Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса

* * *

Роды были затяжные. От боли я уже почти лишилась чувств, когда наконец услышала слабый детский плач. Мне тут же поднесли родильный эль, и я, ощутив его знакомый запах и вкус, с горечью вспомнила, что, когда я рожала Артура, роды тоже были нелегкие, но тогда рядом была моя мать; тогда меня обнимали ее сильные руки, а ее спокойный голос уводил меня в некую страну снов, где не было ни боли, ни страха. На этот раз я сразу же уснула, совершенно измученная, и очнулась от тяжкого забытья лишь через несколько часов, и мне сказали, что я родила мальчика, еще одного наследника Тюдоров. Фрейлины сообщили, что король передал мне свои поздравления и дорогой подарок, а его матушка все это время провела в часовне на коленях и молилась за меня и ребенка; что она и до сих пор молится — благодарит Бога за то, что Он продолжает улыбаться ее Дому.

Мальчика у меня вскоре забрали; затем его окрестили и дали ему имя Эдмунд. Как я догадывалась, это имя было связано с патологическим стремлением моей свекрови к святости, ибо Эдмунд считался королем-мучеником.[66] Вскоре и я, пройдя церковную процедуру очищения, должна была покинуть родильные покои, только я вдруг с изумлением обнаружила, что мне совсем не хочется их покидать. Тяжкое ощущение безмерной усталости, возникшее у меня к концу беременности, так и не прошло даже теперь, когда новорожденного вместе с кормилицей отправили во дворец Илтем и духовник леди Маргарет, Джон Мортон, отложив в сторону роскошную ризу и митру архиепископа Кентерберийского, пришел, точно простой приходской священник, к решетке моих покоев и предложил мне покаяться в грехах, получить его благословение и вернуться в мир. Я медленно подошла к кованой решетке, положила руки на витые розы Тюдоров и вдруг почувствовала себя такой же узницей, как и «этот мальчишка» в Тауэре: узницей без надежды на освобождение.

— Мне страшно, мне не дает покоя совершенный мною грех, — сказала я, и голос мой звучал так тихо, что архиепископ, по-моему, едва сумел меня расслышать.

— Что же страшит тебя, дочь моя? — спросил он.

— Много лет назад, очень-очень давно, я прокляла человека, — прошептала я.

Джон Мортон с пониманием кивнул. По-моему, он с легкостью выслушивал и куда более страшные вещи; во всяком случае, я помнила разных, поистине ужасных людей, которые ему исповедались. Помнила я также и о том, что каждое мое слово, несмотря на тайну исповеди, будет тут же передано леди Маргарет. В Англии вряд ли нашелся бы хоть один священник, не испытавший на себе ее влияния, а уж жизнь Джона Мортона была так тесно переплетена с ее жизнью, что он уже сейчас, при жизни, считал ее наполовину святой.

— Кого же ты прокляла, дочь моя?

— Я не знаю, кто он, — сказала я. — Мы с матерью прокляли того, кто убил моих младших братьев, принцев. Нас настолько потрясло известие о том, что они пропали, особенно мою мать… — Голос у меня сорвался; мне не хотелось вспоминать ту ночь, когда она упала на колени и прижалась лбом к холодному каменному полу.

— И каково же было это проклятие?

— Мы поклялись, что тот человек — любой! — кто отнял жизнь у наших мальчиков, тоже непременно потеряет своего сына, — сказала я еле слышно, испытывая жгучий стыд за то, что мы с матерью тогда совершили. А еще меня терзал страх, ибо я не знала, каковы будут последствия нашего проклятия. — Мы поклялись, что их убийца лишится всех своих наследников мужского пола, и в итоге весь его род вымрет. Мы поклялись, что в каждом поколении он будет терять кого-то из своих наследников — сперва он потеряет сына, когда тот будет еще ребенком, затем в таком же раннем возрасте потеряет внука, и так далее. У него в семье останутся только девочки.

Священник вздохнул, потрясенный чудовищным смыслом нашего проклятия — будучи опытным политиком, он прекрасно понимал, что это может значить. Затем мы оба в молчании преклонили колена, и он, положив руку на распятие из слоновой кости, спросил:

— Но теперь ты сожалеешь о содеянном?

Я кивнула:

— Да, отец мой, я глубоко сожалею о своем поступке.

— А хотелось бы тебе снять это проклятие?

— Да, я бы очень этого хотела.

Он помолчал, бормоча молитвы, потом вдруг спросил:

— Но кто же это был? Кто убил твоих братьев, дочь моя? Кто — как ты думаешь — мог убить малолетних принцев? На кого могло пасть ваше проклятие?

Я вздохнула и прислонилась лбом к колючей металлической розе, чувствуя, как кованые лепестки впиваются мне в кожу.

— Честно говоря, — сказала я, — мы этого так и не узнали. Господь тому свидетель. Я, впрочем, подозревала кое-кого, но таких подозреваемых было несколько, а я так и не смогла выяснить, кто это сделал. Если это преступление совершил король Ричард, то он действительно умер, не имея наследника, и сын его умер у него на глазах.

Священник кивнул.

— Разве это не доказывает его вины? Значит, ты считаешь, что это мог быть он? Ты ведь хорошо его знала. Ты спрашивала его об этом?

Я покачала головой.

— Нет, я ничего не считаю! — раздраженно бросила я. — Когда я его об этом спрашивала, он уверял меня, что преступление совершил не он, и я ему верила. И всем говорила, что он невиновен. Но я не знаю…

Джон Мортон помолчал, явно потрясенный некой мыслью, только что пришедшей ему в голову, потом медленно сказал:

— Значит, если принцы — или хотя бы один из них — все же выжили, тогда проклятие падет на того, кто убьет их — или хотя бы одного из них…

И я заметила, как он вздрогнул. Я молчала, пылающим взором глядя на него сквозь решетку. Я видела, как до него медленно начинает доходить смысл сказанной им фразы.

— Вот именно, — подтвердила я. — В этом-то все и дело. Я должна непременно снять проклятие. Остановить его действие, пока не произошло нечто ужасное. Я должна сделать это прямо сейчас, немедленно!

Теперь Мортон уже не скрывал охватившего его ужаса.

— Это проклятие падет на человека, который приказал умертвить твоих братьев, и всем сразу станет ясно, кто это был, — скороговоркой, точно слова молитвы, пробормотал он. — Даже если их смерть была вызвана острой необходимостью. Даже если казнь одного из них была бы законной. Итак, проклятие в любом случае падет на того, кто приказал их умертвить?

— Именно так, — подтвердила я. — Проклятие отнимет у него сына и внука, когда те будут еще детьми, и через два-три поколения у исполнителя этой казни из наследников останутся только девочки, и род его на этом закончится. Если же это будет тот самый человек, который ранее убил моего брата Эдуарда, то он окажется дважды проклятым.

Архиепископ побелел.

— Ты должна молиться! — страстно воскликнул он. — И я тоже непременно стану молиться за тебя. Мы должны щедро раздавать милостыню и назначить священника, который стал бы каждый день возносить молитвы Господу нашему. Я пришлю тебе, дочь моя, духовные наставления и молитвы, которые необходимо произносить каждый день. Кроме того, ты должна будешь отправиться по святым местам, и я назначу размер той милостыни, которую тебе придется раздать бедным.

— А это поможет снять проклятие?

Я посмотрела ему прямо в глаза и увидела в них отражение моего собственного ужаса, того ужаса, который охватил сейчас меня, королеву Англии, мать троих бесценных, обожаемых сыновей.

— Никому из людей не дано воздействовать на других силой проклятия, — твердо сказал священник, повторяя официальное мнение Церкви. — Во всяком случае, ни одна нормальная женщина на такое не способна. То, что совершили вы, ты и твоя мать, было совершенно бессмысленно, ибо вы, женщины, почти потерявшие рассудок от горя, попытались воплотить в жизнь первую же бредовую идею, которая пришла кому-то из вас в голову.

— Значит, ничего не случится? — с недоверием спросила я.

Он ответил не сразу, потом все же решил быть со мной честным и сказал:

— Этого я не знаю. Но я стану молиться, чтобы ничего не случилось. Надеюсь, Господь милостив. Хотя, возможно, ваше проклятие окажется стрелой, выпущенной наобум, во тьму, и теперь ее полет уже никому не остановить.

Остров Уайт

Лето, 1499 год

Выйдя из родильных покоев, я обнаружила, что весь двор увлечен подготовкой к чудесной длительной поездке по всему южному побережью — через Кент, Сассекс и Хэмпшир, словно эти графства никогда не поднимали меч против короля Тюдора, словно там никогда не собирали войско в поддержку «этого мальчишки». А в Портсмуте нам предстояло сесть на корабль и переправиться на остров Уайт, неясным синим пятном видневшийся на горизонте. Мы были твердо намерены весело провести время и, что гораздо важнее, показать всем, что совершенно счастливы.

Улыбка застыла у Генриха на лице как маска. И повсюду с ним рядом была леди Кэтрин; во всех поездках ее прекрасная вороная кобыла, недавний подарок Генриха, шла бок о бок с его боевым конем. Теперь он ездил исключительно на своем огромном боевом коне, словно напоминая всем, что он не только король, но и главнокомандующий. Леди Кэтрин слушала его речи, мило склонив голову и улыбаясь. Когда он был весел и шутил, мы слышали ее смех; а если он просил ее спеть, она, не отказывая, пела для него песни шотландских горцев, полные грусти и тоски по утраченной ими родине, и в итоге он всегда говорил: «Леди Кэтрин, прошу вас, спойте нам что-нибудь веселое!», и она, улыбнувшись, тут же начинала какое-нибудь веселое рондо, к которому тут же присоединялся весь двор.

Я смотрела на них, словно откуда-то из далекой дали. Я, разумеется, видела, как они прогуливаются вместе, но лишь смутно слышала, что они говорят. Я знала, что наблюдаю за ними примерно с тем же чувством, с каким королева Анна, жена моего Ричарда, наблюдала за нами из своего высокого окна, когда мы с Ричардом рука об руку гуляли по саду, и я прислонялась к нему, ибо страстно жаждала его прикосновений. И теперь я никак не могла обвинять леди Кэтрин в том, что она заманила короля Англии в ловушку — ведь всего несколько лет назад и я вела себя точно так же, даже хуже. И уже, конечно, я никак не могла обвинять ее в том, что она так молода — она была на восемь лет моложе меня, а я тем летом чувствовала себя настолько усталой и старой, словно мне уже стукнуло девяносто, — и так хороша собой. Красавицам при дворе всегда уделялось особое внимание, а на леди Кэтрин действительно смотреть было одно удовольствие. И уж менее всего я могла обвинять ее в том, что именно она заставила короля отвернуться от меня, его жены; я прекрасно понимала: она пошла на это только потому, что такова единственная возможность спасти ее мужа.

Вряд ли она была увлечена Генрихом, тогда как он был увлечен ею весьма сильно. По-моему, она довольно умело держала его в узде, и он находился от нее не далеко и не близко, как раз на том идеальном расстоянии, которое давало ей возможность с легкостью на него воздействовать — развлекать, отвлекать, утешать и смягчать его яростный нрав, — чтобы сохранить жизнь ее любимому человеку.

Она, должно быть, слышала — да и кто при дворе этого не слышал? — разговоры о возможном побеге «этого мальчишки». Герцогиня Маргарет прислала из Фландрии своих людей, и те повидались с ее любимым протеже и племянником, и теперь все были уверены, что герцогиня прислала их для того, чтобы они шепнули ему: жди, и помощь придет. Все понимали: герцогиня непременно попытается его спасти. Она пользовалась в Европе большим влиянием, и многие европейские правители по-прежнему называли себя друзьями «этого мальчишки», хотя Генрих и сообщил им, что это всего лишь самозванец. Чувствовалось, что в поддержку «мальчишки» вновь собираются силы, и если его жене удастся сохранить ему жизнь хотя бы в течение этого лета, кто-нибудь непременно придет ему на помощь и вызволит его из тюрьмы.