Письмо (неотправленное)

Не знаю, помнишь ли ты еще, как я предостерегал тебя от компании, где все были (и есть) сплошь гиены, готовые вцепиться в горло, если уж не друг другу, то кому-то точно. Но в глубине души я отказывался верить, что моя теплая, нежная Белл тоже разделяла их взгляды.

Ты пыталась звать меня на их собрания, на все лады расхваливала идейного вдохновителя, а мне оставалось лишь беспомощно наблюдать, как под твоими глазами синеют круги от бессонных ночей, проведенных за томами с темной магией. Тогда я еще не мог представить, что сердце твое было готово превратиться в камень, чтобы отзываться только на одну крамольную мысль о чистоте треклятой крови.

Я больше не хотел касаться этой темы, я не мог утянуть тебя из этого ада; очарование новой идеей для твоей деятельной натуры, Белл, было слишком сильно.

В глазах все явственнее проскальзывали стальные искры, примешивающиеся к привычному уже превосходству.

Последние воспоминания того периода с помощью милосердной иногда памяти я пытался свести только к твоему облику. Мы много говорили; могли часами сидеть в парке, или потом, когда я уехал на последний курс, в Хогсмиде, куда я сбегал ради встреч с тобой. Ты тихим голосом, наполненным какой-то менторской притягательностью, рассказывала обо всем на свете. Иногда я мог с тобой не соглашаться, начинал спорить, тогда ты смешно сердилась, начинала горячиться, запальчиво пыталась отбить мои аргументы, а мне только и надо было, что наблюдать за твоими покрасневшими щечками и в обиде прикушенной губой.

А еще мне так нравилось, как ничто на свете, целовать твои губы. Такой смелости я набрался лишь под конец моей учебы в Хогвартсе. Я вдруг понял, что что-то теряю, что-то навсегда уходит из моего мира вместе с детством. И это моя непокорная Белл.

Я целовал ярко напомаженные губы, а ты пахла терпким запахом увядающих роз. Ты прикрывала свои тяжелые веки, и под ресницами мне виделся еле заметный блеск.

Ты дерзко прикусывала мочку моего уха, заставляя все тело радостно трепетать, но, обнимая, нежно касаясь твоих хрупких плеч, сжимая тонкие запястья, я не смел, не желал просить большего.

Одновременно больно мне становилось от мысли, что когда-нибудь этой горячей кожи будут касаться чьи-то еще губы, кроме моих. В такие минуты ярость практически душила меня, а ты клала голову мне на колени и мурлыкала какую-нибудь мелодию. И я машинально перебирал густые шелковые пряди. Впитывая, наслаждаясь тобой, как последним глотком свежего воздуха, перед погружением в темницу, имя которой одиночество.

А ты, моя Белл? Я так и не узнал, что ты чувствовала в те дни. При мне ты никогда не плакала, все так же улыбалась, а я не смог, не захотел рассмотреть, что происходило у тебя в душе.

Все ожидали от тебя чего-то: блестящей партии, политических достижений, славы, а ты стала всего лишь моим личным врагом, моим кошмаром, где тонкая хрупкая Белл превращается в холодную убийцу с безумным взглядом химеры.

Я проклинаю себя за то, что отпустил тебя. Я так страстно желал забыть, так страстно боролся с гневом и ревностью, узнав о предначертанном тебе браке, что упустил момент, когда надо было помочь тебе противостоять ожиданиям нашей бешеной семейки. Я трус, жалкий трус, не смеющий носить звание гриффиндорца.

Я смел думать, что по собственной воле ты отдаешь себя в руки ничтожному Лейстренджу, цепному псу этого чудовища, вашего самозваного Лорда. Сейчас я думаю, что все могло быть не так однозначно, ведь когда от тебя с самого детства ждут чего-то грандиозного, то оказаться в самом пекле гражданской войны проще простого. По себе знаю.

Конечно, невыносимо трудно было отказаться от тебя, но я думал, что поступаю правильно, становясь плечом к плечу с моими друзьями в их — нашей — борьбе за право на спокойную жизнь. К сожалению, эта уверенность иногда совершенно истаивала, стоило мне лишь вспомнить изгиб твоих красных губ. А ты, Белл, хоть когда-нибудь жалела, что выбрала не меня?

Я презирал тебя за то, что ты стала убийцей; я презирал себя за то, что во мне кипели сомнения о правильности сделанных решений; я презирал вашего Лорда, как явного виновника всех моих бед.

Я ненавидел, так жгуче ненавидел тебя, что иногда мне хотелось плакать над моим разбитым истоптанным сердцем.

Я, как сумасшедший, кидался в самые гущи сражений, не зная, чего хочу на самом деле. Возможно, в твоих глазах я бы увидел смерть. Поначалу мне хотелось убить тебя; но, подумав хорошенько, я решил, что легче бы дал убить себя.

Белла, Белла, Белла. Моя красавица. Моя навязчивая идея. Имя из газет, ужас в глазах жертв, непоколебимая уверенность, наконец, единственная владелица моего покалеченного сердца.

Ты снилась мне. Безумная, ты не хотела меня забывать, не хотела, чтобы я забыл тебя. Как будто было в этом мире что-то более нереальное, моя хорошая.

А потом... вдруг война прекратилась. И потребовались-то всего две человеческие жертвы. Но это сломило меня окончательно, я чувствовал, как из меня утекает вся жизнь. Не разбирая дороги, я мчался навстречу собственной смерти и безумию. Я убил этого предателя, вернее, думал, что убил. И дальше... Разве жизнь имела хоть какой-то смысл?

Для моей Белл ответ был тоже очевиден. Безрассудство, всегда живущее внутри, толкнуло нас в двери соседних камер. Ты вновь заставляла говорить мои сновидения. Но они теперь могли только плакать. Плакала сама судьба, когда еле слышные всхлипывания приносил ко мне тюремный сквозняк.

Я знал, как много народу погубила твоя жестокая неумолимая рука. Как будто наяву я видел твои губы, изогнутые в презрительной усмешке, а иногда в ушах звенел смех, с которым за тобой захлопнулась дверь тюрьмы. Этот смех, сковывал меня ужасом, произошедшее казалось нереальным. Как мне хотелось закрыть глаза, проснувшись в солнечном дне нашего детства, где я мог держать твою, такую хрупкую и теплую, ладошку. Мужчины не плачут, но из моих глаз так долго текли слезы от непонимания, что же такое случилось с моей, с нашей, жизнью, моя душа.

Теперь моя жизнь кажется темным полотном, где изредка виднеются островки белой вышивки.

Два года, проведенные на свободе, стали немного большим удовольствием, нежели сидение в тюрьме. Испытывал ли я угрызения совести, оттого, что я сбежал, а ты продолжала гнить в тюрьме? Нет, не испытывал, когда смотрел в зеленые глаза моего крестника, понимая, что чем больше приспешников Лорда на свободе, тем ближе все мы к новому кровопролитию. Дамблдор всегда знал, что он не ушел навсегда. Мне этого не понять, я не настолько умен; мне не постичь правила игр, которые ведут эти двое.

Потом ты вырвалась на свободу, моя непобедимая Белл. Я должен был быть раздосадован и взбешен, и это было бы правильно. Но где-то в глубине души моей звенел радостный колокольчик, и, как я ни старался, не мог заглушить его нарастающий звон.

Я тосковал по временам битв, когда в свете перекрестных лучей мог поймать твое лицо. Торжествующую улыбку моего демона.

Я метался, как зверь по клетке, в стенах моего постылого пустого дома. Ты знаешь, я и в юности его ненавидел, когда тут еще было не так заброшено. Мое сердце ныло, полное медленно убивающего меня яда одержимости.

Венцом моего безумия стало письмо, запущенное наудачу, в пустоту. Если бы я был пойман за этим занятием, наверняка был бы обвинен в предательстве, это не говоря о том, что вся затея была просто безумна.

Но я получил лаконичный ответ. Ты помнишь, ты не можешь этого так скоро забыть, Белл, как ждала меня в комнате под крышей самой неприметной гостиницы, которую мне только доводилось видеть? Шаткие перила угрожающе скрипели, а ступени были готовы обвалиться под тяжестью моего веса в любую минуту.

Но в комнате с окнами за плотно занавешенными шторами меня ждала моя Белла.

Я видел твое лицо, тронутое временем и безумием, а сердце отказывалось узнавать тебя такую и рисовало все ту же прежнюю веселую девчонку.

Ты целовала, до боли прикусывая мои губы. Твои поцелуи были солеными от слез. Слез, от которых я должен был спасти мою несчастную Белл. Я не мог надышаться тобой, не мог разомкнуть объятий.

Да, я стал еще больше ненавидеть тебя, когда наутро проснулся в одинокой постели, где подушка все еще хранила вмятину от тяжести твоей головы. Я, наверное, мог бы спасти нас. А погрузил в пучину еще большего помешательства.

Ты ушла без слов, а я теперь знал, что мир реальности утратил для тебя всякую привлекательность. Теперь только чертов мир фантазий, по которым ты заставляла меня бродить каждую ночь вместе с собой. С помощью заклинаний каждый новый сон оживал яркостью кошмара. Мы брели по выжженной голой земле, ты роняла слезы, и в месте их соприкосновения с землей на волю вырывались черные зубастые драконы, которые опаляли и без того страдающую землю.

"Что ты сделал с моей душой?" — спрашивала ты меня.

"Ты сама сделала это с ней", — всегда отвечал я тебе, в попытке заглушить пожирающее меня чувство вины, пытаясь вырвать руку из тисков твоих холодных ладоней.

Твои глаза и жесты умоляли меня остаться, ведь только здесь, в мире своих снов, ты могла позволить себе слабость. Я вытирал твои слезы. И садился на мертвую землю, и качал тебя на руках, как ребенка. Я пишу тебе это, потому что уже не уверен, что мне это не привиделось.

Ты больше не зовешь меня. Но заклинание сковало миры наших снов, и теперь я каждую ночь иду в глухой темноте, где слышится отчаянный плач, который разрывает мое сердце, но мне не найти тебя без помощи, моя красавица. Не спасти, не утешить, не защитить...

Я иду на последнюю вылазку, вновь пытаясь уберечь моего крестника. Со смесью тоски и болезненного предвкушения я надеюсь, что встречу в коридорах продажного Министерства тебя, дражайшая кузина.

И еще хоть раз взгляну, любимая, в твои красивые и безумные глаза.