Филе пятнистого оленя

* * *

— …Такое тело нормальное, правда? И такая зажатость…

По потолку, становящемуся все ярче, бежала серая рябь клочковатой пенистой краски. Стекающая на стены, сливающаяся постепенно с тусклым, очень красивым бельем на нашей белой постели. Измятым, увлажнявшимся не раз за эту бесконечную ночь.

— Тело? Ну… так. Пожухлое немного, но… Да и не в теле дело. Все как тогда. — Он потер начинающие тяжелеть веки. — Отпихивается, толкается, что-то бубнит — у меня чуть не упало все, с позволения сказать…

Когда она разделась, я восхитилась про себя — для ее возраста она выглядела замечательно. Грудь немного смотрела вниз и исполосована была растяжками от кормления ребенка, но совсем не висела и на ощупь еще упругая была. Ляжки — блестящие, круглые, немного дрябловатые, но от этого только более притягательные. Она хрупкой такой казалась, с тонкими косточками ключиц и запястий, и смуглость кожи придавала ей еще больше очарования. Но при этом она оставалась холодной — как на ощупь, так и в душе — и не издала ни звука ни в ванне, ни в постели, а ноги ее, словно сведенные судорогой, так и были сомкнуты, и я опять подумала про стальные обручи.

И я гладила и ползала вокруг, и терлась об нее, и просила меня потрогать, но ее рука каждый раз падала фатально, проехавшись по моей коже, будто не могла продолжать, не имела сил. И я видела, будто паря сверху, два тела — одно горячее, жаркое, стремящееся дать и получить, и другое — недвижное, закрытое от желания прозрачной толщей стыда и стеснения. Закованное в толщу льда, выстудившего в ней женщину.

— Ну, милая, может, ты позволишь мне тебя поцеловать? Нет? Ну, тогда, может, я поглажу тебя рукой — совсем немножко, сверху…

Она чуть раздвинула ноги и тут же соединила вновь. И поднялась, села на постели.

— Давай покурим.

— Ну… Мы же только начали, подожди.

— Я хочу покурить.

Я принесла ей сигареты из другой комнаты, делая вид, что не замечаю вопросительного взгляда Вадима — мне нечего было ему сказать. И смотрела, как она прикуривает, как вспыхивают вместе с огоньком зажигалки ее сливовые глаза. И опустилась перед ней на колени, прижавшись щекой к ее, все таким же ледяным, пупырчатым.

Потом были опять ласки и поцелуи, и она потянулась ко мне губами — к моим губам. Видимо, это не казалось ей таким стыдным, как все остальное. Но отстранилась быстро — а я и не настаивала, не любя бессмысленные хватания и толкания языками в чужом рту. И обняла меня, обдала холодом, и прижималась слишком сильно, не давая двигаться, и даже стон издала беспричинный — хриплый и неестественно протяжный.

А я лизала ее безвкусную кожу, согревая жаром собственного тела, пытаясь передать ей его дрожь и возбуждение — пусть и надуманные. Мне тоже непросто было, не легче, чем ей. Потому что предстояло внушить себе, что это чудо как хорошо и ужасно мне нравится — то, что мы делаем. И я грела своим дыханием ее замерзшие пальцы, и ласкала тонкие кисти, и направляла их так, чтобы она пробовала трогать меня, и удерживала силой. Погружая во влажное и красное и теплое — вызывая у нее сдавленный стон протеста и не обращая на него внимания.

А когда она опять отстранилась и двинулась за пепельницей, я направила Вадиму мысленный сигнал — потому что больше не знала, что с ней делать, потому что только на него оставалась надежда.

Мне казалось, что все мои старания проходят мимо, что все они были напрасными. Что я пыталась привязать бумажные листочки к опавшему дереву и думала, что оно поверит в то, что еще может цвести, что оно юное, стройное, что впереди весна. А оно так и стояло, скрючившись стволом, простирая узловатые пальцы, и не собиралось зеленеть. И хрипело, и скрипело на ветру, доживая свой век, служа приютом только для мрачной вороны, свившей гнездо на его лысой верхушке, каркающей редко, тоскливо и сумрачно. Безнадежно так…

И он пришел — не сразу, минут через десять, когда мы по моему настоянию возобновили уже очевидно бессмысленные действия. Словно почувствовал, как мне нужен. И как всегда, не ошибся.

Он вошел спокойно, медленно снял обернутое вокруг бедер полотенце, явив то, что так мне нравилось. Она вздрогнула и привстала, опершись на локти, задев меня бедром по лицу. И потянула на себя простыню, смущаясь человека, который видел ее тело на протяжении многих лет. Отодвигаясь в самый дальний угол кровати.

Но он был мужчина, сильный, уверенный. Не желающий ничего знать и понимать, желающий только получать, брать то, что желает. А если не хотят давать, то легко мог отнять силой — которой в мускулистом теле было немало и которая заставляла женщин — меня, в частности, — таять и растекаться в его руках. Он сдернул простыню, не грубо, но твердо, и опустился рядом с нами, гладя двумя руками двух женщин — из которых одна двигалась навстречу радостно, а другая опять куда-то пряталась, ускользала.

Но он не собирался ее отпускать. Он сжимал нежную кожу, оставляя на ней яркие пятна, вызывая вскрикивания болезненные, щипал мягко, тер и дергал, и хлопал несильно. И шептал все время, что она такая красивая, и мы так ее хотим, и не надо сопротивляться, потому что это так приятно, вкусно так…

— …Ты был с ней безжалостен. — Я усмехнулась, глядя на его пушистые ресницы, прикрывшие не спящие, просто уставшие, ореховые глаза. — Ты и раньше так себя вел?

— Ну что ты, — протянул хрипло, полусонно. — Она бы обиделась, а я мягким тогда был, не желал вовсе ее обижать. Да и не особо хотелось тогда, нет — значит, нет. Не заставлять же. А тут возбудился — не от нее, от тебя. — Он погладил меня под одеялом. — А тем более сейчас она мне никто, и ее обиды меня мало волнуют. Ее ж не насиловали. Пытались, так сказать, пробудить в ней чувственность. Чертовы идиоты…

Ее губы зашарили по его плечам, и волосы щекотали ему лицо. Она лежала на нем, придерживаемая его пальцами, и вдруг мелькнула темной порослью между ног, случайно их раздвинув, и я воспользовалась этой ее оплошностью, тут же вложив между ними руку, вызвав яростный шепот, дерганье — теперь уже бессмысленное. И вскрики, которые меня не волновали. Которые из злобных и недовольных превращались постепенно в смиренное бормотание, а потом в тягучие монотонные стоны, наслаивающиеся на наши восклицания.

— Ты такая там влажная, такая маленькая, милая… Такая обжигающая…

Потом она хрипло попросила перестать. Дать ей отдохнуть хоть немного, хоть две минуты. А я и сама была еле жива, и у меня все немело от неудобной позы, и в горле пересохло. И я отпустила ее, думая, что продолжения не последует, и надеясь, что это конец. Бесславный, конечно, но все же спасительный.

И смотрела на слабое пламя, двоящееся в глазах, уже не имея сил ни говорить, ни улыбаться. И на фигуру, согнутую словно двойка, поставленная в дневник пьяной учительницей.

И не обрадовалась даже, услышав ее дрогнувший странно тихий голос:

— Ну… Раз вы такие… Делайте со мной все, что хотите. Я вижу, как вам это нужно, и я хочу доставить вам радость. Вы ведь мне тоже… близки. Да… Поэтому я ваша. Ваша на всю эту ночь…

И я делала. Мы делали. Делали устало и без особого удовольствия то, что совсем нельзя было назвать страшным словосочетанием «все, что хотите». Делали скорее из принципа и чувства долга — все же мы ее подбили на это, — чем ради удовольствия. Тем более что она не участвовала в процессе — она лишь позволяла ему идти. Хотя и прерывала его постоянными перекурами — почему-то этой ночью она курила чуть ли не вдвое больше, чем обычно, — и затрудняла тем, что то прикрывалась, то падала, как бы случайно не давая поставить ее в требуемую в данный момент позу, то выскальзывала из наших рук.

Прошел час, и два, и больше. И за окном уже серел рассвет, и неслись куда-то беспокойные орды облаков, прогоняемые выспавшимся солнцем, отлежавшим докрасна бледные щеки. Уже было утро в общем, когда она вдруг задергалась — после шести часов интенсивных ласк и проникновений! — и сжалась, и застонала жалобно и тихо.

Ее оргазм — возможно, самый первый в жизни — был похож на яблоко, упавшее в середине лета и пролежавшее под листьями у корней до самой осени. Покоричневевшее, покрывшееся пушистыми белыми точечками. Случайно раздавленное сапогом садовника, проверяющего свои владения перед отъездом с дачи. Брызнувшее желтым соком и пахнувшее приближающейся зимой, и долгими ночами, и снегом, и отдаленным лаем собак, и одинокой луной, похожей на кусок сливочного масла.

А если говорить не так образно, то он был вял и невыразителен и, кажется, напугал ее саму. И нам бы следовало выпить шампанского после стольких трудов, и обмыть его — все-таки он был первым, — но мы настолько устали, что рады были только тому, что все наконец закончилось.

Но все же это был оргазм — и это было куда важнее, чем то, каким он был…

Телефон звонил длинно и жалобно. Но и настойчиво в то же время. И автоответчик щелкал несколько раз — показывая, что тот, кто решил побеспокоить нас в этот совсем не ранний час, не угомонится, пока не добьется своего.

Он звонил с перерывами уже несколько часов — я слышала его сквозь некрепкий сон. И когда раздался очередной звонок, посмотрела на стоявший рядом будильник, отметив, что уже три часа дня. С учетом того, что мы заснули в начале десятого, это было рано — так что следовало дождаться, пока телефон замолчит, и пойти и убрать звук. Чтобы поспать еще немного. И как только он замолчал, я сползла с трудом с постели и поплелась в комнату. И тут он проснулся вновь — словно почувствовав, что я рядом.

— Анечка! Как я рада, что тебя застала… Доброе утро!

— Марина? — Я широко раскрыла глаза, ожидая услышать кого угодно, только не ее. Я думала, что теперь она уж точно пропадет навсегда, ненавидя себя, меня и его и не желая вспоминать того, что было. Но слух меня не подводил — это была она.

— Я тебя не разбудила? — Она встревожилась, но неубедительно — потому что понятно было, что собиралась сделать это во что бы то ни стало. — Сейчас уже три. Извини, пожалуйста…

— Все нормально. Не стоит беспокоиться — я все равно собиралась вставать.

Она засмеялась радостно, но немного нервно. А я, все еще не веря в ее появление — которого совсем не ждала ни сегодня, ни вообще никогда, — оглядела комнату, спрашивая себя, что же она забыла. И не замечая никаких посторонних вещей.

Прижала трубку к уху, оглядываясь в поисках пуфа. И, найдя, подтолкнула его ногой, и села голой попкой на прохладную кожу. И притянула к себе пепельницу, наполненную до краев вчерашними окурками.

— Как ты? Вадим как? Как вы спали? — Она была само внимание, и я подумала безрадостно, что нет человека счастливей удовлетворенной женщины.

— Все хорошо, милая. Разве может быть иначе… У меня ведь сегодня такой праздничный день. — Я смотрела на свое лицо в стекло стенки, отмечая его бледность и отечность, и синяки под глазами. И язык у меня болел, и все тело ломило — не так должен себя чувствовать тот, у кого сегодня праздник. И не так выглядеть. Но ей это знать было необязательно.

— А я спала как убитая. А проснулась — стала вспоминать… Господи, что же я вчера вытворяла-то? Кошмар…

Меня так и подмывало спросить ее ехидно: «А что, разве что-то вчера было? Что-то не припомню…» Но я удержалась-таки от иронии. Заметив автоматически: