Онегин, я скрывать не стану...

Днем, если позволяла погода, они гуляли, ездили верхом — Татьяна недурно держалась в седле, а иной раз позволяли себе целый день провести дома. Татьяне, он видел, нравилось слушать его рассказы о его походах, о Париже, о других странах, в которые приходилось ему побывать, о дворе, царской семье и придворных.

Прошел месяц, настала пора переезжать в Петербург.

— Знаю, знаю, ma chérie, — говорил он, когда они подъезжали к столице, — что тебе милей было б остаться в имении, но, надеюсь, Петербург тоже полюбится тебе.

Их дом был готов к возвращению хозяев, и чета молодых окунулась в светскую жизнь. Приемы, ответные визиты, балы, званые обеды — калейдоскопом мелькали новые для Татьяны лица, но она держалась с удивительным достоинством. Прошло не более полугода, и в этой светской даме никто не смог бы узнать провинциальную барышню.

Дни шли за днями, миновало почти два года, а Петр Михайлович все сильнее день ото дня любил свою молодую жену, и она отвечал ему нежной и тихою любовью, в которой не было страсти, так свойственной молодым, но которая была непоколебима, и оттого ценилась теми, кто повидал много житейских бурь. Гремин знал, что несколько щеголей влюблены в его жену, но ни разу он и мысли не допустил, что она может ответить на их легковесные чувства! Как же было не влюбиться в нее? Были в свете дамы, поражающие своей красотой, но ни в одной из них не было столько достоинства, столько грации, ни одна из них не умела смотреть так, словно видит душу своего собеседника и обращается только к ней! Всех, от мала до велика, пленяла Татьяна, даже язвительные поэты, у которых для любого была готова колкая эпиграмма, слагали о Татьяне стихи, полные почтительного восхищения.

Но никакому счастью не суждено длиться вечно.

В тот день Татьяне нездоровилось. Но, взяв с собой нюхательные соли, она все же решилась ехать на бал: дав обещание хозяйке дома быть, Татьяна не могла обмануть ее ожиданий. Гремин чувствовал смутную тревогу, списывая ее, впрочем, на новые известия о готовящемся мятеже. Бал шел своим чередом, вниманием его жены завладел испанский посол, когда к Петру Михайловичу подошел дальний родственник и приятель — Онегин. Что-то недоброе, непонятное шевельнулось в душе князя, когда Онегин, так пристально разглядывающий Татьяну, сказал, что когда-то были они соседями. Казалось бы — что с того? И Петр Михайлович, отогнав невольные тревоги, повел Онегина к жене. Жадно он искал в ее лице признаки испуга или интереса, сам не понимая почему, ждал от нее хоть какого-то знака, но она была тиха и спокойна, как всегда и, закончив ничего не значащую беседу с бывшим соседом, ушла, сказавшись больной.

С того дня Гремин потерял покой. Все было так, как прежде, ни один человек не заметил бы, что Татьяна изменилась, ничем не выдавала она своих чувств, но Гремин видел, чувствовал, сам не зная как, ее смятение. Может, стала она немного рассеянной, иногда замирала, глядя в окно, вздыхала украдкой и каждый вздох ее, каждый взгляд, обращённый словно вглубь себя, был для него подобен удару, но как ни пытался, не мог он найти и следа ее чувств к другому. Теперь он смотрел на жену свою не только с любовью: к восхищению его прибавилась ревность, не имеющая никакого оправдания! Он наблюдал, следил, как пастух следит за своим стадом в минуту опасности, но как ни старался, ничего не мог заметить. Со всеми Татьяна была любезна без тени кокетства, и как бы ни смотрели на нее другие, да тот же Онегин, она оставалась спокойной и тихой.

В конце концов Петр Михайлович успокоился, приписав свою ревность расшалившейся печенке, и жизнь потекла своим чередом, и все так бы и оставалось, но случилось так, что пришлось ему явиться домой чуть раньше, чем его ожидали. В доме было непривычно тихо, он, встревоженный неясным предчувствием, прошел стремительно до кабинета княгини.

Там кто-то был: он слышал голос жены. Петр Михайлович тихо подошел к дверям, взялся за ручку...

— Но я другому отдана, я буду верна ему до самой смерти, — услышал он и замер, не в силах пошевелиться, словно оглушенный. Преодолев себя, он выпрямил враз сгорбившуюся спину и, звякнув шпорами, отворил дверь.

Онегин стоял посреди комнаты, взгляд его блуждал, как у обезумевшего, казалось, сейчас он упадет без сил.

— Покиньте мой дом, — произнес князь тихо, но Онегин вздрогнул так, словно иерихонские трубы затрубили над его головой, и бросился вон. Гремин последовал дальше, в спальню жены. Жизнь его, казалось, разбилась на осколки, и не было возможности их склеить.

Она все поняла, только увидев его, склонила голову, не произнеся ни слова.

— Я слышал ваши слова, невольно, — сказал Гремин, не узнавая своего голоса — так глухо и безжизненно он звучал.

— Я дала вам слово, и я сдержу его, — отвечала Татьяна, подняв голову и глядя ему в глаза.

— Вы любите его! — вскричал он. Огонь, несколько месяцев съедающий его изнутри, грозил спалить дотла все вокруг! Петр Михайлович подошел к Татьяне ближе и только собрав всю свою волю, удержался от того, чтобы не схватить ее за руку.

— Как можете вы… Не заставляйте меня рассказывать вам! Все как в дешевом романе: он отверг наивную простушку и пленился великосветской княгиней, — она, обессиленная, опустилась на стул, вновь склонив голову. — Как это мелко и… vulgar! — она посмотрела на него с печалью. — Судьбы наши связаны навеки, вы достойны всяческого уважения, разве могу я поступить с вами низко?

— Я… — он хотел сказать ей, как велико его чувство, рассказать, что она для него — центр мироздания, но не смог вымолвить ни слова.

Она нашла в себе силы встать, подошла к нему и положила ладонь на его грудь. И от простого этого движения, видя ясный и прямой взгляд ее, он вмиг успокоился, словно буря, которая грозила сломать его дом, прошла стороной.

— Скоро подадут обед, — проговорила Татьяна, — пойдемте же, расскажите, как прошел ваш день…