Друзья и герои

23

Март становился всё более весенним и приносил с собой чудеса. Британских военных было всё больше: они заполнили улицы новыми голосами, и вместе с ними в город пришло всё великолепие нового сезона. Военные были прекрасны в своем разнообразии. Из Пирея ехали грузовики с австралийцами, новозеландцами и англичанами, и греки кричали им с тротуаров:

– Итальяшкам конец! Когда растает снег, мы утопим их в море!

К полудню становилось по-летнему тепло. Каждый пустырь зазеленел, а почки на деревьях в мгновение ока обернулись цветами. Цветы были повсюду. Старые оливковые рощи на проспекте Кифисьяс, серые берега Илисоса, пустые глинистые земли вокруг дома Принглов – все эти места вспыхнули анемонами и маками, гиацинтами и люпинами, акантами и асфоделями. Афинские пустоши превратились в сады.

Цветочные магазины были забиты товаром, а улицы полны ароматов. Пусть не было еды – зато вокруг всё в цветах. Британским военным повсюду дарили бутоньерки, а в барах их угощали вином.

Раньше люди боялись прихода британцев. Поговаривали, что они не успеют сделать и выстрела: стоит им ступить на греческую землю, как на них падет гнев Германии. Однако они прибыли, а от Германии пока ничего не было слышно.

В Македонии таял снег. У греческих солдат открылось второе дыхание, и они возобновили наступление. Каждый день приносил с собой вести о новых победах. Тот факт, что немцы оккупировали Болгарию, ничего не значил. Этот праздник филоксении в разгар весны разбудил былые надежды. Стали говорить, что Муссолини свалял дурака. Зачем немцам открывать еще один фронт только ради того, чтобы спасти репутацию дуче? Вероятно, немцы наслаждались происходящим так же, как и греки. В Афинах обещали, что к Пасхе будет одержана победа, а к лету наступит мир.

Британские военные ходили, где им вздумается. Хозяева кафе не желали соблюдать правила, обязывавшие не допускать смешения офицеров и низших чинов, а военная полиция была не в силах уследить за всеми.

Сами греки не жаловались. Они ждали этой суматохи и теперь наслаждались ею. Что же до потерь – этого следовало ожидать в городе, полном иностранных военных. Они считали все расходы своим участием в общем деле. Когда австралийцам запретили покидать бараки, греки негодовали. Негодовала и миссис Бретт. В столовой она рассказала Гарриет, как ее взбудоражила встреча с мужчинами, которые вели себя «сообразно своей дикой натуре».

Они заявились в английскую чайную, где миссис Бретт пила чай со священником. Их было трое; каждый нес в руках по горшку с цветком, которые они стащили с чьих-то подоконников. Очевидно, они пили с утра, поскольку нетвердо держались на ногах, и один из них, завидев миссис Бретт, пригласил ее потанцевать. Он опасно наклонился над столиком, и священник указал ему на тот факт, что в чайной нет ни музыки, ни места для танцев. Он предложил австралийцу сесть, но тот закричал: «Заткнись, английский ты ублюдок!»

– Разумеется, я знаю, как обращаться с мужчинами в подобном состоянии, – сказала миссис Бретт. – У меня есть соответствующий опыт, и в данном случае правильнее всего не перечить им. Поговорить с ними, заинтересовать их. Поэтому я предложила ему присесть и выпить с нами прекрасного чаю.

Австралиец уселся, послушный, «как ягненочек», но, к несчастью, уронил стул, после чего стал бранить официантов за то, что ему подсунули сломанную мебель. Миссис Бретт, опасаясь неприятной сцены, попыталась втянуть его в разговор, спросив, как ему нравятся Афины. Он не знал, что такое Афины. «Ну как же, – сказала миссис Бретт, – это город, в котором мы находимся. Прекрасный, не так ли?» – «Не могу сказать, мэм, – ответил он, – я в жизни не видел городов, пока нас не привезли в Сидней, а тогда мы были все пьяны».

– И как вам подобное? Какая рассудительность и честность!

Чаю австралиец не желал, но миссис Бретт убедила его взять чашку. Тогда он объявил, что даже готов выпить эту жидкость из уважения к ней.

– Мы чудесно поболтали. Он показал мне все фото в бумажнике: маму, папу, сестру и так далее. Он, знаете ли, очень расположился ко мне. В тот вечер мне надо было дежурить в столовой, но могла ли я уйти? Это было невозможно. Каждый раз, когда я вставала, он усаживал меня обратно. «Не уходите, мэм, – говорил он, – останьтесь, поговорите со мной». Это всё было очень трогательно, но священник стал беспокоиться. Я сказала ему: «Не тревожьтесь, отец. Я хорошо понимаю мужчин. Этот бедный мальчик просто скучает по матери». А мой австралиец ответил, что, мол, вы совершенно правы, мэм, у меня и матери-то никогда не было. «Ну как же, – говорю я, – ты же мне только что показал снимок!» – «Это вторая жена старика, – ответил он, – редкая корова». Удивительный лексикон, конечно! На это я ему твердо сказала, что мне пора, но он должен прийти ко мне на следующий день выпить чаю и рассказать о своих бедах. «Как скажете, мэм», – ответил он, и я записала ему свой адрес. Вы и не представляете, как я жду его визита.

Но на следующий день австралийцев в Афинах уже не было, и новый друг миссис Бретт не пришел к ней на чай. Впоследствии стало известно, что весь батальон сочли угрозой мирной жизни Афин и отправили в лагеря на север. Греки протестовали: «Они нам понравились! Они такие человечные! Вели себя как хотели, не то что вы, англичане!»

Тем не менее веселье продолжалось. Английские военные, преодолев первоначальную неловкость, оказались не менее человечными. Уважительное отношение перенеслось и на гражданских лиц, и англичан угощали в барах и ресторанах вином, украшенным дольками яблок и апельсинов, – просто за то, что они были англичанами. Когда Гарриет ходила куда-нибудь с Чарльзом, с ней обращались с особым пиететом: она была не просто англичанкой, но спутницей английского офицера, который, по словам греков, напоминал юного Байрона.

В один из дней афиняне были поражены, увидев на улицах солдат шотландских горных полков: это были мужчины в юбках, вроде эвзонов, с волынками в руках, как у эпирских пастухов. В подвальном кафе «Элатос» двое таких солдат положили на пол ножи и с серьезными лицами пустились в пляс – без музыки, под ритм килтов, которые колыхались вокруг них подобно веерам. Они слаженно подпрыгивали и поворачивались, а греки молча напряженно наблюдали за ними, понимая, что видят ритуальный танец против их общего врага.

– Что, сюда прислали горные полки? – спросила Гарриет Чарльза.

– Бог знает, – ответил тот. – Могут прислать кого угодно. Нам сказали не называть это кампанией. Так, неразбериха какая-то.

Гарриет больше не встречала горцев. Никто не знал, откуда они взялись и куда пропали. Многие появлялись в Афинах всего на день и исчезали на следующее утро. Остальные так долго жили в пригородных лагерях, что их начинали узнавать в барах, словно местных; но все знали, что рано или поздно они уедут. Всюду царила атмосфера ожиданий и приготовлений. Слух о том, что итальянцы хотят заключить договор, не пользовался популярностью. Никто не желал договора с итальянцами. Все ожидали решительной битвы, которая покончила бы с ними раз и навсегда.

Гай остановил работу над постановкой. Теперь требовалось развлекать военных в лагерях: развлечений там было немного. Он тут же предложил свои услуги танковым частям, расквартированным в Глифаде[70]. Его предложение немедленно приняли.

Пока Гай проводил репетиции, Чарльзу было нечем заняться. Подобно остальным, он ожидал вызова, не зная, когда ему придется уехать. Он числился в Нортумберлендском полку, который посылал свои подразделения в Грецию, и до сих пор не знал, куда и когда ему велят отправиться.

– Так вы родом из Нортумберленда? – спросила Гарриет.

– Да.

– Как это далеко!

– От Греции, вы хотите сказать? Не дальше Лондона.

– Гораздо, гораздо дальше.

Они шли по фалиронскому пляжу – тому самому, по которому Гарриет гуляла на Рождество совсем в другой компании. Весенний свет преобразил это место. Море стало нежным, и волны, наползая на песок, блистали на солнце. С побережья Средиземного моря, синие воды которого простирались вплоть до сизых и лиловых очертаний Пелопоннеса, Нортумберленд казался таким же далеким, как Арктика.

– Далекая страна, – пропела она. – Край земли. Темная, тихая, загадочная и далекая.

Он рассмеялся:

– Больше похоже на Сибирь.

– Возможно. Когда уже потеплеет так, чтобы можно было купаться?

Она сняла туфли и чулки, но морская вода была ледяной.

Чарльз надеялся, что им попадется открытый ресторан, хотя Гарриет сказала, что на Рождество всё было заколочено. Рождество – это зима, ответил он, теперь наступила весна, и рестораны открылись заново. Но он ошибся. Всё по-прежнему было закрыто.

Гарриет шла босиком по мелкому белому песку, ощущая ступнями края ракушек и черные высохшие водоросли. Ей вдруг представилось, что она сейчас снова встретит человека, накормившего их на Рождество, и Чарльз обрадуется так же, как и она тогда. Когда они подошли к той самой хижине, она взбежала по ступенькам и заглянула в окно, но домик был заброшен. Она постояла там, держась за перила и ощущая тепло дерева. Чарльз наблюдал за ней с пляжа, очевидно озадаченный ее поведением.

– Тут никого нет, – сказал она.

– Это было очевидным. Если мы не вернемся, нам вообще не удастся поесть.

На обратном пути она рассказала ему о человеке, который накормил их рыбой, которую наловил для своей семьи. Чарльз молчал. Он не желал слушать о ее прошлом, в котором не участвовал сам.

Прежде чем они ушли с пляжа, она подобрала ветку, которая долго плавала в море, а зимой была выброшена на сушу. Она высохла, выгорела и стала такой блестящей, словно была сделана не из дерева. Когда они подошли к автобусной остановке, Гарриет всё еще держала ветку в руке. Подъезжал автобус. Чарльз пошел к дороге, говоря, что в крайнем случае они еще могут выпить чаю в «Коринфе». Гарриет подошла к кромке воды. Ей не хотелось покидать берег.

Увидев, что она не идет следом, Чарльз побежал за ней.

– Как нам повезло! Летом здесь будет просто чудесно, – произнесла она, словно их дружба должна была продолжаться вечно.

– Идет автобус.

Он забрал у нее ветку и швырнул ее в море – одним ловким движением, словно игрок в крикет, посылающей мяч. Она вздрогнула и сказала:

– Вы словно школьник. Вы напоминаете мне Сашу.

Его внутренние противоречия вдруг показались ей всего лишь юношескими защитными механизмами.

Чарльз притворился, что не расслышал. Он велел ей обуться, вернулся к остановке и попросил водителя подождать. На обратном пути он казался спокойным, но, когда они весело беседовали в «Коринфе», он вдруг прервался и напал на нее:

– Полагаю, что за вами вечно таскался кто-то вроде меня.

– Почему вы так говорите?

– Но это правда, не так ли?

– Нет. Это просто глупость.

– Тогда кто такой Саша?

Когда они встретились после вечера, проведенного с Кларенсом, Чарльз спрашивал ее, кто такой Кларенс и что он здесь делает. Гарриет ответила, что он уехал в Салоники, а прибыл в Грецию для того, чтобы защищать торговые интересы Великобритании.

– А, из этих!