Ключ от всех дверей

Превозмогая сильное головокружение, я бегом спустилась в чудесную долину. Мне, коротышке, макушки подсолнухов приходились наравне с глазами. Желтые, коричневые, черные, гладкие, колючие… Я шла, раздвигая руками щетинистые стебли, будто плыла в невозможно сладостном море. Нежные лепестки щекотали мне уши, пыльца набивалась в нос, заставляя беспрестанно чихать, но ощущение счастья было столь всеобъемлющим, что эти мелочи нисколько его не омрачали.

Да ради того, чтобы увидеть это поле, стоило бросить дворец! Если бы еще рядом со мной был… был… А разве я не все время одна? Кажется, так… Ох, голова моя головушка, что же ты такая непутевая — все кружишься да ведешь меня не в ту сторону… Лучше прилечь, поспать, а потом с новыми силами…

…да, да, да… непременно продолжу свой путь завтра… и отыщу, конечно… кого? Не важно…

Может, и не уходить никуда?… Я бессмертна, что там пара лет… или десяток… ах, как же я устала…

Я провалилась в сон, как в омут, а когда очнулась, вокруг была глухая ночь. Искорки звезд игриво перемигивались в темном небе. Весь левый бок онемел от мелких уколов травинок. Стало холодно.

— А, вот она где! — радостно воскликнул детский голосок. — Братик, братик, иди сюда, я маму нашла!

Зашуршали колючие стебли подсолнухов, и из сплошной травяной стены выскочили, хохоча, двое малюток. Девочка лет семи и мальчик — на годик-два постарше. Я сощурилась, вглядываясь. Детские головки утопали в ворохе кудрей — кажется, рыжих, но больше ничего в темноте рассмотреть было нельзя. Лица расплывались бледными пятнами, но я чувствовала, что малыши улыбаются, и от этого на сердце становилось сладко и тепло.

— Мамочка, мамочка! — плюхнулась девочка в траву рядом со мной. Мальчик, приняв степенный вид, неторопливо подошел и снисходительно потрепал сестренку по макушке. — Ты опять на поле с подсолнухами задремала? А ведь жаловаться будешь папе, что голова опять болит!

— Подожди, сестренка, — серьезно вмешался мальчик. — Разве ты не видишь, что мама устала? Целый день ловила мотыльков на продажу. Смотри, вон их целая корзинка стоит.

Я недоуменно вздернула брови. Почему они кличут меня мамой? И что это за папа такой? И при чем здесь мотыльки? Но тут взгляд упал на корзинку, накрытую плотной салфеткой из хлопка, и все сразу вспомнилось — и детские имена, и охота за бабочками, и свадьба с возлюбленным, и долгие-долгие счастливые вечера у очага…

С облегчением я рассмеялась и обняла ребятишек. В глазах прояснилось, и совершенно четко стали видны черты: резковатые, в отца, скулы и брови, мои улыбчивые губы…

— Ох, дети, и начудила же ваша мама! — я поднялась на ноги, подхватив корзинку с мотыльками. Лепестки подсолнухов мазанули по голым плечам — ростом меня природа не обделила. — Лиса, иди к маме на ручки! — позвала я девочку. — А ты, Тиссо, бери наш улов и ступай следом. Ну и разморило меня сегодня на поле! Такой сон привиделся… ух!

— Ой, мама, расскажи! — хихикая, запросили детки. — Мы так любим твои истории!

Мне почудилась фальшь в звонких голосах, но я отогнала эту мысль, как назойливую муху. Видать, и вправду перегрелась на солнышке.

— Слушайте, дети… Приснилось мне, будто живу я в настоящем, взаправдашнем дворце и служу там — кем бы в думали? Шутом! А помогает мне…

Вприпрыжку — мальчик и не торопясь — я с дочерью на руках, добрались мы до домика — маленького, но опрятного. Стены были в прошлом году выкрашены побелкой, новая желтая черепица — переложена… Постойте, а почему желтая? Ведь этот цвет мне совсем не по нраву!

— Разве ты не помнишь, мамочка? — удивленно распахнул глазенки сын. Мой сын, моя радость… — Это же папа выбрал — чтоб солнышко наш дом стороной не обходило!

Папа? Ах, да, любимый… Как же твое имя… Ну и напекло же мне в голову, мужнино прозвание забыть… Точно, Риссо!

Мгновенная радость сменилась недоумением. Имя, самое дорогое на свете, диссонансом ворвалось в мелодию моего спокойствия. Слишком звонкое, слишком свистящее… неродное. А мне-то помнилось, что его зовут… так ласково, так мягко — словно волна накатывает… Как же…

— Мамочка, иди сюда! Папа уже дома! — крикнул мальчик с порога. Лиса взвизгнула и спрыгнула на землю. Только пятки голые засверкали! А я все никак не могла отбросить гадкое, подленькое чувство, будто в совершенную музыку вкралась фальшивая нота.

Я неуверенно шагнула к изливающему желтый свет проему двери и застыла, не в силах ступить дальше. Будто бы стоило мне попасть в теплую, отделанную шершавым деревом комнату с жарко горящим очагом и запахом травяного настоя, как что-то сломалось бы, не выдержав напряжения. Я помотала головой и заглянула внутрь. Детки затеяли шутливую перепалку, перетягивая друг у друга корзинку, а мужчина стоявший спиной ко мне, смеялся, слегка откинув назад голову, незнакомым, будоражащим смехом. Светлые, бликующие то рыжим, то белым, то золотым волосы рассыпались по спине шелковистой волной, и это ударило больно, как стилет в сердце.

— Мило, — произнесла я охрипшим голосом. — Его должны были бы звать Мило — того, кто всегда ждет меня дома, самого дорогого моему сердцу человека. А никак не Риссо. И совсем бы я была дурочкой, если бы назвала свою дочку Лисой. И подсолнухи мне вровень с макушкой. И меня… меня зовут Лале. И я, вредная шутовка, ни за что не позволила бы покрасить крышу в желтый цвет.

— Мамочка? — обернулся мальчик удивленно, а мужчина застыл, будто окаменев.

— Вы — не настоящие, — губы мои едва шевелились. — Обман, сон, морок.

— Мамочка? — глаза девочки налились слезами. — Мамочка, что же ты говоришь?

Я сжала кулаки. Грудь начало жечь, но эта боль была знакомой, отрезвляющей.

— Сгинь, — сказала, как выплюнула.

Девочка вскрикнула, коротко, по-звериному, и швырнула мне в ноги корзину. Платок слетел, и из плетенки высыпали разбуженные светом и теплом мотыльки. Красные, мохнатые, скользкие… Я зажмурилась, отбиваясь от них, оступилась с порога… и проснулась.

Вечерело. Солнце уже скрылось за холмами, но последние лучи его еще вызолачивали темнеющее небо. Подсолнухи грустно повесили головки, будто уснули. Вокруг меня вся трава была примята, словно по ней бочки катали. Ключ медленно остывал.

— Это плохое место, — прошептала я, торопливо поднимаясь и бегом припуская к склону холма. — Очень, очень плохое.

На пригорок я взлетела, будто была гонцом Ее величества, а уж спускалась так, что чудом не кувырнулась через голову. Глаза жгли невыплаканные слезы. А, к ворону все! И дочку, и сына, и домик, и простые, счастливые вечера… Не бывать этому, так что жалеть? Да и почему мне привиделся супруг, так похожий именно на Мило? Что за наваждение!

Не чуя ног под собою, я неслась по тропинке, пока не добралась до перекрестка с путевым камнем, и лишь там позволила себе упасть, скорчиться и разрыдаться горько. И зачем я только просыпалась… Чтобы опять одной остаться? Лучше бы спала и видела сны о прекрасном, уютном доме, где меня любят и ждут каждый вечер… ха-ха, с уловом мотыльков…

— Полно плакаться, Лале, — щекотнул ветер уши. — Зачем тебе сладкая ложь? Ты слишком сильная для нее…

Разом перестав всхлипывать и размазывать слезы по запыленному лицу, я подняла голову. Никого.

— Нечего рассиживаться, дорогая, — сказала я себе твердо и поднялась на ноги, отряхивая безнадежно испачканные бриджи. — Тебе Мило надо искать. Вдруг он заснул на таком же лугу?

От этой мысли мне стало дурно. Подавив дрожь в коленках, я поправила суму и направилась по средней тропинке — в ложбину, затянутую туманом. Пройду насквозь, доберусь до деревни и открою дверь к Мило, как и собиралась. Только бы он не застрял где-нибудь среди полей и лесов…

Идти по выбранной дорожке было куда приятней, чем тащиться по холмам, цепляясь ногами за перепутанную траву. Густой молочный туман охладил разгоряченную кожу и прогнал остатки сна. Каблуки глухо стучали по утоптанной глине, а справа журчал ручеек — кристально чистый и почти ледяной. И пусть мне очень хотелось пить, я не решалась отхлебнуть родниковой водички — слишком еще жива была память о восхитительных, но коварных подсолнухах.

Интересно, как там Мило? Думаю, когда Лир ударил посохом по камню, нас просто разбросало в разные стороны. Быть может, моего ученика выкинуло в дне пути отсюда, а может — в месяце. И дернуло же меня ляпнуть это треклятое «куда-нибудь»! Нет, чтобы уточнить: в деревню, до которой идти ближе… А еще лучше — послать бы странника с его фокусами куда подальше, пускай один развлекается. Взял манеру, путников дурачить…

— Дуру не подурачить — зря денек прожить, — прожурчало по правую руку.

Я заинтересованно оглянулась. Ручеек успел разлиться неглубокой речушкой с быстрым течением и коварными запрудами, и вот теперь из одной из них высунулась по пояс точная моя копия, прозрачная, как чистая ключевая вода.

— Если и дура, то только придворная. Мне платят за то, чтобы играть дурочку, а плохой работы не бывает, — хмыкнула я, косясь на свое зеркальное отражение, хохочущее и разбивающееся о древесный корень хрустальными брызгами.

Или в мире слишком многое изменилось с того времени, как Лале превратилась в затворницу, или тот странник, Лир, на диво силен. Не волшебник уже — один из расклада. Только вот кто? Уж больно имя знакомое…

— Работа? Не смеши, милочка, — фыркнула водяная шутовка, разбрызгивая капельки воды. — Зачем тебе деньги, бессмертной? Тратить на наряды? На еду, вкуса которой ты давно не ощущаешь?

Короткий сон на подсолнуховом поле сделал меня весьма циничной и безразличной к чужим словам.

— Мимо, дорогая, — передразнила я собеседницу. — Там, на холмах, были мечты, а ты кто? Страхи мои? Поздно, на сегодня я свое отбоялась. И, к слову, мне очень нравится и вкусная еда, и изысканные наряды. Хотя это, конечно, не то, ради чего стоит жить.

Прозрачная Лале вмиг посерьезнела. От неожиданности я даже запнулась мыском о камешек, но сразу же выровнялась.

— А для чего стоит, подруга? Скажи мне.

Туман будто бы стал гуще. Его белые плети колыхались у самого лица. Как бы мне не пройти нужный поворот… Надо было рассвета дождаться, никуда бы от меня деревня не делась. Или вовсе — подождать Мило у камня. Авось не сошла бы с ума, перетерпела.

— А нужна какая-то особая причина? — пожала я плечами. — Все мы просто живем, ожидая чуда и счастья, а придет ли оно — дело десятое.

Мой двойник вздохнул и оперся локтями на дорогу. По глине расплылись два мокрых пятна.

— Скучно, дорогая. Это жизнь растительная, бесполезная. Тебе есть, ради кого жить? Любимый или дитя?

Я только рассмеялась — на этот раз невесело.

— Да кому нужна такая, рыжая, сумасшедшая и бессмертная… А дети… Говорят, что самая горькая судьба — пережить ребенка. Мне такой не надобно.

— А любовь? — тихим эхом откликнулась прозрачная Лале.

Я задумчиво пнула камешек — уже намеренно. Странно разговаривать так — словно с собой беседую. Да и вопросы такие… Неприятные. И слишком уж живо стоит перед глазами домик с желтой черепицей, спрятанный посреди подсолнухового поля.

— Быть любимой — тяжело, любить — больно, — ответила я наконец. Не ко времени вспомнился Лило-из-Грёз, часто изрекавший подобные истины. Впрочем, таким он стал уже в старости… А в юности не боялся ничего — ни любить, ни быть любимым, ни дарить в порыве весь мир и звезду с неба в придачу.