Добрые люди и злой пес

Сейчас, взяв в руки меч, он обратил оружие против мятежного Лангедока, и многие из прежних спутников того несчастливого похода последовали за ним.

– Это моя война, – сказал Симон, – ибо оскорблен Господь.

И – все.

Симон. Один из немногих, в чьих устах "да" означает "да", а "нет" означает "нет". Без оттенков, полутонов и переходов. Без того перетекания "да" в "нет" ("si" в "non", или, если угодно, "oc" в "no"), которое составляет искусство политики.

Будь благословен граф Симон, взявший на себя этот труд: обагрить руки кровью. Ибо не было еще случая, чтобы Симон пошел против собственных слов или сделал что-то противное велениям своей совести.

От широкой глади вод до Пиренейских гор легли к его ногам земли языка Ок.

Легли!

На негнущийся гордый хребет этих горных долин надавили тяжкой дланью в железной рыцарской перчатке – и с мучительным хрустом пригнулась спина Лангедока. Убери груз – и тотчас же выпрямится, чтобы плюнуть тебе в лицо.

Для того и пришел сюда вновь Доминик, чтобы смягчились сердца, чтобы слово оскорбления, всегда готовое сорваться с окровавленных уст этой покоренной страны, застыло и умерло, не успев родиться.

Ибо Доминик, как всегда, шел один, с пустыми руками и полным сердцем, – собака при Пастухе. Старый, умный белый пес с черными пятнами на тощих боках. Пес, который не ластится, но делает свою работу. Желтоватые клыки, взгляд прямо в душу в те редкие минуты, когда поднимает глаза. Преданность, не знающая устали.

Что ему камни, которые летят ему вслед?..

А камни полетели почти сразу, едва только Пейре возвратился домой ввечеру, усталый и злой, – от разочарования в своем госте, от перепалки с женой, от того, что Мартона в своих предположениях оказалась права, а он, Пейре, заблуждался. Последнее обстоятельство раздосадовало его больше остальных.

Доминик спал, но с приходом хозяев проснулся и даже попытался встать. Голова у него кружилась, ноги горели, однако подчинились, и Доминик сделал несколько шагов навстречу хозяину дома.

Пейре глянул на него исподлобья. Пейре был широкий, костлявый, весь какой-то узловатый, с густыми, нависающими черными бровями. Доминик рядом с ним казался совсем уж прозрачным. Летами оба были ровесники, обоим за сорок – лучшие годы для монаха, но не лучшие для крестьянина.

– Ну? – молвил Пейре угрюмо. – То, что сказала моя жена, – это правда?

– Смотря по тому, что она тебе сказала, – ответил Доминик.

– что ты – проклятый католический поп, – пояснил Пейре, не стесняясь больше в выражениях.

Но тут Доминик, как назло, уставился на него своими светлыми глазищами, и под этим внимательным, доброжелательным взглядом смутился Пейре. Да только велика ли заслуга – смутить невежественного мужлана?

– Я католик, – сказал Доминик спокойно. – А ты?

Пейре проворчал:

– Будь я добрым катаром, вмиг распознал бы в тебе эту крапивную породу.

Тут у Доминика опять помутилось от слабости в глазах, и он ухватился за стену, чтобы не упасть. Пейре, сердясь, бубнил и бубнил, перечисляя все то дурное, что только мог припомнить о жизни местного католическго духовенства, – набралось немало. Наконец он выдохся и спросил:

– Ну что, разве этого не довольно?

Доминик отозвался совсем тихо:

– Ты называл сейчас прегрешения несчастных, слабых людей. Думая об их дальнейшей участи, я содрогаюсь всей душой. Но скажи мне, мой добрый хозяин, почему их грязные маленькие грешки заставили тебя так люто ненавидеть Господа?

Пейре сказал:

– Ты, монах, видать, знатного рода и учился где-нибудь в большом городе, а я дальше ярмарки в Фуа не бывал. Где уж мне с тобой спорить.

– Вот и не спорь, – сказал на это Доминик вполне мирно. – Коли есть охота – позови других, кто может поспорить, а сам послушай.

– Задуришь ты нас своими спорами, – сказал Пейре чуть не плача. – Я одно знаю: ваш Монфор, будь он проклят, сидит в Тулузе, а прежде там сидел наш граф Раймон, с которым ваши люди обошлись жестоко и несправедливо.

– А тебе-то что с того? – спросил Доминик. – Я не о светских властях говорить пришел.

Так и случилось, что на третий день после появления в Монферье незнакомца, которого подобрала на дороге Мартона, местные мужланы собрались перед маленькой, несколько лет уже пустующей церковью послушать – что скажет им странник.

Стоит посмотреть на эти горы, размыкающиеся над головой, на утонувшие в густой зелени склоны и скалистые вершины, на быстрый водный поток с белыми гребнями на перекатах, на маленькое, затерянное меж гор селение, на пыльную эту площадь и старенькую церковку с провалившимся порогом, сквозь который выросла уже трава за годы запустения.

На пороге, пошире расставив босые ноги, утвердилась мартонина находка – тощий, хворый с виду человек в рубище, с котомкой через плечо. Впервые при дневном свете видит его Пейре и понимает, что не ошибся в своем предположении: монашек-то действительно знатного рода. С такой осанкой крестьянин не рождается. Нос у монаха крючком, брови дугами, ресница светлыми стрелами. На диво быстро набрался сил: третьего дня помирал, вчера едва шевелился, а нынче воскрес и говорит глуховатым, но внятным и хорошо слышным голосом.

Ничего такого особенного, впрочем, не говорит. Пересказывает каноническое евангелие. Но так пересказывает, будто сам при всем присутствовал. И само собой как-то делается понятным, что все сказанное – правда и, стало быть, учение катарское об иллюзорности Иисуса – насквозь лживо.

Сельчане слушают разинув рот. Потом один, у кого ума побольше, чем у остальных, протолкался вперед и крикнул Доминику прямо в лицо:

– Да что тебя слушать, папский прихвостень! Говорить: "Иисус", а думаешь: "Монфор". Говоришь: "спасение души", а думаешь: "отдайте ваши земли нам".

Доминик спросил:

– Ты веришь в то, что Иисуса не было? Что Он не рождался, не жил, не ходил по земле, не ел хлеб, не пил вино, не страдал, не умирал?

– Я верю в то, что этот мир предан злу и всецело находится в руках мессена дьявола, – запальчиво сказал тот из сельчан, у кого было побольше ума, чем у остальных. – Возрази мне, монах! Докажи, что я неправ!

– Ты неправ, – мягко сказал Доминик.

Все засмеялись, громче всех – спорщик и Пейре. Пейре был сильно смущен тем обстоятельством, что пригрел в своем доме эту католическую змею – по неведению, по ошибке. Знал бы – бросил бы умирать на дороге, только чтобы не хлебать сейчас позора.

– Весь этот мир пронизан злом, – заговорил опять тот из сельчан, который знал больше всех. – Доказательства этому мы видим каждый день. Вашему добру нечего делать здесь. Место занято! – Он раскинул руки, будто желая разом обнять и эти горы, и быструю речку, и деревню, и далекую Тулузу – опозоренную Тулузу, стены которой снесли и укрепления срыли по велению Монфора: будто уличенную в прелюбодеянии жену остригли. – Добрый Бог не допустил бы всего того, что делается в этом мире. А коли допустил – стало быть, не добр Он вовсе и не благ.

Доминик молчал. Долго молчал, так что в этом безмолвии неожиданно стало слышаться невысказанное знание. Будто не доросли собеседники его до этого знания. Будто слишком малы они еще и неразумны.

И сказали Доминику – чтобы только прервать это странное молчание:

– Знаешь ли ты, монах, что до тебя много раз останавливались у нас совершенные катары?

– Знаю, – сказал Доминик. – Ибо слышу в ваших словах отзвуки их речей.

– Мы прогнали нашего священника, монах. Он обирал нас, лгал нам, вел непотребную жизнь, а от нас требовал денег, благочестия и покорности.

Доминик вздохнул.

– Догадываюсь, – сказал он.

– Но совершенные – они никогда не лгут. Они ведут строгую жизнь, их тело изнурено постом, их дух возвышен постоянной молитвенной работой, в их глазах свет, их голос тих, но проникает в самую душу…

Тут говоривший осекся, ибо, сам того не желая, обрисовал облик стоявшего перед ним католического монаха.

Доминик сказал:

– Да, я встречал совершенных и говорил с ними. Многие из них действительно таковы, как ты только что сказал. Тем больше оснований сожалеть об их заблуждениях, ибо сердечное верование их бесконечно далеко от истины и уводит их в пасть ада, полную острых и ядовитых зубов.

Это были слишком смелые слова. Многие нахмурились и сжали кулаки. Но этот больной, немолодой человек бесстрашно смотрел на недовольную им толпу, один перед всеми. Пейре набрался духу и выкрикнул:

– Те совершенные творили чудеса, чтобы мы поверили их правоте!

– Расскажи, – попросил Доминик.

Пейре оглянулся на односельчан, шагнул вперед, решительно тряхнул головой и заговорил:

– Они делали много дивного и поразили нас в самое сердце, ибо прежде нам не доводилось видеть ничего подобного. Один из них взял несколько горстей муки и рассыпал по земле тонким слоем, а после ходил по ней ногами и не оставил никаких следов. Это потому, что он ступал по воздуху, а к земле не прикасался. И многие из нас были свидетелями этого чуда и потому поверили всем словам этого человека. Ведь если бы он не был свят и прав во всем, что утверждал, то ему не удалось бы совершить ничего подобного. А другой развел огонь и много раз протягивал руки сквозь пламя, и пламя не смело повредить его плоти.

Доминик слушал, и по его лицу невозможно было понять, какое впечатление производит на него рассказ Пейре.

А сельчане раздухарились, вспоминая тот день, один из самых ярких в их размеренной жизни, состоящей по преимуществу из тоскливых будней. Нечасто выпадали им такие праздники. И спросили они Доминика:

– А ты можешь ли сделать что-нибудь подобное, чтобы мы поверили тебе?

– Нет, – сказал Доминик. – Ничего подобного я сделать не могу. И потому если вы хотите спасти себя и готовы последовать моему доброму совету, вам придется поверить мне на слово.

Он порылся в своей торбе, которую носил через плечо, и вытащил лоскут пергамента, где были написаны какие-то слова.

– Есть ли среди вас обученные грамоте? – спросил он, впрочем, без особенной надежды.

Один выискался – большая редкость в селении. Доминик подозвал его к себе и передал ему лоскут. Грамотей повертел пергамент в пальцах, пытаясь разобрать слова. Не шибко-то он был грамотный и потому через минуту спросил, на Доминика щурясь:

– А что здесь написано?

– Символ веры, – сказал Доминик. – Читайте его каждый день и спасетесь, а заблуждения свои оставьте.

И – все. Никаких чудес, никаких доказательств. И за спиной – грозная тень Монфора, который языка провансальского не знает, художества трубадурского не ценит. Чужак, северянин, варвар, франк. Мужланам, понятное дело, трубадурское художество было ни к чему, но захватчиков не любит никто, даже мужланы.

Комок липкой грязи полетел в Доминика, шлепнулся у него ног, забрызгав подол.

– Ну вот что, – сказали ему для ясности, – убирайся, ты. Убирайся к своему хозяину, грязный пес.

Доминик смотрел на толпу внимательным взглядом и не трогался с места. Пейре стоял ближе всех к нему – красный от гнева и смущения. Доминик встретился с ним глазами, и Пейре вспыхнул.

– Уходи, – сказал он. – Уходи отсюда, монах.

Доминик пробормотал что-то еле слышно, сошел с порога церковки и ступил на дорогу. На каменистую дорогу, по которой пришел сюда и которая уводила его дальше, прочь от Монферье, на северо-восток, к Тулузе.