Сумерки империи

XI

Оказалось, что я напрасно поспешил уничтожить сигару вместе с вложенным в нее донесением.

Вопреки моим опасениям, немцы не стали меня обыскивать, а всего лишь затолкали в погреб и плотно затворили тяжелую дубовую дверь.

Насколько возможно было разглядеть в зыбком утреннем свете, пост был устроен в доме, стоявшем посередине большого фруктового сада. Солдаты размещались на первом этаже, а в качестве тюрьмы использовали подвальное помещение.

Я сразу принялся исследовать свою темницу в надежде обнаружить какой-нибудь проем, через который можно было бы попытаться сбежать, не дожидаясь начала допроса.

В подвале было темно, и поэтому тщательно осмотреть узилище мне не удалось. Получить представление об окружающих предметах и конфигурации помещения можно было только наощупь. Пол в погребе был вымощен тщательно подогнанными кирпичами, каменные стены покрыты известковой штукатуркой, толстую тяжелую дверь заперли с внешней стороны на засов, а маленькое окно было забрано железной решеткой, и перед ним из стороны в сторону ходил часовой с винтовкой на плече. Периодически он перевешивал ее с одного плеча на другое, и тогда винтовка звонко клацала.

Окружающая обстановка наводила на грустные размышления. Если в ближайшее время мне не удастся сбежать, тогда в любом случае придется ждать рассвета. Но и при свете дня все осталось по-прежнему: стены, дверь, решетка действительно были очень прочными. Хозяин строил свой дом, не экономя на материалах. Значит, придется ждать. Меня в любом случае доставят в Версаль и, быть может, по пути представится случай для побега.

Ну а если меня не поведут в Версаль и без всякого суда решат немедленно расстрелять? Такого рода предположения заметно активизируют работу мозга. С чего бы вдруг торговца свиньями стали расстреливать, как шпиона? Это маловероятно.

Я принялся еще внимательнее исследовать помещение. Присмотревшись к решеткам, я заметил, что, когда их заделывали в стену, откосы на окнах обмазали желтым гипсом, а не цементом. Получается, что с помощью ножа их можно будет без труда выковырять из стены.

Не теряя времени, я облокотился о подоконник и, напустив на себя безразличный вид, чтобы не привлекать внимание шагавшего из стороны в сторону часового, принялся ковырять гипс. Не прошло и получаса, как решетка свободно заиграла в расширенных отверстиях.

Но не стоило и думать о том, чтобы выбить окно и попытаться сбежать на глазах у часового и многочисленных солдат, шнырявших по саду. Для этого надо было дождаться ночи, если, конечно, мне повезет и меня оставят здесь до темноты.

Если хочешь, чтобы о тебе забыли, лучше всего притвориться мертвым. Если не шевелиться и ни о чем не просить, тогда, возможно, обо мне и не вспомнят. Я уселся в самый темный угол и, чтобы убить время, начал есть принесенный из Версаля кусок хлеба.

Но даже такое не самое захватывающее развлечение не может длиться вечно, и когда хлеб был съеден, потянулись нескончаемые минуты и часы. Любой доносившийся с лестницы звук приводил меня в отчаяние, а когда наступала тишина, в голову лезли невеселые мысли. Надо же было оказаться в этом погребе вместо того, чтобы с видом освободителя торжественно ступить на землю Парижа. Такого я не ожидал.

Но время шло, и ко мне постепенно стала возвращаться надежда. Похоже, что обо мне забыли, и если удастся дотянуть до ночи, тогда я спасусь или по крайней мере попытаюсь спастись. Оба варианта казались мне равнозначными.

Наступил полдень, и за дверью послышались громкие звуки. Сразу несколько человек тяжело спускались по лестнице. Без сомнения, за мной пришли солдаты, чтобы отконвоировать в Версаль. Я встал и приготовился следовать за ними.

Дверь открылась. Я шагнул вперед. Но оказалось, что я обманулся в своих ожиданиях. Пришли вовсе не за мной. Солдаты привели мне сокамерника. Его втолкнули в погреб, и дверь захлопнулась.

Моим соседом оказался человек лет тридцати пятисорока. На нем был форменный китель, штаны с красными лампасами и фуражка. Было заметно, что он вовсе не опечален тем, что попал в плен. Смиренное выражение на его лице свидетельствовало о том, что он скорее удивлен, чем раздосадован.

— А вот и добрый селянин, — произнес он, взглянув на меня. — Здравствуйте, любезный. Вы местный?

— Нет. Просто я оказался здесь так же, как и вы.

— Но я оказался здесь не просто так. Я — военнопленный, — сказал он и расправил плечи.

— Полагаю, что и я военнопленный.

— А вы-то почему военнопленный?

— Потому что меня ночью задержали на железнодорожных путях. Я искал дорогу.

— Тогда, любезный, у вас все будет в порядке. С вами разберутся и отпустят. Сами вы откуда?

— Из Перша.

— Вы приехали из Перша? Значит, вы мне расскажете последние новости. Доводилось ли вам видеть армию Кератри[132]? Правда ли, что у него в Дрэ сто тысяч человек, и он готов идти на помощь находящимся в Манте нормандцам, которыми командует Эстанселен?

— Вы спросили, откуда я, и, надеюсь, не откажетесь ответить мне на тот же самый вопрос. Так, откуда вы?

— Черт побери, из Парижа, конечно!

— Вы что там, в Париже, считаете, что Кератри и Эстанселен находятся в десяти лье от Версаля?

— В Париже ничего об этом не знают. Там, знаете ли, всякое говорят.

— Тогда имейте в виду: то, что у вас говорят — это глупости. Мне не известно, где находится господин Эстансе-лен, и я не знаю, имеется ли у него под началом пятьдесят тысяч нормандцев. Но я точно знаю, что в настоящий момент войска герцога Мекленбургского угрожают Ле-Ману. Я это видел своими глазами. Выходит, и в Дрэ нет никакого Кератри.

— Значит, Парижу остается рассчитывать только на свои силы. Провинция как была провинцией, так ею и осталась.

— А как же Луарская армия?

— А вот в нее-то я и не верю. Если бы Луарская армия, как нас уверяют, действительно выиграла сражение, разве не стояла бы она сейчас под стенами Парижа?

Мне не стоило распространяться по поводу Луарской армии. На первый взгляд, мой товарищ по несчастью говорил вполне искренне, и все же мне следовало проявлять сдержанность и не ввязываться в диспут. Как я был погонщиком скота, так и должен был им оставаться.

Но одновременно мне страшно хотелось узнать, каким образом этот парижанин умудрился попасть в плен к пруссакам. В конце концов, я не удержался и задал ему этот вопрос.

— Знаете, со мной приключилась одна история, — ответил парижанин. — Она одновременно простая и очень глупая. Дело в том, что у меня есть домик в деревне, и расположен он как раз между французскими и прусскими позициями, но все же ближе к пруссакам. Мне очень хотелось взглянуть на него, чтобы понять, в каком он состоянии, и для этого подвернулся удобный случай. Один мой приятель командует ротой разведчиков, и он как раз собирался совершить рейд в тех краях. Я напросился пойти в рейд вместе с ними, но неподалеку от дома на нас напали пруссаки, а я отбился от отряда и был вынужден укрыться в своем доме. Там меня и обнаружили. Мне было не по силам сражаться против полусотни пруссаков, и я сдался. В итоге я попал в плен, да еще имел несчастье увидеть свой дом. Скажите, кстати, добрый селянин, а в вашу деревню пруссаки наведывались? А если наведывались, то заходили ли они в ваш дом?

— Они его сожгли.

— Это беда, конечно. Хотя, я полагаю, что лучше бы мой дом сожгли, чем оставили в том состоянии, в каком я его застал. Вам, полагаю, известно, что такое картина?

— Они унесли ваши картины?

— Унести их они не смогли, так как картины очень большие. Поэтому они их разрезали. Из каждой картины они вырезали женщин, но оставили мужчин. Об остальном я лучше промолчу. Не кажется ли вам, что даже самый мирный буржуа выйдет из себя, когда столкнется с подобным варварством?

— Это были работы мастеров?

— Надо же, местные торговцы скотом разбираются в живописи?

Я понял, что допустил оплошность, и посему решил не развивать эту тему.

— Ладно, ладно, — насмешливо проговорил он. — Меня не интересуют ваши секреты. Однако, если вы один из тех, кто, как говорится, "ходит через линию фронта", то так и скажите. Я, знаете ли, никогда не верил в существование таких людей, и был бы счастлив познакомиться с одним из них.

— Говорю вам, что я погонщик скота.

— Какой же вы скрытный и таинственный. Настоящий дипломат.

В ответ я промолчал, и он решил сменить тему.

— Возможно я ошибаюсь, но мне все время кажется, что здесь пахнет чем-то очень приятным. Что тут может так пахнуть?

— Пахнет погребом.

— Нет, чем-то очень приятным.

Он принялся рыскать во всех углах и в итоге обнаружил небольшую кучу объедков.

— Вот видите, пахнет сыром. Господи, что война делает с человеком! Разве три месяца тому назад можно было себе представить, что, обнаружив в погребе очистки сыра, я скажу, что они приятно пахнут?

При всей моей сдержанности я счел невозможным дальше скрывать от этого простодушного и наивного парижанина мои планы относительно побега из нашей темницы.

— Сударь, — сказал я ему, перестав строить из себя крестьянина, — мне надо кое-что вам сообщить, и, полагаю, то, что вы услышите, не оставит вас равнодушным.

— Значит, вы все-таки тот, кто "ходит через линию фронта".

— Это не так, но я могу помочь вам самому стать специалистом в этом вопросе.

— Я стану специалистом по пересечению линии фронта? Это было бы забавно.

— Если мы пробудем здесь до ночи, то сможем попытаться сбежать отсюда через окно, в котором я расшатал решетку. Можете рискнуть вместе со мной.

— Сбежать? Нет, это невозможно.

— Уверяю вас, они не расстреливают тех, кто пытается сбежать.

— Я и не боюсь быть расстрелянным. Я боюсь, что надо мной станут насмехаться. В моем квартале никто никогда не поверит, что я попал в плен к пруссакам и бежал из плена, рискуя жизнью. Все думают, что я связался с разведчиками, чтобы смыться из Парижа.

— А разве, попав в плен, вы не покинули Париж?

— Да, но не смылся из города, и в этом все дело. Как вы помните, после Седана стало ясно, что крушение империи не остановит пруссаков и осада Парижа неизбежна. Я в то время был в отпуске в провинции и решил непременно вернуться и больше не покидать Париж. Само собой, я не настолько самонадеян, чтобы пытаться встать в ряды защитников города. Я, видите ли, до того близорук, что хожу, натыкаясь на стены, и вообще я никогда в жизни не держал в руках винтовку. Тем не менее, я решил, что мое место в Париже. Жену я оставил на берегу моря, а сам возвратился назад. Оказалось, что все мои друзья поступили точно так же. У меня была верховая лошадь, и по этой причине меня отправили служить в штаб.

— А потом вас понизили в должности? — спросил я, ткнув пальцем в его простой китель рядового национальной гвардии.

— Да. Сначала на меня нацепили шикарные аксельбанты, но вскоре оказалось, что эта роскошь не для меня. Знаете, когда мне поручали сопроводить батальон на передовые позиции, я никогда не мог найти ни батальона, ни передовых позиций, а когда я просил знакомых офицеров помочь мне, они презрительно смеялись мне в лицо. В итоге я ушел с этой почетной должности, записался в батальон своего квартала и стал упражняться в военном ремесле. Сами-то вы были солдатом?