Раскройте ваши сердца... Повесть об Александре Долгушине

4

Раздосадован, раздражен свиданием был и Любецкий. Негодовал на себя: зачем согласился взять прокламации, что теперь будет с ними делать? Нужно было тверже заявить о своем отношении ко всем этим вещам, не оставить Долгушину повода думать, будто он может, как прежде, заявлять какие-то права на его личность. Правда, при этом легко могла лопнуть и без того туго натянутая тоненькая нить, еще связывавшая их, но уж лучше конец отношениям, чем эта неопределенность...

Нет, не лучше, конечно, не лучше. Полная определенность в отношениях — мечта, увы, недостижимая. Что делать, когда так устроена жизнь, что для поддержания добрых отношений с людьми, близкими тебе по духу, общение с которыми — единственная твоя отрада и так же необходимо тебе, как воздух, нужно притворяться, лгать, скрывать какие-то поступки, в которых ты неповинен, потому что не свободно их совершал. И хорошо еще, что удается иногда уменьшить степень этой неопределенности. Довольствуйся этим.

Хорошо, что заявил Долгушину о своем неприятии нелегальных путей. И хорошо, что откровенно объявил о службе на шуваловской фабрике. Долгушин принял заявления с пониманием, как до́лжно, что устранит многие неловкости в будущем. И слава богу... И все-таки как быть с прокламациями?

Распространять их он не собирался. Но и уничтожить не мог, рука бы не поднялась. Он не лукавил, когда говорил Долгушину, что считает нужным и благотворным само дело организации народа для борьбы с существующим порядком вещей. Ему, демократу по жизненным принципам, претил порядок, при котором ход жизни целого народа направлялся волею небольшого числа людей, не народом избранных, не ответственных перед народом, и, поскольку, как он был убежден, единственно лишь народная революция могла разрушить этот порядок, он желал революции и готов был ей служить, произойди она. Но в ближайшей перспективе народная революция не ожидалась. Долгушин и другие надеялись ускорить ход вещей, подготавливая почву, сознание народа к будущим событиям, и это была важная и нужная работа, но это была работа на века, те, кто делал ее, добровольно шли на то, чтобы самим лечь в почву, стать навозом истории. Любецкий понимал, кто-то же должен идти на это, но понимал и то, что едва ли заметно изменится ход истории, если подобный выбор сделает кто-то другой, не он. Это он понял еще тогда, три года назад, когда из волглокаменного уединения доставили его однажды в ослепительный бело-золотой кабинет и жизнерадостный моложавый голубой генерал с красивым лицом и неожиданной сединой в тщательно зачесанных волосах до странности легко сделал ясным для него выбор: либо его жизнь, либо жизнь дорогих ему людей, не менее его достойных спасения, но ведь других... Нет, не мог он уничтожить прокламации, в которые было вложено — кому, как не ему, было это знать — столько самоотверженного труда, святого вдохновения и риска. Всего лучше было бы передать их кому-нибудь, кто взялся бы их пустить в дело, они должны были быть пущены в дело, должна была сработать заложенная в них правда. Но кому передать? Этого пока не знал.

Дойдя до Тверской, Любецкий взял извозчика и поехал к себе в гостиницу в Замоскворечье, где должен был ждать посыльного от Шувалова, несколько дней назад назначившего ему депешей встречу на этот день в Москве, куда Шувалов должен был заехать, возвращаясь из-за границы в Петербург кружным путем, через центральные губернии. Интересно, что сказал бы Долгушин, открой ему Любецкий и то, что не пройдет и часа после их разговора, как он поедет на свидание с Шуваловым? Любецкий жил в Москве с начала лета, занимаясь, по рекомендации Шувалова, на здешних ткацких фабриках, принадлежавших замоскворецким купцам, тем же, чем занимался на парголовской фабрике самого Шувалова, — установкой новых паровых 35‑сильных двигателей. Рекомендация Шувалова заключалась, собственно, в том, что он передал Любецкого в распоряжение своего доверенного, инженера немца Штенгеля, директора парголовской фабрики и управляющего шуваловским же «Складом паровых котлов», коммерческим предприятием, которое закупало за границей по заказам российских фабрикантов новейшие паровые машины и устанавливало их на фабриках заказчиков. В распоряжении Штенгеля было несколько инженеров и механиков, которые и выполняли эту работу. Заказчиков искали по всем губерниям специально подготовленные агенты Штенгеля. Со Штенгелем и имел дело Любецкий, получал от него задание, отчитывался перед ним за исполненную работу, с ним договаривался и о размере вознаграждения. И в Москву, к купцам в Замоскворечье, был направлен им, Штенгелем. Что мог означать тепереший вызов к Шувалову, было загадкой, нечего было и думать ее разгадать, — если не по делам «Склада» вызывал Шувалов, а он этими делами не занимался вовсе, то других дел просто быть не могло. Любецкий и не пытался разгадывать. Никакой вины за собой он не знал, мог быть и на этот счет вполне спокоен. Пришлось только позаботиться о своем костюме, неприлично было бы явиться к его сиятельству бедно одетым: добыл фрак, купил новые перчатки, трость.

В гостинице справился, не интересовался ли им кто, пока его не было, нет, ответили, никто не интересовался. Приказал принести к себе в номер стакан чая и крендель от лоточника, торговавшего на набережной Москвы-реки, против входа в гостиницу, умылся, переменил манжеты и воротничок, принял от человека чай и крендель, хлебнул раз из стакана, но тут в дверь постучали и вошел ливрейный лакей с бритым, то ли хмурым, то ли недовольным толстогубым лицом:

— Вы будете господин Любецкий?

— Да.

— Велено доставить вашескородие к их сиятельству, — заметив недопитый чай на столе, тут же добавил. — Велено, вашескородие, поспешать, потому их сиятельство отъезжают.

— Что ж, едем, — тут же встал из-за стола Любецкий. — Далеко ли ехать?

— Недалече, — лаконично ответил лакей, на лице его опять было то ли хмурое, то ли недовольное, нелюбезное выражение, однако, когда Любецкий снял с плечиков фрак, собираясь надеть, лакей проворно скользнул к нему от двери с услужливым «позвольте‑с», ловко и удобно подал фрак и, с поклоном забежав вперед, отворил дверь.

Перед входом в гостиницу стояла нарядная светлая карета, лакей подсадил Любецкого, захлопнул дверцу, крикнул кучеру: «Пошел!» — и уже на ходу вскарабкался к нему на сиденье.

Ехать действительно было недалеко. За Пречистенкой въехали в раздвинутые солдатом узорчатые кованые ворота какого-то дворца, лакей передал Любецкого рослому швейцару в подъезде одного из крыльев здания, тот проводил его до двери во внутренние покои и передал чиновнику в зеленом вицмундире, сидевшему за дверью в небольшой комнате у небольшого белого столика, чиновник дернул раза два за шнур внутреннего звонка, звона при этом не услышалось, и провел Любецкого в соседнюю комнату с несколькими дверьми и рядом стульев с мягкими сиденьями вдоль одной стены и рядом круглых столиков и стульев с жесткими сиденьями вдоль другой, попросил здесь подождать, должно быть, это была приемная или зал для подачи прошений. Скоро послышался приглушенный расстоянием знакомый малиновый звон шпор, и в зал вошел адъютант Шувалова:

— Вовремя приехали, минутой позже могли бы не застать графа. Прошу.

Они миновали анфиладу странных сверкающих, слепящих комнат, в комнатах почему-то было множество зеркал, на всех стенах, в окна било низкое солнце, и свет его, многократно отражаясь в зеркалах, преследовал неотступно, слепил до рези в глазах. Пройдя зеркальные залы, поднялись на второй этаж и вошли в просторную комнату с диванчиками у стен, еще одну приемную, перед высокой белой дверью адъютант остановил Любецкого, попросил подождать, скрылся за дверью.

Оглядевшись, Любецкий обнаружил, что он не один в приемной. На ближайшем диванчике в покойной позе сидел жандармский генерал с невыразительным лицом, благодушно и приветливо глядел на Любецкого. Встретившись с ним взглядом, учтиво встал, представился:

— Иван Львович Слезкин.

— Простите? — невольно вырвалось у Любецкого, показалось, что ослышался, не сразу сообразил, что эта смешная для жандарма или, может быть, напротив, зловещая фамилия ему знакома, что это фамилия начальника здешнего губернского жандармского управления, как-то не связалось в первую минуту представление о генерале Слезкине с этим приветливым генералом.

— Иван Львович Слезкин, — охотно повторил благодушный генерал.

Любецкий назвал себя, несколько смущенно, ожидая увидеть выражение разочарования на лице Слезкина, которому, конечно, было известно его недавнее жалкое прошлое, но тут из-за белой двери вышел адъютант и пригласил его в кабинет.

Шувалов был картинно красив в белоснежном летнем фраке, со своей элегантной серебряной прядью в волосах, он выходил из-за громадного письменного стола, на краю которого на зеленом сукне стоял белоснежный цилиндр, подхватил цилиндр, кивнув Любецкому, заговорил на ходу:

— У меня нет времени, Любецкий, поэтому скажу, может быть, не все, что следует, да вы разберетесь. Я вызвал вас по поручению, — он улыбнулся, — Штенгеля, он был со мною за границей и остался там для очередных закупок чего-то к чему-то, я в вашем деле не специалист и не вникал, да это неважно. К вам поручение такого рода. Здесь, в Звенигородском уезде, на фабрике какой-то госпожи Шумиковой мы обязались установить наши машины, да возникли какие-то щекотливости с владелицей. Штенгель поручает вам вести дело, свяжитесь с директором фабрики, немцем же, он чем-то обязан Штенгелю и введет вас в обстоятельства дела, положитесь на его рекомендации. Это я должен был вам передать изустно, остальное сообразите сами или запросите Штенгеля, пишите ему в Берн на имя нашего посланника князя Горчакова. Адрес же и прочие сведения о фабрике Шумиковой узнаете у генерала Слезкина, которого, должно быть, видели в примной.

— Да.

— Вот все. Надеюсь, справитесь. Ну, а у вас что?

Шувалов спросил, вовсе не рассчитывая получить ответ, спросил рассеянно, подвигаясь к двери, но Любецкий ответил. Вытащил из кармана сверток с прокламациями и молча подал Шувалову.

— Что это? — недовольно нахмурился, приостанавливаясь, Шувалов. Любецкий промолчал, и он развернул сверток. Удивленно. — Прокламации? Откуда они у вас?

Любецкий ответил бесстрастно:

— Мне дали их для распространения в народе.

— Кто дал?

— Незнакомый студент дал их мне как студенту. Кажется, этих штук изготовлено много.

Шувалов внимательно посмотрел на Любецкого:

— Зачем вы мне это доставили?

Любецкий пожал плечами. Зачем! Как будто он знал — зачем. Прокламации жгли ему руки. Так и не придумав, как их лучше пристроить, он взял их с собой к Шувалову, еще не зная, что с ними сделает. Отдал их теперь Шувалову, подчинившись смутному чувству. Зачем? Прокламации должны были работать. Таким образом они тоже работали.

Шувалов вернулся к столу, сел, пробежал глазами текст прокламации. Снова внимательно посмотрел в лицо Любецкому. Показал на кресло:

— Сядьте. Поговорим. Так зачем вы мне это доставили?