

Оттягивавшим просто потому, что ему нравилась женщина, которая была с ним, и не хотелось спешить, терять часть удовольствия, хотелось насладиться ею, ее красотой и зрелой чувственностью. Чтобы потом ускорить движения, усилить проникновения, заставить ее захлебываться от восторга, выгибаться и обмякать, словно сломавшись, на нем. Заставить падать, сползать, ловить горлом воздух и взамен выпускать слова благодарности и затихать, уронив голову ему на грудь.

Как мне было приятно! Я была вся мокрая — снаружи и внутри, и направила его руку ласкать мне маленькую дырочку чуть повыше той, в которой он был, и нанизывалась на него, задыхаясь от нестерпимой глубины ощущения. Во мне звонил огненный колокол, раскачивающийся все сильнее, звучащий все громче, лопающийся. Разлетающийся на тысячи мелких осколков, тоже горящих, падающих в разных частях тела, постепенно меркнущих. И оставляющих после себя запах уже приближающегося нового пожара.

Позже только я поняла, что он все-таки вел себя так, как мне того хотелось. Он был внимателен, он вспоминал приятные для нас обоих вещи, он нежно ласкал меня. Он и вправду не хотел торопиться, и мне не стоило злиться на него — по крайней мере то, что он был не похож на остальных, могло быть не только минусом, но и плюсом.

Он доставил мне массу удовольствия. И после того, как я отдохнула, и уже под утро — приникнув губами к тому, в чем, казалось, уже не осталось влаги, и вытянув-таки оттуда еще несколько совсем скудных капель, заставив меня кричать, содрогаться всем телом и молить о пощаде.

Потом я заснула. Могу поспорить, что он смотрел на меня, спящую — так, как и предполагалось. Судя по тому, сколько он после всего наговорил мне комплиментов, как он рассыпался в восторгах, точка, поставленная им, и вправду имела для него большое значение. Только потом я с досадой поняла, что он не хочет, чтобы это была точка…

…Утром — если можно назвать это утром, — часов в двенадцать, в час даже, я проснулась. Мне было холодно и липко, как всегда после секса с тем, кто тебе никто. А на кухне что-то шипело и лилось, и звякала посуда, и Фредди цокал коготками. Сначала я подумала, что приехала мама, — только она умела так красноречиво звенеть посудой, когда все спят. Потом я вспомнила, что она не приезжает уже полгода. И увидела, что лежу голая на дедушкиной постели со сползшим почти на пол бельем, что рядом в кресле лежат комочки мужских носков, что пустая бутылка из-под шампанского валяется на боку посреди комнаты. И вздохнула с облегчением, постепенно начиная понимать, что к чему.

Я полежала еще какое-то время. Мое тело было нежно-розовым, совершенно восхитительным, таким бархатно-гладким. Напоминавшим сейчас полупустой флакон от духов Жана-Поля Готье, небрежно брошенный на темную простыню, испачканную белыми пятнами. Брошенный кем-то, кто полюбил этот запах и выплеснул на себя слишком много за один раз. И кем-то, кто наверняка захочет еще — потому что этот запах быстро выветривается, но его невозможно забыть.

Он готовил яичницу. Это только представить себе — он готовил яичницу! Он собирался угостить меня завтраком — не кофе, не пирожными, не йогуртом, которым был забит холодильник. Ни даже клубникой — которую сейчас мне бы не хотелось, слишком холодно, чтобы есть подмерзшие безвкусные ягоды. Он нарезал много хлеба, набросал в сковородку гору бекона и собирался угощать меня этой слегка подгоревшей желто-коричневой подошвой. Он улыбался лучезарно, а я не могла понять, почему он еще не уехал.